Ялда радостно защебетала. — Значит, если космос представляет собой четырехмерную версию сферической поверхности… — То мир все равно будет выглядеть довольно странно, — осадила ее Туллия. — Проблема предсказания переходит из одной крайности в другую. — В смысле? — Представь себе двумерную версию, — сказала Туллия. — Если ты нарисуешь окружность вокруг Зевгмы, то лежащие на ней данные — в сочетании с твоим уравнением — дадут тебе полную информацию обо всем, что происходит в городе. Имея информацию о границе, ты получаешь информацию обо всем, что находится внутри нее. — Это мы уже проходили. Так в чем сложность? — Окружность, описанная вокруг Зевгмы, — ответила Туллия, — это вместе с тем и окружность, описанная вокруг всего остального мира. Граница города одновременно будет и границей всего, что лежит за его пределами. Значит, имея данные об одной окружности, ты сможешь найти решение, описывающее сферу целиком. — О. — В четырехмерной версии, — подытожила Туллия, — это означает, что, измерив состояние света в кусочке пространства размером в несколько мизеров и в интервале пары пауз…, ты узнаешь все, что только можно узнать о свете в масштабе всей космической истории. Потому что граница твоей крошечной области одновременно является границей всей остальной Вселенной. Ялда иронично прожужжала. — Мое интуитивное понимание физики света с этим не очень-то вяжется. — И мое тоже. — энтузиазм Туллии иссяк, но она всеми силами старалась скрыть досадные нотки в своем голосе. — Мы попытались, — сказала Ялда. — И, по-моему, игра стоила свеч. Они сумели ненадолго покинуть стены своей тюрьмы, но даже на свободе ничто не давалось просто так. Когда в камерах стало тихо, Ялда услышала, как отбивают склянки часы на одной из городских башен; несколько раз она пропустила их из-за шума, или из-за того, что спала, или по невнимательности, но ни разу не отставала так сильно, чтобы потерять счет времени. Поэтому, когда стражники пришли и забрали Туллию, она знала, что наступил третий день их заключения и сейчас середина утра. Скорее всего, Туллии предстояла встреча с сержантом, который будет разбирать ее дело. Ялда стала ждать, стараясь проявлять терпение. Туллия говорила, что обычно за один раз принимают большую группу заключенных, так что вся процедура могла затянуться на целую склянку, если не на две. Наступил вечер, а Туллия так и не вернулась. Либо ее освободили, либо перевели в другую камеру, пока она собирала деньги на оплату своего штрафа. Ялда предпочла поверить, что Туллия вышла на свободу. Она не сопротивлялась аресту и достаточно хорошо знала эту систему, чтобы знать, что именно нужно говорить во время слушания. Если штраф не будет слишком большим, ее, возможно отпустят под долговую расписку, а не заставят дожидаться, пока деньги не доставят сержанту. Туллия отправится в клуб Соло, чтобы отпраздновать свое освобождение и станет думать над тем, как помочь своей подруге. Ялда отстранилась от печального рокотания соседей; она им сочувствовала, но приобщиться к их печальной участи ей было не по силам. Вскоре подойдет и ее очередь предстать перед сержантом; нужно было решить, что она скажет. Когда на следующее утро в ее камеру пришли охранники, ее чуть не ослепил свет их лампы. Она собиралась мельком взглянуть на инструмент, с помощью которого они отсоединили цепь от стены, но ее глаза застилала болезненная пелена яркого света. Когда они потянули за цепь, чтобы вывести ее из камеры, Ялда быстро удлинила одну руку и укоротила другую, позволив усилию сосредоточиться не на податливой трубочке из кожи, которую она всеми силами старалась удержать от зарастания, а на плотной мышечной массе. Оступившись на широкой лестнице, которая вела в коридор, освещенный до боли пронзительным солнечным светом, она сощурила глаза и ускорила шаг, чтобы не натягивать цепь и не раздражать своих надзирателей. В комнате, полной заключенных, ее цепь снова прикрепили к стене. Ялда осторожно подняла взгляд — не считая ее, здесь находилось больше дюжины прикованных мужчин и женщин, и у многих из них были спаяны конечности. Все выглядели такими же подавленными и напуганными, как и она сама. Она почувствовала, как ее тело охватила дрожь. Сюда не пускали друзей, которые могли бы оказать поддержку. Здесь никто не мог дать ей совет или высказаться в ее защиту. Ей оставалось только следовать тем советам, которые ей успела дать Туллия и которым она так яростно сопротивлялась. В комнату вошел сержант, который занял место за внушительным пассивитовым столом; он носил пояс, который был очень похож на пояса его подчиненных, но, в отличие от них, был декорирован по меньшей мере четырьмя ножами. Помощник положил перед ним стопку бумаг, пропахших свежей краской; на мгновение этот запах едва не принес ей утешение. Когда началось слушание первого дела, Ялда постаралась сосредоточиться на процедуре и собрать как можно больше информации. Молодой мужчина украл на рынке каравай, после чего сбежал от полиции. Он не отрицал свою вину. Сержант назначил ему штраф в размере дюжины кусов. — Как ты собираешься платить? — спросил он. — Возможно, мне поможет брат, — тихим от стыда голосом ответил мужчина. — Передай детали курьеру; можешь подождать в своей камере. — Охранник взял его цепь и увел прочь. Следующий заключенный, тоже молодой мужчина, вторгся на территорию частного сада; ему не предъявляли обвинений в краже, однако штраф был в три раза больше, чем у вора. Эта процедура была сплошным унижением, но Ялда уже приготовилась поступиться своим самолюбием. Туллия предложила ей помощь с поиском денег для оплаты штрафа; Дария, скорее всего, согласится одолжить ей пару дюжин кусов. Если она в должной мере проявит скромность и раскаяние, то, возможно, уже к ночи покинет это место. И какую бы вину за участь Антонии она ни несла, Ялда бы все равно ничего не добилась, создавая себе самой проблемы. Никто не восстанет против Совета, чтобы ниспровергнуть закон о беглянках из-за того, что какая-то соло-жирдяйка устроила с полицией спор насчет нападения, совершенно не относящегося к делу. Когда подошла ее очередь, охранник отсоединил ее цепь от стены и препроводил ее к столу сержанта. — Ты Ялда, дочь Вито? — Да, сэр. — Имя отца ее больно укололо; ей совсем не хотелось представлять его свидетелем происходящего. Сержант просмотрел лежавшую перед ним бумагу. — Во-первых, ты обвиняешься в хранении препарата, направленного против естественного порядка вещей и общественного блага. Ты собираешься оспаривать обвинения? — Нет, сэр. — В темноте своей камеры она репетировала речи о том, насколько бредовой была идея запретить препарат, который защищал мир от безотцовщины; она фантазировала о силе своей безупречной логики, способной склонить на ее сторону даже самую недоброжелательную аудиторию. — В связи с этим обвинением я накладываю на тебя штраф в дюжину кусов. — Спасибо, сэр. Сержант бросил на нее раздраженный взгляд, как будто ее тревожный тик в действительности указывал на снисходительность наказания. — Во-вторых, ты обвиняешься в жестоком нападении на человека по имени Ачилио, сына Ачилио, четыре ночи тому назад на площади перед Варьете-Холлом. У меня есть показания шести свидетелей, по словам которых ты нанесла ему серьезные ранения, бросив заостренный камень. Ты собираешься оспаривать обвинение? — Нет, сэр. — Тебе есть что сказать в свое оправдание? Ялда замялась. Не будет же честный ответ воспринят как проявление враждебности или желание оспорить обвинение, верно? Зачем спрашивать о смягчающих обстоятельствах, если не хочешь услышать правду? — Сэр, Ачилио бросил в меня камень первым, до того, как я на него напала. Он меня только слегка задел, но именно так этот камень и попал ко мне в руки. Сержант еще раз просмотрел лежавшую перед ним бумагу, затем отодвинул ее в сторону и холодно посмотрел на Ялду. — Ты можешь назвать имена свидетелей, которые бы подтвердили твои слова? — Нет, сэр, — призналась Ялда. — Большая часть людей в этот момент смотрели в небо, — объяснила она, — а моя подруга была на другой стороне площади. — В таком случае я накладываю на тебя штраф в размере двух дюжин кусов за бессмысленную и малодушную клевету, — сказал сержант, — и еще дюжину за то, что зря потратила мое время. Кожа Ялды затрепетала, как будто ее тело считало, что сможет избавиться от этого странного насекомого, которое снова и снова впивалось в ее плоть. — Касаемо нападения, — продолжил сержант, — потерпевший потребовал компенсацию в размере дюжины гроссов кусов, и я нахожу эту сумму вполне адекватной. Кроме того, от лица граждан Зевгмы я накладываю дополнительный штраф в размере одного гросса. Общая сумма твоего штрафа составит дюжину-и-один гросс и четыре дюжины кусов. Как ты собираешься платить? Ялда потеряла дар речи. Даже Дария, с учетом гонораров за публичные вскрытия, не заработала бы такие деньги и за год; Лидии или Туллии такую сумму пришлось бы отрабатывать всю свою жизнь. — Как ты собираешься платить? — нетерпеливо спросил сержант. — Никак — ответила Ялда. — У меня нет таких денег. Сержант устало прожужжал. — Я и не жду, что ты достанешь все эти монеты прямо из кармана, недотепа. Просто сообщи курьеру имя человека, который сможет собрать эти деньги вместо тебя. — Такого человека нет, — настаивала Ялда. — Дюжина гроссов? Она не могла обременять Туллию такой баснословной суммой; она не могла допустить, чтобы ее подруги погрязли в долгах. — Не могли бы вы… пересмотреть размер компенсации? — взмолилась она. — Вот что я сделаю, — сказал сержант саркастически благодушным тоном. — Я верну тебя в камеру на одну череду, чтобы ты пересмотрела ресурсы, которые имеются в твоем распоряжении. — Он подал знак охраннику. Пока ее вели вниз по лестнице обратно в подвал, Ялда снова и снова спотыкалась о ступеньки. На этот раз охранник ждал, пока она приведет себя в порядок; возможно, один только размер ее штрафа впечатлил его до такой степени, что дальнейшее ущемление ее прав становилось просто излишним. — Тебе стоит более осмотрительно относится к выбору соперников, — сказал он. — Я даже не знала, кто он такой, — сказала Ялда. — Зато теперь знаешь, — весело прожужжал охранник. Поначалу Ялда отказывалась верить, что все обстоит именно так, как ей казалось. Дюжина гроссов кусов? Наверняка это какая-то издевка, наказание за ее «малодушную клевету». Через день-два ее снова вызовут к сержанту и уж тогда выпишут настоящий штраф. Но когда звон часов оповестил ее о том, что шестой день заключения подошел к концу, — а от испорченного зерна, которое она поначалу презрительно отвергала, а затем стала вслепую собирать на полу, не осталось и следа, — ей вдруг все стало ясно. Она поняла, что все это время какая-то ее часть придерживалась странного убеждения — что люди, во власти которых находилась ее свобода, будут целыми днями размышлять о ее судьбе, мучительно раздумывать о ее лишениях, ставить под сомнение тяжесть наказания. И раз уж эмоции были в той или иной мере свойственны всем людям…, то любое наказание, нестерпимое для нее, в конечном счете, станет нестерпимым и для них. Рано или поздно стремление подвергать ее вопиющей несправедливости, угрожающей подорвать ее дух, должно было сойти на нет. Но в действительности все было совсем не так. Сплоченные взаимным одобрением, сержант, охранники, Совет и ее обвинитель настолько беспристрастно поделили между собой бремя ее заточения, что в итоге для них оно просто перестало быть бременем. Никто не нес индивидуальной ответственности за то, что они сотворили с ней совместными усилиями. Она могла умереть прямо в этой камере, и ни один из них не испытал бы даже малейшего угрызения совести.