— Не смей меня трогать, — прошептала Аннабелль озлобленно, — я могу выглядеть как угодно, встречаться с кем угодно, и последний человек, который будет иметь на меня влияние – это ты. После этих слов, Эмметт вытянулся во весь рост, встав с дивана. Нахмуренные брови, сморщенный нос, гневная гримаса исказила лицо. На висках Аннабелль углядела биение пульса, а щеки выступили пунцовыми пятнами. — Я последний человек? Я не считал себя лучшим отцом на свете, мой отец почти ничего мне не дал, я выбирался сам и умел любить так, как любили меня. Для тебя я старался, вкладывал какие-то безумные деньги в твое образование, старался тебя повкуснее накормить, одеть, обуть получше. Возил в путешествия. И вот сегодня услышал твои слова. Я считаю себя ужасным отцом, потом что воспитал тебя таким чудовищем, — спокойно сказал он, — ты чудовище. — Кто угодно. Только бы не твоя дочь, — буркнула Белль, скрестив руки на груди. — Что, настолько не угодил тебе? Потому что заботился с пелёнок? — Папа, все твое внимание было какой-то фальшивкой. Тебе ведь по-настоящему никогда не было интересно, что со мной происходило. Ты играл в заботу, только ради того, чтобы выяснить что-нибудь, учуять и наказать меня, тыкнуть носом в мои недостатки. — На то я родитель. Показывать твои недостатки и подсказывать, что с ними сделать. — Я должна быть идеальной, по - твоему? — усмехнувшись, спросила девушка. Отец натянуто улыбнулся. — Стремиться к совершенству. Быть ухоженной. Приятной. Хорошо учиться. Не грубить. Не обманывать. Вот какой должна быть моя дочь, а не вот «этим». — Смешно, очень смешно. О честности мне сказал человек, постоянно врущий маме. Пап, так что насчёт переезда? Почему ты запрещаешь мне это? — Я все сказал, ты не доросла до свободы. Свободой нужно уметь распоряжаться, иметь голову на плечах, а не бегать, как сумасшедший и делать ерунду. Когда я увижу, что ты выросла по-настоящему, мы поговорим. А пока – домашний арест на неделю. — Домашний арест на неделю? Пап, мне восемнадцать, я закончила школу. Ты не можешь посадить меня на домашний арест, и рассуждать о моей, блин, свободе. Это на работе ты всех садишь в тюрьму, а мы дома, не играй в копа, — прокричала Аннабелль, чувствуя нарастающее напряжение внутри. Отец посмотрел на неё исподлобья. Аннбелль заметила, что костяшки ее пальцев побелели. Она ощущала себя будто в лихорадке – в голове туман, на лоб выступили капли холодного пота. — Я могу, потому, что я несу за тебя ответственность. Влипнешь в очередные неприятности, нам с матерью придётся тебя вытаскивать. О твоём переезде речи быть не может, забудь. — Я тебе докажу, — сказала Аннабелль, — и что имею право на свободу, и что не дура. Специально тебе докажу. Может быть, ты меня тогда полюбишь, а не будешь делать такой вид, подсовывая деньги и подарки. Все началось в день, когда ты не повёз меня в школу. И если бы ты меня отвёз, то многих событий просто бы не случилось. А может быть, случились, но другие. — Что ты собралась доказывать? Мне ли не знать, ты прибежишь через два дня обратно и будешь проситься домой. — Куда прибегу? К вам? Разберитесь со своими жизнями до того, как лезть в мою, — срывающимся голосом проговорила Аннабелль. — Иисусе, ты невыносима! Мое отцовское слово – нет. Твои доводы, рассуждения, мне не интересны. Я не хочу ничего об этом знать. Монреаль – большой красивый город, здесь много перспектив. — У кого? У тебя, да? У меня нет их. Я не знаю, кем хочу быть, потому что ничего не смыслю в бизнесе и терпеть не могу цифры. Мне вообще ничего не нужно, и пока я отсюда не уеду, это продолжится. — Как же сильно ты ошибаешься, глупая девочка, — сказал отец строго, — это все от твоего образа жизни, тебе ничего не надо, потому что ты потеряла цель в жизни. Не то окружение, не тот человек рядом. Нет, нет и ещё раз – нет. — Я ненавижу тебя, пап, — произнесла Аннабелль, больше не сдерживая слез, — ты не представляешь, как сильно я тебя ненавижу. За все мои слёзы и страдания. — Ненавидь себя. Все, что с тобой случилось, дело твоих рук. Ничьих больше. Время придёт, ты поймёшь, будет поздно, но ты поймёшь, — хриплым голосом пояснил отец. — И ненависть свою заберёшь. — Никогда, — сжав в руках край футболки, прошипела девушка, — никогда не прощу тебя. Мне плевать на твои слова. Я тебя ненавижу! — Сегодня я пришёл поговорить, подумав над словами матери, может быть, стоило тебя отпустить? Твое поведение, твои слова показали – ты не заслуживаешь ничего хорошего, пока не исправишься. Все заслуженно. Даже твои одноклассницы не выдержали и избили тебя, потому что с твоим характером суждено отгребать по полной, — кулак отца устремился в подушку, лежавшую на кровати. Он больше ничего сказал. Аннабелль проводила взглядом его фигуру. Отец громко хлопнул дверью, со стены упал семейный портрет и кусочек рамки отломился. Несколько минут девушка сидела в полной тишине, трясущиеся руки потянулись к лицу, хотелось закрыться от всех, закрыть своё лицо навсегда и молчать, замолчать навсегда. Отец делал с ней это каждый раз, каждый разговор заканчивался полным провалом. Она с самого детства пыталась делать все, чтобы папа ее полюбил. Она хорошо училась, только, чтобы услышать ее похвалу. Она слушалась его, приходила к нему за советами, только папа всегда любил больше работу. Когда она слышала, что отец говорит про нее, как оскорбляет, Морган осознавала – он наполнен ненавистью от ушей до пят. Он жалел о том, что когда-то создал семью, что у него появилась дочь, что нужно работать над отношениями, тогда все станет лучше. С детства она искала внимание папы. Получая его только в виде постоянных замечаний, придирок и дурацких фраз. В тот момент глаза девушки открылись. Все это время – не мама была монстром, монстр был он – Эмметт Морган. В тот момент, видимо, остатки воли у неё сломались. Она написала сообщение Адаму о том, что потихоньку складывает вещи. Она проверила свои чемоданы под кроватью, достала ещё один и судорожно скинула свои вещи, захлёбываясь в слезах. Аннабелль был уверена. Где угодно, хоть на другом конце света, ее жизнь сложится лучше, чем в этом дурацком городе. 45. Творил и вытворял Наше время Творческие люди никогда не бывают психически здоровыми. Есть два пути почему — способности творить приходят с рождениям вместе с расстройством психики, либо же — человек начинает творить, потому что не выносит реальность с ее серыми красками, потихоньку сходя с ума. В одиннадцать лет научился играть на гитаре, в тринадцать написал первый рассказ, а дальше больше. Творчество закрутило его в вихрь, не давая ни минуты передышки. Уильям с годами начал сожалеть о том, что не связал жизнь со спортом. В спорте есть потолок, предел. Однажды ты становишься чемпионом мира или берёшь золоту на Олимпийских играх, и все...план выполнен. Есть ли потолок в творчестве? Сколько книг нужно написать, чтобы одна из них «выстрелила»? Какая картина не потеряет актуальности и через сто лет? Кому посвятить стихи, которые будут читать каждый день? Ответов на вопросы никто не давал, поэтому Уильям продолжал творить. Но порой его сковывал страх. Страх чистого холста или белого листа. Страх начать что-то заново. Кто как не Уильям знал это, как страшно начать что-то новое. Кто как не Уильям знал, что люди цепляются за неудачи сильнее, чем за успехи. Они способны разодрать тебя в клочья, если что-то пошло не по плану, забывая о том, как раньше было хорошо. Мысли в голове никогда не затыкались. Он сомневался, существуют ли люди, у которых в голове не бесконечные шумы. Он многое бы отдал взамен за чистую голову. Что бы отдал? Умение писать хорошие тексты, которые вызывают у людей эмоции? Знание трех языков, на которых свободно говорил? Бесконечный запас цитат из более тысячи книг, которые прочел за всю жизнь? Отдал бы наверное, поменялся бы с кем-нибудь, менее умным, но более живым. С глупеньким человеком, у которого нет границ, поэтому все желания сбываются. С недалеким, у которого почти нет страха показаться несуразным. — Сука, — выругался он, — сил больше нет. Снова чистый листок бумаги. Уильям мог сидеть часами и сутками над первым предложением. Старался придумать что-то цепляющее, но не «желтушное». Яркое, не не кричащее. Старался создать то, что покажется мастерство, но не получилось ничего, даже дурацкого набора слов. Поэтому вокруг рабочего стола, на столе, под столом, везде — валялась смятая бумага. Черновые варианты статей он писал именно руками, не печатал. Так бы всю жизнь и просидел с листками и ручками, но ноутбук стал верным другом, хранившим тексты в целости и сохранности. С характером Воттерса, можно было посомневаться в том, горят ли рукописи. У него бы горели, еще как. Писал. Зачеркивал. Снова писал. Снова зачеркивал. Выкидывал. Так до бесконечности. Поэтому они с Франсией все еще жили раздельно. С девушкой рядом он бы стеснялся творить так, как творит. Уильям писал статьи. Не брал интервью, не снимал сюжеты. Писал статьи, которые размещали в журналах. Он не брал интервью, потому что боялся сказать лишнего, но не боялся написать. Его статьи обожали за резкость и честность. Ведь написанное воспринимается легче, чем сказанное. Работай Уильям бы интервьюером, неизвестно как долго бы проходил с целой мордашкой, не целовавший кулак охраны политиков. И вот-вот, вроде бы немного поверил в себя, потому что Франсия верила в него куда больше, но как же плохо, когда самооценка зависит от отношения других людей к тебе. После встречи с Адамом, он снова засомневался в себе. Уильям только стал наращивать уверенность, хвалить себя за каждый шаг в правильном направлении, а тут появился Клэман и все снес своей бестактностью. Обозвал его «пресмыкающимся», вспомнив какие-то дурацкие дни, когда Уильяму было семнадцать. И что самое обидное, даже Адам относился к Ронану лучше, хотя они виделись один раз в жизни. Несмотря на искренний успех, он искренне считал жизнь свою серой. Да, журналист, да, работает в приличном издании, да, денег хватает на безбедное существование, но все тусклое, покрытое пылью. Может быть, счастье, действительно, не в деньгах? В чем-то эмпирическом и едва уловимом? Теплые руки Франсии обвили шею сзади. — Что такое? — спросила девушка. — Творческий кризис? — Устал, — коротко ответил он, — не могу написать сегодня ни строчки. — Попьем чаю? Или прогуляемся? Этой кудрявой голове нужна перезагрузка. Уильям глухо усмехнулся, обернувшись к девушке. — Этой кудрявой голове нужны пули в оба виска, чтобы не мучилась. — Боже, Уильям, — сказала она, поглаживая его усталое лицо, — мой маленький, глупенький Уильям. Так он себя и ощущал перед ней. Маленьким и глупым. Совсем не мужественным и не сильным.Иногда ему казалось, что ни он, ни его статьи ничего не стоят. Будто бы сертификаты о прохождении курсов у мастодонтов журналистики становились лишь пустыми бумажками, а многочисленные хвалебные отзывы – лестью и попыткой «подлизаться». — Я себя таким жалким чувствую, — сказал он, — ты и представить себе не можешь. — Ты посмотри, сколько добился, — сказала Франсия, — посмотри...Почему не гордишься? Я тобой очень горжусь, всем хвастаюсь, кто мой парень. Мой парень Уильям Воттерс – крутой журналист. Ты молодец! — Сижу часами и не могу ни буквы из себя выдавить, потому что нужен материал про политическую возню. Я совсем не этого хотел, — признался Уильям, бросив на кровать последний выпуск журнала. — Не понимаю, ты с детства журналистикой болел. Нет? — Да я о другом писать хотел. Не о толстосумах и новых законах уж точно. Меня тошнит от политики. По иронии судьбы, я начал писать о ней и до сих пор пишу. — Это правда. Мы из Парижа вернулись ради политики, чтобы ты здесь в этот журнал устроился. Не нравится? Уильям подобрался к девушке поближе — поцеловал ее руки. Рукой той, кто вдохновляла его и давала поводы улыбаться. — Я о музыке писать хотел, — признался Уильям, — о музыкантах. Но что тут. В таких редакциях платят гроши поначалу, а я полез в золотую жилу. — Ты сделал себе имя, — улыбнулась Франсия, — но никто не мешает уволиться и уйти в другую редакцию. Открыть свой журнал. — Как ты себе это представляешь? Вчера писал про кризису в канадском избирательном участке, а завтра — пойду писать про то, как хороша Anybody Seen My Baby у Rolling Stones? — Почему нет? Не имеет значения. — Я столько лет хотел быть успешнее Ронана, — фыркнул Уилл, — что забил на то, что нравится. Думал, сделаю себе имя, стану богатым и известным, перестану быть тюхтёй. Что вышло? — Уилл, я тебя люблю, — прошептала Франсия, — и полюбила бы, если бы ты писал про музыку, и работал в желтушной газете или комментировал матчи. Я тебя полюбила за другое вообще. И никогда бы не полюбила твоего брата. — Как это? — усмехнулся Уильям. — Ты существуешь? Франсия засмеялась. — Представляешь. Мне нравятся кудрявые мальчики с ментальными проблемами, не могу без них жить. Бросила Париж ради одного из них. — Если хочешь, мы вернемся? Давай выставим дом на продажу и...