И кстати, Александр Васильевич Колчак должен был стать не военным, а ученым, исследователем. Особенно его интересовал Русский Север. Вместе с бароном Толлем прошел за сорок один день более пятисот километров. Картами, которые они составили, до сих пор пользуются современные исследователи этих краев. Его именем назван один из островов в Карском море. Ты понимаешь, всегда есть доверие к профессионалам. Если человек сумел разобраться в одном, он и в другом разберется. Люблю такое определение – дотошный. Это про Колчака. Поэтому и во время Первой мировой он проявил невероятные способности в организации всего нового, был выдающимся стратегом. Он очень много сделал для русского флота. И командующим Черноморским флотом его назначили заслуженно. По своей натуре Колчак был человеком скромным, чины и звания его не интересовали. Но он офицер! И настоящий патриот. Он всегда служил России. Так и революцию воспринял. Главное – это Родина, народ. Да, он умел беречь своих матросов. За это его любили. Практически сразу после революции Колчака назначили верховным правителем России. Знаешь, я часто задавал себе вопрос: почему армия Колчака все же была разбита? В чем причина? Понятное дело, разруха, нищета… Но все же в первую очередь, как мне кажется, его неверие в советскую власть. А самые тяжелые для Колчака годы с ним была Анна Тимирева. Всего-то два года. Но каких! В каждой истории, рассказанной Павлом, Рита видела какие-то параллели, знаки. Все, что ее окружало, теперь было не просто так. Все имело особый смысл. Только его нужно было правильно распознать. Ни одна встреча нам не дается зря, все предначертано и наполнено смыслом. Вот и Павел ей, стало быть, послан судьбой. Как говорится, не упусти момент. Умей разглядеть. Не пройди мимо. И Рита вникала, умудрялась радоваться моменту, старалась жить здесь и сейчас. Боялась выскочить из этой новой жизни и где-то убеждала себя: тебе дано, тебе послано. Чувства же немного отставали от сознания. Правильно ли это? * * * Расставание было бурным, Павел рыдал в голос, Рита тоже пустила слезу, но в основном за компанию. Если уж совсем начистоту, какое-то чувство облегчения от того, что они расстаются, присутствовало. Была какая-то в их отношениях игра, какое-то напряжение, во всяком случае, с ее стороны. Ей не хватало эрудиции, манер, лоска, хотя из Северной столицы была она, не Петр. Но да – она математик, а он – профессионал с обширными гуманитарными познаниями. Смешно, конечно. Какая разница, кто есть кто, если люди любят друг друга? Вот оно, ключевое слово – ЛЮБЯТ. А что же она? А ей больше всего на свете хотелось домой, в свою небольшую, но уютную квартиру, где можно надеть халат, замотать волосы полотенцем после душа, наложить на лицо маску и вот в таком виде завалиться на диван, читать любимую «Литературку». Павел шел за удалявшимся поездом. Рита стояла на подножке и смотрела на своего рыцаря, она была уверена, что они расстаются навсегда. Наверное, правы были Зина и Томка, это был обычный курортный роман. Он ее задел, но не был бурным и всепоглощающим, этот роман не мог разрушить устоев жизни, не было лавины чувств и моря страстей. Пушкин у моря. Да, Рита осталась на берегу, шла, опустив голову, как поэт на известной картине, а море шумело чуть вдалеке. Павел вычитал, что на той картине лицо Пушкину пририсовал Репин. Вот и в ее истории виделось ей что-то ненатуральное, что-то пририсованное специально. Глава 21 Дома выяснилось, что у Петра большие неприятности на работе, он чуть было не попал под сокращение. Отсюда разговоры на повышенных тонах по телефону, а потом и вовсе муж решил заглянуть на дно бутылки. Обвиняя во всем всех и вся. Риту встретили притихшие дети и сумрачный муж. Мол, не всем отдыхать в этой жизни посчастливилось, хотя многие тоже заслуживают. Ритиного романтического настроения никто не заметил, как и ее метаний и терзаний. А ведь она ехала домой, готовая посыпать голову пеплом. Думала, сейчас встретится с мужем, и тут же весь Павел мгновенно выветрится. И надо же, как назло, Петр не вышел навстречу, не улыбнулся, не приподнял над землей, как обычно. Или почувствовал что, просто ничего не сказал. Как ни странно, сильного укола совести Рита не ощутила – накопились обиды на Петра, да и Павел сумел внушить ей, что живет она не совсем верно. Любовь, чувства, общие устремления – вот что должно связывать семью и два любящих сердца. Какие у них общие устремления с Петей? Да никаких. Он – на рыбалку, она с сыновьями – в кино. Вечером молча поужинали, уставившись в неизменный ящик, обменялись парой ничего не значащих фраз. Интересно, что раньше Рита этому никакого значения не придавала, наоборот, ей казалось, что у нее в жизни все путем. Петр не пьет, не гуляет, делами сыновей интересуется, мальчишки к нему тянутся. И вот появился Павел Терентьевич. В костюме, с неизменным легким поклоном и витиеватыми, иногда даже не совсем понятными ей фразами. И еще стихами, цветами, длинными рассуждениями о жизненных ценностях. Павел рисовал Рите картины их возможной интересной и насыщенной жизни с походами на выставки, совместным чтением книг вслух, прогулками за руку по осеннему лесу. Павел мог остановиться вдруг и начать декламировать: Любит? не любит? Я руки ломаю и пальцы разбрасываю разломавши так рвут загадав и пускают по маю… венчики встречных ромашек пускай седины обнаруживает стрижка и бритье Пусть серебро годов вызванивает Уймою надеюсь верую вовеки не придет ко мне позорное благоразумие – Узнала? Конечно, Маяковский. Рита услышала это стихотворение от Павла впервые. Тогда она только неопределенно покачала головой. Да, когда Павел был рядом, его было многовато, Рита утомлялась от постоянного натиска эрудиции, но вот он далеко, и уже за сутки дороги домой она, сама того не ведая, начала скучать. Но, приехав в родное Колпино, Рита приготовила ужин, перегладила накопившееся за две недели белье и побежала в местное отделение связи, где на ее имя, «до востребования», уже лежали две телеграммы. А потом начались письма. Каждодневные, а то и по два кряду. Некоторые были с рисунками на полях, и всегда длинные, и всегда напечатанные на машинке. «Рита моя, вчера набрел в своей голове на строчки Маяковского. Как же это все про тебя, и я сразу расстроился. А любишь ли ты меня? Сижу не в настроении. Моя семья не понимает, думает, что кто-то из них что-то натворил. А натворила ты. Любимая… Пришла — деловито, за рыком, за ростом, взглянув, разглядела просто мальчика. Взяла, отобрала сердце и просто пошла играть — как девочка мячиком. И каждая — чудо будто видится — где дама вкопалась, а где девица. «Такого любить? Да этакий ринется! Должно, укротительница. Должно, из зверинца!» А я ликую. Нет его — ига! От радости себя не помня, скакал, индейцем свадебным прыгал, так было весело, было легко мне». Глава 22 Слава закрыла очередное письмо. Поезд из Висбадена в Берлин шел четыре часа. Небольшая пересадка во Франкфурте, и можно в приятной обстановке заниматься своими делами. Чемодан поставила в специальное отделение, плащ повесила на крючок. Удобные джинсы, трикотажный пиджак, легкая водолазка, мокасины на ногах. Очень комфортно, при этом не теряя представительского вида. Да, женщина ее возраста уже всегда должна думать о своей внешности. Это в молодости что нацепила, то и сойдет. После сорока все меняется: отношение твое к себе, окружающих к тебе. Нельзя уже одеваться абы как и все же нельзя забывать о собственном комфорте. Ехать долго, обязательно взять с собой самолетную подушку, не забыть про теплую кофту или шарф, нынешние кондиционеры никого не щадят. И при этом попутчики должны знать, что перед ними деловая женщина, ей можно мило улыбнуться, но лучше ей все же не мешать, не докучать вопросами. Как ее учил Майер, рассказывая про Джеймса Бонда: «Стиль Бонда – это непринужденная классичность, сдержанность, элегантность. Ничего крикливого и вульгарного. Я надеваю свой костюм, и он становится моим оружием!» Хорошо сказано. Ни убавить, ни прибавить. * * * Странное это дело – читать чужие письма. Никогда она этим не занималась. Давно в голове отложилось: нельзя читать чужие письма. Навсегда врезался в память случай из юности. Одногруппница взяла у Славы для подготовки к экзамену учебник, а когда вернула, из книги выпал сложенный вчетверо листок бумаги. Он был безо всякого обращения. И начинался сразу словами: