Не знаю, долго бы я еще ходил по комнате, гневно размахивая журналом, если бы не тактичная Аня, которая робко поинтересовалась причиной моего негодования. Бросив проклятый «Science Fiction» на пол, я открыл ей причину своей печали: – Да вот, Хайнлайн, оказывается, уже создал мой роман. Теперь я боюсь передирать другие его книги, а вдруг он их тоже напишет раньше. – Не напишет, вот смотри, – успокоила меня девушка и достала из черной кожаной папки сверхсекретное донесение. – Фашистские агенты, скорее всего итальянцы, устроили диверсию в научно-исследовательской лаборатории ВМФ в Филадельфии. При взрыве в числе прочих погибли Хайнлайн и Азимов. – Сволочи итальяшки! – возопил я, снова что-то швыряя на пол. – Такие таланты загубили. Да ведь они уже практически согласились переехать после войны в СССР, где им обещали все условия для творчества. И кто теперь вместо них напишет все их шедевры? – Вопрос был риторическим, придется мне напрягать память и писать хотя бы сюжеты в общих чертах. Чтобы отвлечь меня от очередного горюшка, Аня дипломатично перевела разговор на нейтральную тему: – Ты вчера по телефону говорил, что твои вещи привезли и кольчуга наконец-то вернулась. Покажешь? Против ее ожидания, я только еще сильнее расстроился: – Понимаешь, Анюшка, с ней такая неприятность вышла. Не знаю, что за сволочи так с ней обращались, но… В общем туда вода попала, и часть колец заржавела. – Много? – огорченно ахнула Аня, сочувственно погладив меня по руке. – Да нет, не очень, всего процентов десять. Но вид у нее теперь испорчен. Пойдем, покажу мою ржавую железяку. – Ух ты, какая красота, – еле слышно выдохнула Аня, увидев разложенную на столе стальную страдалицу, которую пытался чистить Авдеев. Мой ординарец старательно орудовал железной щеткой, но если его труд не механизировать, то он и за неделю не справится. Однако большинство колечек оставались блестящими и гладкими и были способны радовать взор даже закоренелых пацифистов. – А вот так посмотри, – с гордостью произнес я и повернул кольчужку к лампе, так что она засияла тысячами бликов. – У-ух, – только и смогла ответить восхищенная девушка. – Тоже хочу себе такую. Ага, проняло Жмыхову. А теперь мы ее вот так потрясем, в смысле кольчугу, а не Аню, чтобы волны света забегали по ней во все стороны. Нет, все-таки ничего более красивого человечество пока не изобрело. Одно никелированное колечко блестит на свету не хуже драгоценного камня, а когда их тысячи и они собраны ровными рядками, то зрелище получается неописуемое. Вдоволь наохавшись и навосхищавшись, Аня с комсомольской прямотой перешла к конструктивной критике: – Мне, конечно, понравилось, однако данное изделие сделано исторически неверно: все кольца, кроме воротника, не плющеные. Ну это еще ладно, в раннем средневековье таких было больше половины. А вот то, что колечки не склепаны, это совершенно недопустимо. – Так это же не для защиты от боевого оружия, – возмутился я. – Для исторических реконструкций сведенка вполне подходит. Да и в городской квартире стучать молотком все вечера и выходные нельзя, соседи с ума сойдут. Так что она очень даже сойдет. Ладно, Ань, не будем спорить, пойдем, чаю попьем. К чаю Аня притащила колбасы из своего наркомовского доппайка. Правда, мороженую, но пока грелся чайник, она ее быстренько пожарила. Меня удивляет, как в этом мире люди умеют так жарить на обычной сковородке, что ничего не пригорает. Увы, но у нас это умение, похоже, безвозвратно утеряно, о чем я ей тут же тихонько и признался. – Ага, я в курсе, что там у вас, – также шепотом ответила Аня, – урановые сковородки с тефлоновым покрытием. И жарят они не только без масла, но и без огня. Позвав всех к столу, работница дипломатического ведомства начала светскую беседу, ни о чем меня больше не спрашивая, чтобы ненароком опять не расстроить. – Ребята, слушайте новость. Встретила вчера однокашников с литфака, и они рассказали, что Долматовский, считавшийся погибшим, вышел из окружения. – Это такой известный поэт, – пояснил мне Алексей. – Он написал много стихов и песен. Вот, кстати, например, песню для фильма «Сердца четырех», который мы смотрели. Ну, где сестры друг у друга женихов, гм… – Потупившись под укоризненным Аниным взглядом, Леонов скомканно закончил мысль: – Хорошо, что он выжил. – Можно подумать, я такой темный, что не знаю знаменитых поэтов. Да мне даже известно, где Долматовский воевал, вот слушайте, – и я начал вкратце рассказывать о тех далеких событиях. Впрочем, нет, вовсе не далеких. Для моих собеседников это произошло всего лишь четыре месяца назад. – Бои под Уманью шли тяжелейшие. Боеприпасов не осталось. Когда шестая армия пыталась прорваться из окружения, у них было около десятка танков, но без снарядов. Тогда командование решило добавить к ним все имевшиеся тракторы, а их насчитывалось около сотни, и ночью пустить на гитлеровцев. Те, услышав рев моторов и лязг гусениц, сначала в панике разбежались. – Точно, – подтвердил Леонов. – Вся наша рота до сих пор байки рассказывает, как одним трактором, замаскированным под танк, немцев до уср… ой, в общем, до смерти напугали. А тут их сотня. Эффект, должно быть, был потрясающим. – Да, вот только тракторы едут медленно, а светает в начале августа рано. Когда фрицы увидели, что их провели, они напали на растянувшуюся колонну и разгромили ее. На следующую ночь штаб армии еще раз организовал прорыв, и снова безрезультатно. Еще две недели наши бойцы скрывались в лесах и отбивались от немцев, но без припасов и патронов постепенно все погибли или попали в плен. Выйти из окружения смогли только тысяч десять или двенадцать бойцов. Самую большую группу вывел полковник, э-э… с такой хищной фамилией, ну как же его, а, Ласкин. – Это же ласковая фамилия, а никакая не хищная, – недоверчиво возразила Наташа, решившая, что ее разыгрывают. – Да что ты, ласка очень опасный зверек, – просветил ее Паша. – Сам маленький, а не боится на большую дичь нападать – птиц, кротов, белок. Вспомнив о героическом полковнике, я задумался. А ведь в том сорок третьем году Ласкин, уже будучи генералом, лично принял капитуляцию фельдмаршала Паулюса и взял его в плен. Возможно, и здесь ему предстоит сделать то же самое, только не в Сталинграде, а где-нибудь в Германии. Правда, с белками, вернее с Белкиным, ему крупно не повезло. Поднявшись, я поманил за собой Аню, пообещав остальным, что вернусь через минуту. – А потом Ласкин стал маршалом? – спросила Аня, когда я закончил рассказ про пленение Паулюса. – Мог бы стать, но встретился ему на пути фронтовой особист Белкин. Жадный до наград и не отягощенный совестью. Ласкин отказал ему в ордене, за что вскоре и поплатился. Его арестовали и надолго заточили в тюрьму. Правда, Белкина в конце концов самого посадили, а Ласкина, соответственно, выпустили. Но бывшему особисту, можно сказать, повезло. Вскоре умер Сталин, и Белкин вышел на свободу. Правда, такой вот кляузник был не нужен даже Хрущеву, и его лишили генеральского звания. Однако надо отдать Белкину должное. Изгнанный с позором из армии, он начал новую жизнь, устроившись на завод обычным рабочим. Видимо, там ему удалось найти свое призвание, так как даже когда Белкину вернули звание, правда не генерал-лейтенанта, а лишь полковника, он не ушел на заслуженный отдых, а до восьмидесяти лет работал слесарем, создавая и испытывая новые автомобили. – Грустная история. Кстати, могу поспорить, что Белкина реабилитировали уже при Брежневе. Каждый раз при смене правителя происходит пересмотр дел «жертв прежнего режима». – Этого я не помню. Так, ну в общем, Ласкина надо продвигать, а Белкина, наоборот, отправить в тыл. Куликов где-то шляется, как обычно, а ты в Кремле каждый день бываешь, так что похлопочи. – Второй пункт уже выполнен. Отправили, и очень далеко. Да не смотри так удивленно, просто Молотов просил усилить разведдеятельность в Китае, а Белкин уже работал нашим резидентом на востоке – то в Синьцзяне, то в Урянхае[5]. Без нас компания не скучала. Будучи на службе, пить водку с утра пораньше никто не собирался, но и без того веселье не утихало. Все трое моих охранников пели «По долинам и по взгорьям», размахивая в такт пистолетами и едва не стреляя в потолок. Бедненькие, скучно им, вот и развлекаются, как могут. У меня в памяти что-то всколыхнулось, и я поднял руку, призывая к вниманию: – Аня, пометь себе. Кажется, под Ленинградом недавно взяли в плен немецкого генерала Даниэлса, так? – Верно, два дня назад сообщали в сводках, – подтвердил Леонов, – а вчера напечатали фотографию в газетах. Правда, генеральской формы у фон Дэниэлса еще нет, он просто не успел пошить. Я так понял, после осенних поражений Гитлер решил старых генералов сместить, а на их место назначить новых, вот в том числе и этого. Значит, фон Дэниэлс. Да, вроде бы тот самый. Пока мысль еще держалась в голове, я схватил Аню за руку, и снова потащил в кабинет. – Ну, что ты вспомнил? – с любопытством прошептала Аннушка, хотя за закрытой дверью нас и так никто не мог услышать. – Надо этому генералу с Долматовским встречу устроить и заснять ее на кинокамеру. – А они что, знакомы? – Когда Долматовский был в плену, этот фон барон собрал наших командиров и уговаривал их перейти на сторону фашистов, обещая скорую победу. Вот наш поэт ему это и напомнит, ха-ха. А вспомнил я, потому что Долматовский с другими командирами пел эту песню немцам, когда те пытались их агитировать. По крайней мере, так в мемуарах написано. Аня кивнула, но мысли ее, кажется, были далеки от пропаганды и боевых действий. – Интересно, – задумчиво произнесла она, – что все подумали о том, почему мы так зачастили оставаться наедине? – Да пусть себе думают, что хотим, то и делаем, – раздраженно махнул я рукой и наклонился к ней ласково поправить челку. Давно хотел так сделать, но почему-то стеснялся, да и перед Зоей было немного совестно. А чего стесняться своих чувств, я же хотел чистой искренней любви, а это она, похоже, и есть, причем взаимная. Аня все поняла без слов и закрыла глаза, замерев от счастья. Только пушистые ресницы слегка подрагивали, и губы слегка приоткрылись, дожидаясь самого главного момента в жизни – первого поцелуя. Положив руки ей на плечи, я секунду помедлил, за что тут же обругал себя. Чего ждать, вот же она, моя судьба. Голова отчего-то закружилась – наверно, от запаха нежной кожи, юности, весны, хотя на дворе вроде бы зима, и, конечно, любви. Очень бережно, как будто передо мной хрупкий цветок, я поцеловал Аню и, подавив желание продлить чудесное мгновение, тут же отстранился, испугавшись, что ей не понравится. Все-таки она еще нецелованная и невинная девочка, мало ли, вдруг засмущается. Что до меня, то мне не просто понравилось, могу даже сказать, что подобных ощущений я еще не испытывал. Один поцелуй, а эмоций больше, чем за десять лет жизни, надо же. Возможно, в юности было так же, но с тех пор прошло столько лет, и воспоминания о первой любви потускнели. Длинные ресницы снова всколыхнулись, и, вскинув голову, Аня посмотрела на меня своими изумрудными глазами, счастливо улыбаясь. Говорить не хотелось, да и нет таких емких слов, способных выразить тот сумбур, что творился у меня в голове. Только глаза могут разговаривать на языке любви, а еще улыбки, нежное пожатие рук и прикосновение к волосам любимой девушки. Невербальное общение… тьфу ты, могу я хотя бы на минуту забыть свои псевдонаучные термины? То, что мы вернулись, нежно держась за ручки, слегка перемазанные помадой, никто и не заметил. Все продолжали увлеченно петь, на этот раз «Пуговку» Долматовского, да еще усердно изображали ее в лицах. Наташа играла роль бдительного пионера, Авдеев был диверсантом, а Леонов, естественно, пограничником. Я слов не знал, но Аня тут же подключилась к хору, который на разные голоса и немного не в лад распевал песню: Четыре дня искали, четыре дня скакали Бойцы по всем дорогам, забыв еду и сон, В дороге повстречали чужого незнакомца, И сразу окружили его со всех сторон. А пуговки-то нету от левого кармана, А сшиты не по-нашему короткие штаны, А в глубине кармана – патроны от нагана И карта укреплений с советской стороны. Вот так шпион был пойман у самой у границы. Никто на нашу землю не ступит, не пройдет. В Алешкиной коллекции та пуговка хранится, За маленькую пуговку – ему большой почет! – Какие планы на сегодня? – на правах невесты и «посвященца» поинтересовалась Аня, когда пение закончилось.