– Она что?.. – Лео пристально смотрит на Смита, готовясь к худшему. – Она… – мистер Смит беззвучно трясет головой. Наконец он поднимает глаза, и в них блестят слезы, а рот у него кривится, и лишь несколько секунд спустя до меня доходит… …что он улыбается. – Она жива, – говорит он. 3 Земля уходит из-под ног. На короткий миг у меня перед глазами всплывает ее лицо, я помню, как она выглядела в последнюю нашу встречу, как улыбалась, как искрились ее глаза. Я горы сверну, лишь бы сейчас быть с ней! – Ну, и где же она? – выпаливает Роуз. – Нам надо повидаться с ней как можно скорее, сейчас же. Где она? Дома? Здесь? Она здесь? – Она в больнице святого Фомы, – говорит мистер Смит. – Вот же блин, – шепчет Роуз. – В больнице? А что с ней такое? – спрашиваю я. – Ее что, избили? – Лео едва шевелит губами. – Покажите мне этих уродов! – Послушайте… – мистер Смит поднимает руки, выставив ладони перед собой, будто пытается угомонить шумный класс. – Понимаю, такое просто в голове не укладывается, поэтому я и хотел, чтобы вы обо всем узнали от меня. Сейчас мы вместе навестим ее – я связался с вашими родителями, они не против. В больнице узнаем подробности, но прежде мне нужно кое-что вам рассказать. – Где она пропадала? – спрашивает Роуз, не давая ему закончить. – Она объяснила, почему убежала? – говорит Лео тихим, полным ярости голосом. – Что с ней такое случилось? – спрашиваю я снова. – Она сказала, что с ней случилось? Мистер Смит плюхается на край разборной сцены и, сгорбив плечи, упирается взглядом в пол. Он подбирает слова, размышляет, как же объяснить нам, что произошло, хотя сам еще до конца не разобрался в этом. По ходу, он старается от чего-то нас оградить. Значит, дело плохо. – С ней… накануне с ней случилось несчастье. Ее нашли на причале у Вестминстерского моста. Она плавала в пучке из тросов – тех, что используют для швартовки туристических пароходов. Она была без сознания, едва дышала, хорошо еще, что запуталась в этих тросах, иначе погрузилась бы под воду с головой… но она сильно пострадала, черепно-мозговая травма… пока неизвестно, насколько серьезная. – И что это значит? – Роуз делает два шага Смиту навстречу, так резко, что кажется, будто сейчас она ему врежет. Он медленно поворачивается к ней и произносит, не сводя глаз с ее лица: – Это значит, велика вероятность, что она не выживет. Эйфорию мгновенно сменяет отчаяние. Перед глазами снова встает ее лицо, и я недоумеваю, как такое возможно: обрести друга и тут же его потерять? В десятилетнем возрасте мне так часто случалось попадать в больницу, что нашей семьей заинтересовалась соцслужба. Первая моя травма, перелом запястья, случилась во время игры с соседским щенком: он такой прыгает на меня, а я, значит, отшатываюсь назад, падаю и шмякаюсь рукой о цветочный горшок. Щелк! – от одного звука меня тут же вырвало. Вторая травма, перелом лодыжки, произошла, когда мы с ребятами гоняли мяч и Кевин Монк решил сделать подкат. Боль была адская! А когда лодыжка зажила, какой-то черт меня дернул на спор полезть на дерево. Результат: парочка помятых ребер и выигранное пари. Если по-честному, мне нравились поездки в больницу, нравилось сидеть в приемном отделении и ждать врача, потому что со мной всегда были родители и можно было не сомневаться, что на ближайшие несколько часов их внимание будет сосредоточено исключительно на мне. И пусть папе приходилось пропускать важные встречи, а мама, беременная, уставшая, предпочла бы местечко поудобнее, но, пока мы находились в больнице, они целиком принадлежали мне. Они не отмахивались от меня, а, наоборот, внимательно слушали. Мы болтали и смеялись, мне давали поиграть в телефон. После падения с дерева меня оставили в больнице на ночь – проверить, нет ли сотрясения мозга. Тогда мама взяла нам телик напрокат и всю ночь просидела у моей постели. Помню, она держала меня за руку, а на ее округлившемся животе возвышалась гигантская пачка «Доритос». Потом к нам домой пожаловала соцработница. Мы беседовали за кухонным столом, а мама сидела на краешке стула и нервно грызла ногти. Мне было невдомек, чего это она так распереживалась, и ужасно хотелось ее успокоить. Соцработница велела очень подробно, одно за другим, описать все три происшествия: собака, футбол, дерево – затем повторить рассказ, а потом еще раз, уже без мамы, и только тогда она поверила, что все в порядке, и наконец ушла. – Что ты у меня за ребенок такой? – сказала мама, положив ладонь мне на голову и пробежав пальцами по волосам. – Прямо сорвиголова. Потом она приготовила горячий шоколад с маршмеллоу, и мне оставалось только прихлебывать из кружки и молча удивляться, как же мне удалось урвать столько материнской любви. В последний раз мне довелось побывать в нашей местной больнице, когда родилась Грейси. Попетляв по лабиринтам коридоров, мы с папой оказались в полной занавесок палате, где на краю каталки сидела мама, а на руках у нее орала что было мочи моя малюсенькая пунцовая сестренка. Когда мне особенно грустно, я вспоминаю тот день, как мы тогда сгрудились у кровати – счастливая семья, как пахли у Грейси волосы, как улыбался папа, какой радостной, хоть и утомленной, выглядела мама. Я всегда вспоминаю именно тот день, потому что больше мы уже никогда не чувствовали себя одной семьей. Теперь мы друг другу чужие. Пока мистер Смит ведет нас по длинным коридорам с блестящими полами, передо мной пролетают кадры из прошлого, как будто на меня надели низкопробные очки виртуальной реальности. От резкого больничного запаха першит в горле. Тишина лифта, скрип резиновой обуви по гладкому полу, мерцающий искусственный свет. И вот перед нами палата, и мы знаем, что внутри находится наша подруга и, возможно, она умирает. У входа в палату, обнявшись, уткнувшись носами друг другу в плечи, стоят родители Най. Ее мама обеими руками вцепилась в рубашку ее папы, будто без него боится утонуть. – Миссис Демир? – Роуз идет им навстречу, оставляя мистера Смита стоять у лифта. Обычно мы зовем Наоминых родителей Макс и Джеки, но сегодня обращаться к ним по именам было бы как-то неправильно. Заметив Роуз, мама Наоми притягивает ее к себе. Лео обхватывает руками всех троих, и я тоже тянусь к ним, ведь Макс и Джеки всегда, в любое время, были рады видеть нас в своем доме, и там мы никогда не чувствовали себя лишними. На секунду я растворяюсь в этом темном, жарком объятии, зажмурившись, чтобы не расплакаться и не выдать своего мандража. Затем мы отпускаем друг друга, распадаемся, и вот я снова стою в коридоре, щурясь в свете люминесцентных ламп. – Как она? – спрашивает мистер Смит, стоявший все это время в стороне. Джеки качает головой, а Макс поворачивается к окну с опущенными жалюзи, сквозь которые виднеется фигура, неподвижно лежащая на больничной кровати. Мы привыкли видеть Макса радостным: вечно хохочет, пузо трясется, темные глаза поблескивают, наготове очередная чудовищно несмешная шутка – а теперь он весь какой-то слабый и сдувшийся, со впалыми щеками, аж смотреть больно. Вроде как нужно подойти к нему, но у меня подкашиваются колени. Стремно приближаться к выходящему в палату окну. Травма головы – что это вообще означает? Может, у нее деформировалось лицо? Может, она лежит там вся в крови? Когда мы с Най тусовались вдвоем, мы, бывало, смотрели самые страшные ужастики, которые только могли найти на «Нетфликсе»: про мстительных демонов ну или там маньяков с бензопилой – чем больше кровищи, тем лучше. Но это реальная жизнь, и она, сука, страшнее любого фильма. Я стараюсь не отрывать взгляда от Джеки. Волосы у нее светлые, цвета банана, с отросшими темными корнями, руки длинные и худые, ноги тощие, в джинсах в облипку. Она одевается как подросток, и Най это всегда ужасно раздражало. Моя мама считает Джеки отребьем – впрочем, она и обо мне так думает. – Вам удалось поговорить с ней? – Роуз держит Джеки за руку. – Она приходила в сознание? – Макс, – шепчет Джеки. Покачав головой, он окликает проходящую мимо женщину в белом халате: – Доктор? Та останавливается и хмуро оглядывает нас. – Это друзья нашей дочери… вообще-то, они нам как родные. Не могли бы вы ввести их в курс дела? Мне бы тоже не помешало еще раз послушать. Докторша раздраженно поджимает губы, но все же подходит поближе и, скрестив руки на груди, приступает к объяснению: – Наоми нашел экипаж буксирного корабля. Она запуталась в швартовых тросах на Темзе… – Всего в паре минут от дома. – Роуз поднимает глаза на Лео. – Она уже почти добралась домой. Она что, упала? – Неясно, как именно она попала в воду, но надо полагать, что тросы спасли ее от гибели: она получила серьезную черепно-мозговую травму и была без сознания. Ночь Наоми провела в холодной воде, но это только сыграло нам на руку. Сейчас мы согреваем ее, очень медленно, держим в медикаментозной коме и обследуем, чтобы исключить развитие кровоизлияния и отека мозга. Завтра у нас будет больше информации. Мне кажется, вот-вот я осознаю, что все это взаправду, но прозрение так и не наступает, и меня не покидает ощущение, что мы попали в сон. – Ну да, плохо дело и все такое, но она же поправится? Она же поправится, правда? – в голосе Лео звучит ярость. Докторша тянет с ответом – может, не хочет говорить как есть, чтобы не разозлить бугая ростом в шесть футов. Иногда Лео выглядит реально грозно. – Мы не знаем… – медленно говорит она. – Повезло, что девочка вообще осталась в живых, потому что от удара такой силы можно умереть на месте. Она настоящий боец, иначе ее бы здесь не было. Ей оказывают всю необходимую медицинскую помощь. – А можно нам к ней? – говорит Роуз. – Пожалуйста! Я очень хочу ее увидеть. Докторша вопросительно смотрит на Макса, и тот кивает. Затем она обводит взглядом наши лица. Я надеюсь услышать отказ. – Так и быть. По одному и не дольше трех минут. – Нам, наверное, надо с ней разговаривать? – спрашивает Роуз, когда Макс открывает перед ней дверь. – Ну, чтобы она проснулась. По телику говорят, что люди в коме слышат, когда с ними разговаривают. – Да, но это медикаментозная кома, – говорит докторша. – В смысле? – Роуз непонимающе сдвигает брови. – Мы ввели Наоми седативные препараты и интубировали ее, чтобы дать организму возможность восстановиться после всего, что произошло. Разговорами ее не разбудишь, но есть вероятность, что она вас услышит, так что… почему бы и нет? – на лице докторши появляется сдержанная улыбка. Расправив плечи, Роуз входит в палату и тихонько прикрывает за собой дверь. – Нам надо сделать пару звонков. Вы держитесь, ребята, ладно? – говорит Джеки ласково. Тушь у нее забилась в морщинки вокруг глаз и размазалась по лицу. Я киваю. – А вы сами-то как, де?ржитесь? – Ох, Ред, – она пытается улыбнуться, и на глазах у нее выступают слезы. – Честно? Я не знаю. Пока мы с Лео стоим и ждем, мистер Смит покидает свой пост у лифта, подходит к окошку в палате Най и заглядывает в отверстие между створками жалюзи. Полуденное солнце оставляет на его лице яркие полосы. Я по-прежнему не могу заставить себя посмотреть на Най, поэтому останавливаю взгляд на знакомых чертах его лица. – Она очень плохо выглядит? – спрашиваю я. – Ред, ты же знаешь, что я никогда не вру ученикам? – говорит он. Я молча киваю. – Она выглядит плохо. – Он указывает глазами на что-то по ту сторону стекла. – Кажется… кажется, Роуз нуждается в твоей поддержке. Пересилив страх, я заглядываю в окно: Роуз стоит посреди комнаты с прижатыми к лицу ладонями и круглыми от ужаса глазами, ее так трясет, что даже отсюда видно, но она все смотрит и смотрит на больничную кровать. Я мигом бросаюсь в палату, хватаю ее за руку и тяну к двери.