Мартен Прюдомм, новобранец – Мартен Прюдомм, говоришь? – сказал клерк, старательно выводя мои имя и фамилию. – Писать умеешь? Да? Тогда распишись вот здесь, – и он ещё раз обмакнул перо в чернильницу и передал его мне. Я обратил внимание, что перед моей фамилией красовался номер сто двадцать семь – и что за большинством других имён на моей странице стоял крестик. – Ну что ж, солдат Прюдомм, – и он выдал мне два деревянных кругляша. – По этому – получишь обмундирование, по этому – оружие. Следующий! – А… мама, сёстры, бабушка? – Как и было обещано, они с этого момента на довольствии, и их обеспечат жильём. Следующий! Ещё позавчера мне казалось, что всё кончено, не успев начаться. Снова нам придётся покидать наше пристанище и уходить – куда? В Квебек? В Луизианскую колонию? И сколько времени пройдёт, пока эти проклятые росбифы[14] не заберут всё, что тебе принадлежит, и не выгонят тебя и оттуда? Это если тебе повезёт, и тебе дозволят уйти – а то гнить тебе в братской могиле с десятками таких же несчастных. Жили мы до недавнего времени в деревне Гаспаро[15]. Ещё мой прадед, Луи Прюдомм, выходец из Нормандии, поселился там в восьмидесятом году прошлого века, построив коптильню для рыбы гаспаро, которой славились местные реки. Но рыба приходила в реку только весной, поэтому он заложил и ферму – а мой дед Мартен, в честь которого позднее назвали и меня, унаследовал ту её часть, что была подальше от самой деревни. Полсотни лет назад наши земли были отданы Англии. Вскоре пришли английские чиновники и потребовали ото всех принести клятву верности английской королеве Анне. Многие отказались это делать – и им резко повысили налоги. Мой же дед, по словам отца, в конце концов положил руку на Библию и прилюдно произнёс текст клятвы «за себя и за всю мою семью и потомков». Поборы всё равно увеличились, но не настолько, сколько для тех, кто не оказался в списке английских подданных. В сороковых годах англичане вновь начали войну, захотев забрать всю Акадию, а не только её восток. Но тогда фортуна улыбнулась французам, и в сорок седьмом году мичман Жан-Батист Николя Рош с небольшим отрядом разгромил англичан у Гран-Пре и освободил нашу часть Акадии. Но вскоре было заключено очередное перемирие, и всю Восточную Акадию вернули англичанам. После этого всех, чьи предки не дали клятвы верности, попросту выгоняли из английских владений – конфискации подлежали и земли, и строения, и домашняя скотина… Кто уехал на один из островов к северу, кто в Западную Акадию, кто в Квебек, а некоторые вернулись во Францию. Но многие ушли в леса – и началась партизанская война. Во главу отрядов встал отец Жан-Луи Ле Лутр, католический миссионер, живший среди местных индейцев-микмаков – и они выступили плечом к плечу с акадцами против тирании росбифов. Надо сказать, что Франция их не поддержала, хотя многочисленные добровольцы из той части Акадии, которая оставалась французской, принимали в этой войне участие. Сначала боевые действия против «варёных омаров», как у нас окрестили регулярные английские войска за цвет их мундиров, шли относительно успешно, но тех становилось всё больше, да и, нужно сказать, они воевали всё лучше. Так что война практически закончилась уже к пятьдесят первому году, хотя кое-где отдельные стычки продолжались. В июне англичане, усиленные очередным пополнением из Англии и колоний, захватили форты Гаспаро и Босежур на перешейке Шиньекто. Дорога в Западную Акадию была открыта, и падение её было лишь вопросом времени. Но англичане решили сначала избавиться от акадского населения – и на рассвете тридцатого июня в Гаспаро вошла рота «лобстеров». Всех жителей согнали на центральную площадь села, где нам объявили, что акадцы должны немедленно покинуть Новую Шотландию, как они теперь стали называть Восточную Акадию, оставив всё своё имущество на месте. Отец вышел вперёд, поклонился и сказал, что его семья принесла присягу ещё королеве Анне, и что большинство других семей также подданные английской короны. Несколько других присоединились к нему – после чего их прилюдно расстреляли там же, у стен нашей церкви. И единственным мужчиной в нашей семье остался я, Мартен Мари Прюдомм, шестнадцати лет от роду. И первой моей задачей в новой моей «должности» было принести лопату и помочь выкопать братскую могилу там же, у церкви. Но когда мы – бабушка, мама и три младшие сестрёнки – вернулись домой, там уже хозяйничали росбифы, и нас попросту туда не пустили, пальнув над головами для острастки. К счастью, отец во время «войны отца Ле Лутра» спрятал небольшую сумму денег в горшке, зарытом у сеновала. Лопата у меня как раз была, и я смог её выкопать, а также забрать удочку, лежавшую у местного ручья. Но это было всё – кроме этих денег, у нас оставалась та одежда, которую мы успели натянуть с утра, и та самая лопата, а также топор, торчавший в полене. Ни зимней одежды, ни еды, ни охотничьего ружья, ни лошадей, не говоря уж о повозках… Но, с Божьей помощью, мы как-то сумели добраться до Пикту на северном берегу, где мне пришлось отдать почти все деньги лодочнику, доставившему нас в Порт-ля-Жуа. Тут мне повезло, что у меня был топор – когда я увидел, как лодочник и его матрос начали о чём-то шушукаться, я как бы невзначай показал им его, после чего те закивали и больше не пытались ничего сделать. А в Порт-ля-Жуа нам сразу же дали понять, что здесь нас не ждали. У нас не было ни еды, ни жилья, ни возможности как-либо заработать на жизнь. Всё стоило очень дорого, но нас спасала от голодной смерти рыбалка. А ещё я вырыл землянку у стен городка, накрыв её брёвнами – топор я, хоть мне за него и предлагали кое-какую сумму, решил оставить себе. Всё изменилось, когда пришли русские. Первым делом они накормили всех желающих – вы не представляете себе, каково было впервые за долгое время вновь поесть мяса после рыбы и муки, которую мы выменивали на эту рыбу. А потом объявили о наборе мужчин в ополчение – и о том, что их семьям будут предоставлены кров и питание. После того, как мне выдали самое настоящее обмундирование – пусть не такое яркое, как у росбифов либо регулярных французских войск, а неприметного коричневато-зеленоватого цвета – и паёк, я вернулся к семье. Мама и бабушка, узнав, что я записался в ополчение, схватились за голову, но когда их в тот же вечер переселили из землянки в одну из новых казарм, названную теперь «общежитием», пообещав в ближайшее время построить для всех настоящее жильё, и вновь весьма сытно накормили, бабушка посмотрела на меня и сказала: – Мартен, милый, спасибо тебе. Вот только… не посрами памяти своих предков, когда будешь сражаться с этими нелюдями. 10 сентября 1755 года. Микмакская деревня Лнуи Мникук Андрей Новиков, переводчик Наша миссия к местным индейцам-микмакам состояла из членов Совета племени под началом верховного вождя того, что осталось от некогда гордого союза племён конестога[16] – Ванахеданы из клана Черепах. Мы – это Ванахедана, члены Совета племени, Хас – военный его вождь, Аластер Фрейзер, он же Волчонок, не так давно назначенный заместителем военного вождя, и я, Андрей Новиков, он же Хитрый Барсук. Пусть я наполовину русский, наполовину мохок, но когда-то моему отцу было дозволено поселиться в деревне, и я с тех пор тоже конестога из Аткваначуке. Или не совсем – главное у конестога – к какому клану ты принадлежишь, а кланы у нас определяются сначала по матери, а после женитьбы – по супруге. Да и не очень-то я был на них похож, если честно. Настоящие сасквеханноки высокие, статные, хотя красоту их лиц почти у всех подпортила оспа. Я был не менее высоким, чем они, и кожа моя была смугловатой, но глаза и у меня, и у моей сестры были светлее, чем обычно у индейцев, а волосы не чёрные, а, как говорят французы, каштановые[17]. Микмаки, хоть тоже индейцы, выглядели совсем по-другому – невысокие, плотные, да и лица были более тёмными, чем у конестога. Впрочем, одеты они были, как и мы, в костюмы из оленей кожи, пусть несколько другого покроя, а на голове у большинства было по единому перу, только у обоих вождей было по нескольку перьев какой-то из местных птиц. А те, кто помоложе, нередко щеголяли в европейского вида шляпах. Меня позвали по одной очень простой причине – я был единственным членом племени, кто хорошо говорил по-французски, а среди микмаков очень немногие знали хоть пару слов по-английски. Языки же племён – конестога и микмакский – были совсем непохожи друг на друга[18]. Нас предупредили заранее, чтобы вначале никто ничего не говорил. И действительно, нас встретили вожди племени – я знал, что первого из них звали Китпу, «орёл» – и жестом указали на место посередине деревни, где было подготовлено дерево для костра. Затем сначала Китпу, а за ним и другие вожди уселись вокруг костра – точнее, все, кроме человека в странной одежде, вышитой бисером, и в чем-то вроде короны, какую носит король Франции на парадных портретах, на голове. Вот только корона эта была из металлических и костяных пластин, и с неё свешивались длинные связки бисера. Мы уселись вокруг кострища, после чего шаман – никем другим человек в странной одежде быть не мог – удалился в шалаш и вернулся с палкой, на конце которой горел пучок травы. Этой палкой он зажёг костёр, а когда тот разгорелся, вернулся в шалаш и на сей раз принёс длинный вышитый замшевый мешочек и ещё один, поменьше, первый из которых он передал Китпу, а затем не спеша занял место справа от первого вождя. Шаман достал из длинного мешка старую, видавшую виды чашу трубки из коричневого камня с тремя дырочками внизу, вставил в неё длинный чубук, и не спеша наполнил её смесью табака и каких-то трав из второго мешочка. Затем взял лучину, поджёг её от костра и раскурил трубку, после чего бросил лучину в костёр. И наконец, сделав ещё одну затяжку и повернув трубку в сторону Ванахеданы, бережно протянул её нашему вождю. Тот сделал не спеша несколько затяжек, затем таким же манером передал её Хасу. Трубка пошла по кругу, а когда я, наконец, передал её шаману, он докурил её, бережно затушил и высыпал пепел в костёр. И лишь теперь Китпу заговорил на неплохом французском: – Добро пожаловать, пришельцы! Маниту[19]заповедал нам, что все мы – братья, и что каждого гостя надлежит принимать соответственно. Особенно если они попали в беду. Я перевёл, а Ванахедана прижал руку к сердцу и ответил: – Мы благодарны тебе, вождь Китпу, и твоим людям. Наш народ, некогда весьма многочисленный, обманом перебили бледнолицые, а оставшиеся пять деревень поумирали от оспы, которую принесли нам бледнолицые торговцы на заражённых одеялах. Те, кто выжил, поселились в деревне Аткваначуке, которую нам также пришлось оставить, хотя мы сумели убить немало из тех, кто пришёл, чтобы убить нас. Но без помощи Стремительного Волка из клана Волка, – он показал глазами на Хаса, – который со своими бледнолицыми, именуемыми русскими, пришёл на помощь, а затем стал нашим военным вождём, мы бы все погибли. Не только воины, но и женщины, и дети. – Маниту угодно, чтобы людям, попавшим в беду, помогали. И мы обсудили на совете вождей, что мы готовы позволить вам поселиться среди нас, а, если вы этого захотите, то и принять ваш род в своё племя и выделить вам место для проживания. – Благодарю тебя, Китпу, – Ванахедана вновь прижал руку к сердцу. – Что скажете, члены совета? Все трое по очереди прижали руку к сердцу и сказали «хе-хе»[20], после чего верховный вождь объявил: – Мы с радостью принимаем ваше предложение. Но мы здесь не только поэтому. Англичане истребили наше племя и отобрали у нас наши земли. Мы хотели бы, чтобы ваши земли остались домом микмаков и акадцев, которые жили в мире и согласии до прихода англичан. Но об этом вам расскажет наш военный вождь, Стремительный Волк, известный среди русских как полковник Хасханов. – И он, вновь прижав руку к сердцу, посмотрел на Хаса. – Я, Стремительный Волк, известный среди русских как Хас, благодарю тебя, Ванахедана, за твои слова, и тебя, Китпу, за твоё гостеприимство, да продлит Маниту дни твои и всего твоего племени, – заговорил Хас, также с рукой у сердца. – По рождению я не индеец, я бледнолицый из далёких краёв, именуемых Россией. Мой отец – из племени, именуемого чеченцами, а среди предков моей матери – самые разные народы. Мои люди также из разных племён, живущих в России, но все они называют себя русскими. А теперь я принят в клан Волка гордого народа конестога. Волею случая мы попали в края, где ранее обитали конестога, и мы все вместе смогли разбить англичан и их союзников не раз и не два. Но у англичан сладкие речи, их становится всё больше, и они отберут у вас ваши земли, а ваших людей кого поубивают, кто умрёт от принесённых ими болезней, а кого запрут на самых для них бесполезных клочках земли, именуемых резервациями. Наша задача – не допустить этого. Пусть русские, микмаки и акадцы живут вместе в мире и согласии. Но, как говорил один наш мудрец, хочешь мира – готовься к войне. Пока англичане находятся в Акадии, мира не будет. Мы хотим изгнать англичан из Акадии – и мы это сделаем. Я перевёл, и Китпу начал переговариваться со своими вождями на своём языке. После чего он повернулся к нам и сказал: – Благодарю тебя, Хас, и твоих людей. Мы с радостью поможем вам, чем можем, ибо сам Маниту благословил нас на это, о чём вам расскажет Ткоквеж, – и он показал глазами на шамана. – Две луны назад мне пришло видение, – заговорил человек в странной короне. – Я увидел полчища огромных красных крыс, вышедших из моря на нашу землю. Они набросились сначала на наши огороды, а затем и на нас самих. Мы дрались, как могли, но крысы были сильнее, и их было слишком много. Когда я подумал, что всё уже кончено, из-за другого моря пришла большая лодка с бледнолицыми. Я подумал, что они нас добьют, но они сразу же стали с нами плечом к плечу и погнали крыс обратно в море, перебив их столько, что берега Эпеквитка – так мы именуем свой остров – стали красными и от их трупов, и от их крови. И я услышал голос Маниту: «Это – братья твои из-за далёкого моря, они не причинят моему народу зла, только добро». О чём я и рассказал тогда и Китпу, и другим вождям. – Поэтому мы сделаем всё, о чём вы нас попросите, – продолжил уже Китпу. – И, если вам нужны воины, наши молодые люди пойдут с вами и с радостью отдадут свои жизни в бою с красными крысами. – Мы будем благодарны за ваших воинов, – кивнул Хас. – Вот только сначала мы их научим воевать так, чтобы, как сказал один человек, не они отдавали свои жизни, а наши враги. И чтобы крысы навсегда ушли с наших земель. И чтобы здесь ещё много-много лет жили бок о бок микмаки, акадцы и русские. – Тогда, о друзья мои, идём в шалаш, где наши женщины приготовили нам скромный ужин. За ним и обсудим всё, что нам нужно будет сделать в ближайшее время. 11 сентября 1755 года. Форт Босежур Подполковник армии Его величества короля Великобритании и Ирландии Георга II Роберт Монктон – Мсье Пишон… – Я еле-еле сумел не скривиться при виде этого толстяка с кривой рожей записного пройдохи. Предатель, он везде предатель. Да, без него мы бы не взяли форт Босежур так быстро – именно он подсказал, где именно расположить артиллерию, откуда французы не ожидают нападения, где стоят какие части… Но он не нашёл ничего лучшего, чем похвастаться своими заслугами, и теперь дорога к французам ему заказана, и его ценность для нас под очень большим вопросом. Но я нашёл в себе силу улыбнуться и соврать: – Рад вас видеть. – Мсье ле колонель[21], – ответил тот с поклоном. – Вы знаете, у меня в Порт-ля-Жуа имеются свои люди. – Не знал, – и я посмотрел на человека, прозванного Акадским Иудой, с несколько большим интересом. – Расскажите. – Так вот. Седьмого числа в городок пришли корабли из Квебека. Прибыли какие-то вооружённые люди – около десятка людей, именующих себя русскими, и около двух рот то ли шотландцев, то ли ирландцев. А ещё какие-то индейцы. – Русские, говоришь… – Я вспомнил, что именно про русских рассказывали после разгрома при какой-то Мононгахеле, недалеко от форта Дюкень. – Интересно, но их всего десяток? – Или чуть больше – впрочем, как минимум парочка новоприбывших, вероятно, англичане. По крайней мере, русские общаются с ними именно на этом языке. – Проклятые предатели, – вырвалось у меня. Пишон скривился, что меня, конечно, обрадовало, но вслух я лишь сказал: – Я не про вас, я про них. Ну если этих всего, скажем даже, дюжина, плюс какие-то там шотландцы, то почему это должно меня заинтересовать? – Потому, что первым делом они, во-первых, занялись устройством всех местных, особенно беженцев из Акадии. – Ну и зачем им это? Всё равно мы рано или поздно заберём себе и остров Святого Иоанна, и Королевский остров. – Вы совершенно правы, мсье ле колонель. Но есть и во-вторых. Русские объявили о приёме всех желающих – и французов, и индейцев – в некое новообразованное ополчение. Причём ходят слухи, что целью его является, ни много ни мало, освобождение то ли перешейка Шиньекто, то ли всей Акадии. – Ха-ха-ха, – рассмеялся я. – Сколько их, ты сказал? Не более дюжины? Плюс какое-то количество сброда то ли из Шотландии, то ли из Ирландии? Ну-ну. – Но русские же помогли французам разгромить Брэддока у Мононгахелы, – осторожно заметил Иуда. – По крайней мере, об этом только и говорят в форте в последнее время. – Так вот. Человек, которого лягушатники отпустили, рассказал, что этих русских было не менее роты, наверное, даже больше. Впрочем, Брэддок, упокой, Господи, его душу, совершил одну большую ошибку – он слишком полагался на колониалов. – Но, мсье, у вас здесь менее трехсот солдат регулярной армии и свыше двух тысяч новоанглийского ополчения… И вы, тем не менее, победили при Босежуре – после чего форт Гаспаро сдался, а форт Менагуэш сожгли сами французы, когда поняли, что против вас у них нет шансов. И это несмотря на то, что почти вся ваша армия состоит из, как вы выразились, колониалов.