– Ты что, старик, за кого-то другого меня принимаешь? – спросил Он. – Зря это делаешь. Помочь я тебе ничем не могу. – Верно, принимаю. Вот если бы ответил, то принял бы точно, а так – чего в тебе интересного, разве что вшей жменя? – Иди проспись, – ответил Он, рассердившись. Все-таки что-то в старике было от чокнутого – немного позы и фиглярства. Может, ему просто надо было кому-то выговориться. – Ты мне лучше ответь, зачем стрелял? – спросил Он. – Страшно было, – неожиданно коротко и ясно пояснил старик, ерзая плечами под бушлатом, – мне ведь показалось, что ты «оттуда», – и потыкал в небо. – Я ихнего брата за версту чую, а тут, видать, ошибся, так что, извини, промашка… Если бы старик бился в корчах, можно было еще поверить. Черт знает что, решил Он, встретишь какого-нибудь идиота и мучаешься с ним, и ответил: – Когда кажется, надо креститься. – А ведь точно, убить тебя не могло, – вдруг осенило старика, – тебя и собачку. Как я не догадался. – Ну и что? – спросил Он, ничего не понимая. – В следующий раз буду умнее… Многозначительность старик казалась смешной, балаганной. Хитрюля, подумал Он, делает хитрый вид или на самом деле что-то скрывает. – Следующего раза может и не быть, – заметил Он не так уверенно. – Точно, может и не быть, – легко согласился старик, словно задумываясь над чем-то. Что-то в нем было от скомороха или сморчка. – Не знаю, почему я с тобой вожусь, – сказал Он, намеренно не отзывая пса, – шлепнуть что ли, и дело с концом. Безопаснее будет. – Так уж и шлепнешь! – возразил старик, все еще обыгрывая что-то внутри себя – разномастность решений, что ли? – Верно, не шлепну, но намять бока следует. А? – Ну уж это твое дело. – Старый козел! – выругался Он. – Ошибся я, ошибся! Потом уже понял. Все-таки был он горьким пьяницей, потому что лицо у него напоминало вяленую картошку, и только глаза, сидящие глубоко и цепко, были непонятно собранными, словно отдельно от лица решали свою задачу и совершенно не вязались ни самой ситуацией, ни с разговором, и это настораживало и делало старика неясным и опасным. – Ладно, черт с тобой, забирай свою берданку, – сказал Он, – некогда мне с тобой возиться. Можно было уходить туда, где тебя совсем не ждут, где втройне опасно, где можно сложить голову ни за что ни про что – за любопытство, за глупость, за неумение. – … я ведь знаю, куда ты навострил лыжи, – сказал старик и вытянул из-за пазухи бутылку. – Пока, папаша, – сказал Он, надевая рукавицу. – Зря туда метишь, – сказал старик, присасываясь к горлышку. Щетина на тощей шее пришла в движение. – Не хочешь? – спросил, болезненно морщась, словно проглатывая касторку. Жидкость в бутылке была маслянистой и густой. Он проверил, как скользят лыжи. – Глупо погибнешь, – заметил старик, наблюдая за ним, и снова приложился к бутылке. – Почему? – осведомился Он, принимая информацию с тайной хитростью. И тут старик не выдержал и обиделся. – Ничего ты не понимаешь, – сказал он веско, загоняя пробку в горлышко и поднимая ружье, – совершенно ничего. Гнилое ваше поколение. Нахватались верхов, знания ни на грош, и думаете, что все понимаете. – А ты? – спросил Он. За горизонтом протяжно булькнуло, и шорох ракеты пронесся над головами. Африканец прижал уши и заворчал. – Я здесь посторонний. Мне уж немного осталось, – ответил старик, даже не делая паузы и не реагируя на шелест. Ответил и заткнулся, чтобы упереться взглядом в снег. – Ну и понимай на здоровье, – ответил Он и сделал шаг в сторону. Где-то вдали его ждала Великая Тайна. – Темный ты, как и все, – добавился старик вслед. И Он понял, что его специально злят. – Не темней тебя, – сказал Он. – А-а-а-а!!! – только и прохрипел старик досадливо. Он сделал еще шаг. – Падамелон я!.. Падамелон!.. – заявил старик. – Какое мне дело, – не притормаживая, возразил Он. Можно было придумывать все, что угодно, махать руками и плакаться, но никогда не выбраться из человеческих суждений. – … но мне сгодишься, – добавил старик, вытирая слезящиеся глаза и крякая от досады, – больше ждать некого… – Кого ж ты ждешь? – Приостановился Он. Снежная пустыня манила в путь. – Вот те!.. – Старик многозначительно махнул на город, – выстрелов боятся, потому что из другого теста сделаны. А ты из чего? – снова спросил он. – А это мы легко узнаем, – заверил Он старика. – Верю, верю… – поспешил старик, – и замашки хулиганские, то есть человеческие, ну да ладно, чего не бывает… А теперь смотри, ты думаешь, я с тобой шучу, – и старик поднял ружье, расправил плечи и выстрелил по камышу. Даже не выстрелил, а черт знает, что сделал – словно провел кистью по плоскости, по бумаге, – без прицеливания, на авось, словно сплюнул через губу. На конце ствола возник розовый шар, словно нехотя поотделился и вдруг понесся над озером, разгоняя холодное пространство, и срезал заснеженные верхушки камыша. Точнее, издали это выглядело совсем не так, как вблизи, ибо показалось, что шар просто впитывал в себя кустики вместе с шапками снега, в воздухе остался голубоватый морозный туман, а потом ветерок донес запах серы. – Все это отвлечение, – сказал старик торжественно и воззрился на него взглядом, в котором была смесь занудства и величайшей скорби. – Подумаешь, – возразил Он. Мало ли что можно было увидеть в этой жизни. Шорох все еще таял в лесу. Он ничему не хотел удивляться. Это стало его правилом. Может быть, даже защитой. Он не знал. – Но я же говорил, говорил и объяснял, – они дематериализовались еще до того, как вылетела плазма. Понял? – Нет, – сознался Он, – не понял. – Нет того камыша, – сказал старик. – Деревья повыше – есть, а кустов и камыша нет! Понял? – Не понял, – сказал Он и едва не усомнился, взглянув на камыш. – Камыш – это граница, но только для «них», и для тебя, если ты видишь. Ты ведь видишь? – Вижу, – согласился Он. – Ну и прекрасно. Теперь это все чаще у людей встречается. Рексалопией называется – синхронизацией по времени, если популярнее… – Что встречается? – спросил Он. – Виденье! – пояснил старик. – Глаз улавливает клептонику излучения. Ясно? – А… вот в чем дело, – сказал Он. – Я думаю, чего они иногда словно двоятся.