Сводные братья были душевно близки с ранних лет. Старший, Гилберт, всегда опекал младшего Джимми, по сути заменив тому отца, мрачного и нелюдимого аристократа, разумом и памятью оставшегося в «славных временах великой королевы». Превратности жизни развели пути братьев, старший пошел по административной стезе, со временем став доверенным советником правительства и Его Величества, специалистом по экономическому анализу Континента. На этом поприще Гилберт зарекомендовал себя настолько хорошо, что со временем его сочли достойным даже для включения в «Большую Четверку» – группу «переговорщиков» с Державой. Младший избрал карьеру в колониальных войсках, да еще в пехоте, тем самым очень сильно уронив престиж семьи в глазах светского общества, полагающего достойной военной службой флот, на худой конец ВВС. Но Гилберт все равно любил брата, искренне радуясь их нечастым встречам. Джеймс платил ему взаимностью. Так было всегда, но в этот раз Гилберт с первого взгляда понял, что их отношения подернулись льдом… Он читал знаки отчуждения во всем – в нахмуренном лице брата, в чопорной осанке, словно тот стремился любой ценой подчеркнуть официальность их встречи, в формальном – лишь кончиками пальцев – рукопожатии. И в обращении. «Здравствуй, брат», – ответил Джеймс. Семейные традиции Ванситтартов неподготовленному человеку зачастую казались странными и непонятными. По какому-то давнему, уже забытому поводу Ванситтарты никогда не называли друг друга «братьями». «Друг», изредка, по особым случаям – «дружище», только так. Впервые за много лет Джеймс нарушил этот обычай, словно отгородившись стеклянной стеной, и Гилберт понимал, почему… Тихо потрескивали дрова в камине, огонь приплясывал на поленцах, освещая гостиную. Братья сидели перед ним, по бокам небольшого сервировочного столика, потягивая кларет. Внешне – уютный вечер, долгожданная встреча давно не видевших друг друга родственников. Но напряжение повисло между ними, словно наэлектризованное облако, невидимое, но ощутимое. Несколько раз младший брат порывался что-то сказать, но не решался, скрывая растерянность и неуверенность за очередным глотком из бокала. Старший терпеливо ждал. Джеймс наклонился, взял каминные щипцы на длинной ручке и помешал угли. Огонь рассыпал облачко багрово-красных искр, вспыхивающих, словно крошечные метеоры и немедленно гаснущих, превращающихся в крошечные точки пепла. «Как человеческие жизни, – не к месту подумал Гилберт, – мы так же горим, ярко, быстро, чтобы погаснуть и обратиться в прах… Человеческая жизнь – лишь миг в истории». Одна неуместная мысль потянула за собой другую – о мириадах жизней-искорок, что ярко вспыхивали и преждевременно гасли сейчас в Европе. Гилберт почувствовал, как мрачное настроение брата передается и ему, погружая в черную меланхолию. – Я рад, что тебе удалось получить небольшой отпуск, – произнес он, просто чтобы сломать лед молчания. – Расскажи мне, как обстоят дела на фронте? – По-разному… – откликнулся Джеймс, он по-прежнему избегал встречи взглядами, старательно всматриваясь в текучий танец языков огня. – По-разному, – повторил он чуть тише. – Расскажи, – почти попросил Гилберт. – Ты не получаешь сводки? – полюбопытствовал Джеймс. В его словах чуткое ухо старшего Ванситтарта услышало горечь. – Я политик и экономист, а не военный, сухие числа говорят мне меньше, чем хотелось бы, – искусно солгал старший брат. – Я хочу услышать новости от того, кто участвует в этой войне с самого начала, на передовой линии. Джеймс помолчал, покручивая в длинных холеных пальцах почти пустой бокал, решительно, резким жестом поставил его на столик, едва не разбив. Младший повернулся к старшему, и, встретив наконец прямой взгляд брата, Гилберт ужаснулся. Джеймс всегда был «человеком-огнем» – порывистым, импульсивным, взбалмошным. Но в то же время добродушным, склонным верить в людей и лучшие стороны их натуры. Он и в армию пошел резко, на эмоциональном подъеме, после неудачного романа и разорванной помолвки. Теперь же Гилберт смотрел в глаза не двадцатипятилетнего офицера, а очень старого человека, еще не сломленного ударами судьбы, но уже согбенного грузом воспоминаний и решений. – Гил, это безумие… – начал Джеймс неуверенно, словно спотыкаясь на каждом слове. – Это настоящее безумие. То, что сейчас творится в Германии… – А то я не знаю, дружище, – с неожиданной для себя самого тоскливой прямотой ответил Гилберт. – Но… как… – только и сумел вымолвить младший. – Помнишь, отец пичкал нас словом Божьим? – спросил старший и, не дожидаясь ответа, процитировал: – «В тот день поразит Господь мечом своим тяжелым, и большим и крепким, левиафана, змея прямобегущего, и левиафана, змея изгибающегося, и убьет чудовище из моря». – Исайя, глава двадцать седьмая, – механически вспомнил Джеймс. – Стихи… Не помню. – Первый и второй, – подсказал Гилберт. – Чудовище вышло из моря и творит вещи удивительные и богопротивные. У тебя есть вопросы. Я понимаю. Но сначала расскажи, что на континенте. Мне действительно любопытно узнать, что там происходит от непосредственного очевидца. – Любопытно! – вспылил младший, даже привстав от возмущения, и в этом приступе гнева старший брат на мгновение увидел прежнего «порохового» Джимми. – Там преисподняя, там ад! Там убивают детей! А тебе просто «любопытно»?! Но вспышка затихла так же стремительно, как возникла. Джеймс опустился, буквально упал в кресло, словно порыв гнева выпил все его силы. Младший Ванситтарт склонился вперед, оперся локтями о колени и, спрятав лицо в ладони, глухо заговорил. Он не рассказал ничего, чего не знал Гилберт, но реальность, отраженная в сбивчивых словах младшего брата, была куда мрачнее и образнее сухих, отстраненных строчек дистиллированных отчетов и правительственных сводок. Договор с Нацией, как называли себя пришельцы, многое обещал Великобритании, но и требовал немало. Загадочное устройство под названием «дифазер» действительно позволяло «пробить» между мирами некий портал, через который могли пройти люди и техника, но это действие подчинялось сложным физическим законам, накладывающим серьезные ограничения на время, место, массогабаритные характеристики и цикличность переноса. Держава обладала чудовищной, невообразимой военной мощью – Ванситтарт был одним из немногих, кто воочию узрел ее собственными глазами. Он видел полчища стальных громад – «панцеров», – перед которыми бронемашины родного мира казались карликами, сотни самолетов с реактивными движителями, десятки бомбардировщиков, способных подниматься не то на самую вершину атмосферы, не то уже в ближний космос. Понятия «танковой армии» и «артиллерийской дивизии» не укладывались у него в голове, пока Гилберт не увидел их воочию. Их и еще многое иное. Если бы Держава могла перебросить через портал всю свою армию, ей не понадобились бы никакие помощники. В «Мире Воды», как доброжелательно окрестили «нацисты» родной мир Ванситтарта, просто не было силы, способной дать отпор стальному колоссу, выкованному годами и десятилетиями сражений с жестокими и упорными врагами. Но лишь ничтожная часть той силы могла перейти в этот мир. Физики Нации были однозначны – один по-настоящему массовый перенос в четко ограниченных временных рамках, далее только небольшие переброски отдельных конвоев по нескольку судов с амуницией и немногочисленными подкреплениями. Пришельцам требовалась помощь – плацдармы, карты, разведданные, структура обеспечения, подогнанная под их техническую специфику, топливо и множество иных вещей, которые было невозможно или слишком сложно протягивать через игольное ушко, связавшее два мира. Поэтому они и обратились к Британии – державе, все еще достаточно сильной, чтобы дать им все потребное, но уже слишком слабой, чтобы быть чрезмерно разборчивой в выборе союзников. Нужды Соединенного Королевства были очевидны – проиграв экономическую битву, длившуюся почти полвека, Британия могла вернуть себе былое величие только военной силой, которую готовы были предоставить неожиданные «партнеры». Но вот мотивы Нации… Ванситтарт был одним из «Большой Четверки», он деятельно участвовал в процессе переговоров на всем их протяжении, лично прочел каждую строчку из «Меморандума о мотивах и намерениях», в которых высказывались пожелания Державы. Все было понятно и логично – большие демографические потери из-за тяжелейшей войны, катастрофически сузившиеся рынки сбыта, больная экономика, изувеченная четвертьвековым милитаризмом… Исчерпанные или уничтоженные нефтяные промыслы, истощающиеся месторождения руд и редкоземельных элементов. Победившая в своем мире страшного и безжалостного противника, Держава оказалась таким же больным изгоем, как и Британия, – воплощенная Мощь и Сила снаружи, тлен и затянувшаяся хворь внутри. Они были просто созданы друг для друга и понимали собрата с полуслова. Джеймс говорил. Первый подъем патриотизма и готовности послужить отчизне был крайне высок. Успех первых недель войны с лихвой перекрыл подозрения и непонимание армии и флота – что это за мистический собрат по оружию, возникший из ниоткуда, говорящий по-немецки, но с неприятным акцентом, лязгающим, как тяжелые гусеничные траки. Британия наконец-то могла свести счеты с горделивыми континентальными и заокеанскими выскочками, и в конце концов какая разница – кто в этом помог, если орды исконных врагов Соединенного Королевства раз за разом развеивались под ударами, как бронированная шелуха. Британия много лет терпела унижение и грабеж, и возмездие было суровым и заслуженным. Но менее чем через месяц после начала войны экспедиционный корпус Королевства почувствовал неладное. – Они называют это «сборными пунктами», – рассказывал Джеймс. – Пленных сгоняют туда и просто не кормят. Мы думали, это от недостатка еды. Предлагали помощь, но нам вежливо отказали, дескать, всего хватает, а у нас превратные сведения, но я видел все своими глазами! Когда мы говорим о законах и обычаях войны – они просто не понимают, о чем мы говорим! Гилберт мог рассказать брату гораздо больше. О более чем десяти известных «пунктах», где пленных, имевших неосторожность сдаться, действительно методично вымаривали голодом. Об «утилизационных командах» и «машинах Гезенка», которые, как чумные крысы, рассыпались по оккупированным землям. О приказе «Убивайте врага, у него нет пола и возраста», который «нацисты» даже не особо скрывали от союзников. О рвах, полных трупов и умирающих, которые закапывали бульдозерами. О табличках «Они должны умереть, чтобы мы могли жить», которые «нацисты» взяли за обыкновение вешать на шею гражданским перед казнями. И еще о многом. Например, о том, что на захваченных территориях «нацисты» организовали десятки специальных «пунктов проверки», оснащенных оборудованием, схожим с тем, что применялось при бертильонаже[26]. Тысячи людей прогоняли через эти проверки, сортируя, как скот, по непонятным признакам. Отобранных грузили в пустые армейские транспорты, возвращавшиеся через портал, и они исчезали в неизвестности. Остальных отправляли на рабский труд по расчистке завалов, восстановлению предприятий. Или убивали. – У нас очень много дезертиров, – продолжал срывающимся голосом Джеймс, выплескивая на собеседника давно копившийся ужас, непонимание и растерянность. – Даже среди офицеров есть те, кто говорит, что мы не нанимались работать на сатану. Приходится выделять людей для специальных частей, чтобы пресекать дезертирство, и еще для расстрельных команд. Военная полиция не справляется. А эти еще требуют от нас помогать им отбирать немцев и французов для этих «проверочных» пунктов. Со всеми документами и подтвержденной родословной! – Гил… – Голос брата стал просительным. – Гил! Что можно сделать? Мы хотели вернуть славу, силу, честь! Мы хотели, чтобы Британия снова заняла свое место, что принадлежит нам по праву, – на вершине мира. Но это… Это не война, это организованное убийство. Для них нет людей, для них есть только они сами, их Нация, чтоб ее, и все остальные. И с этими остальными можно делать все… Я видел… Я видел как… – Джеймс осекся и словно даже всхлипнул. – И это еще не все… Мы сражаемся бок о бок, наши видят, что творят эти… «нацисты»… Многим не нравится, многие отказываются, несмотря на трибуналы. Кто-то бежит. Но есть многие… – Он снова запнулся, пытаясь подобрать подходящие слова и не находя их. – Их много! – Есть те, кто решает, что раз мир перевернулся, то теперь все дозволено. И они подражают нашим… «друзьям» с той стороны, – безэмоционально продолжил за него Гилберт. – Ты знаешь… – выдохнул Джеймс почти с облегчением, с благодарностью за то, что тот избавил его от необходимости описывать самое позорное, что могло произойти с армией Его Величества. – Знаю, – ответил Гилберт одним словом и неожиданно спросил. – Налить еще? – Н-нет, – ответил сбитый с толку Джеймс. – А я выпью, – сообщил старший Ванситтарт, наполняя бокал. Дрова в камине почти прогорели, угли мерцали багрянцем, наводя на мысли о геенне огненной. Гилберт вытянул ноги ближе к камину, чувствуя, как тепло обволакивает стопы, но не может изгнать озноб, который словно спрятался в глубину костей. Озноб не тела – души. Ему неожиданно захотелось так и сидеть до скончания века, отогреваясь у камина, чувствуя под руками гладкость дерева, а на губах – вкус благородного напитка. Спрятаться за привычными вещами, как ребенок прячется под одеялом от буки, который живет в шкафу. Только его буки никуда не исчезнут. Они ездят на бронированных чудовищах и летают на скоростных самолетах с паукообразной эмблемой из трех черных семерок в зеркальном изображении, вписанных в красный круг… – Ты хотел меня о чем-то попросить? – прямо вымолвил он. – Да. Ты вхож к Его Величеству, – сбивчиво заговорил Джеймс, он явно заготовил длинную речь, но под напором прорвавшихся эмоций забыл ее, говоря от души, о давно наболевшем. – У тебя вес и влияние. Расскажи им, расскажи премьеру, что это дорога в ад, и мы бежим по ней под руку с чертом! Еще несколько месяцев, может быть, недель этой проклятой безумной войны, и часть армии взбунтуется, а часть уподобится этим нелюдям! Ванситтарт-старший тяжело вздохнул. Такой поворот разговора он предвидел и боялся его. Джеймс ударил в самый центр незаживающей душевной раны старшего брата. Ванситтарт был единственным из «Четверки», кто категорически возражал против договора. Нельзя покупать кота в мешке, говорил он, нельзя принимать решение на основании лишь того, что нам показали. Кто знает, что осталось покрыто тайной, кто может засвидетельствовать истинные планы союзников? Но тот диспут он проиграл. Гилберт мог убедить своих оппонентов по отдельности, но был бессилен против сплоченной когорты сторонников союза, каждый из которых представлял семью или клан банкиров, промышленников, негоциантов или всех вместе взятых. Ванситтарт описывал возможные последствия, упирал на то, что они знают о мире Нации лишь то, что им избирательно показали. Его собеседники кивали, соглашались, но по их глазам Гилберт видел, что они уже подсчитывают собственные выгоды от передела мирового богатства, от ликвидации русского и американского флотов, выталкивающих Королевство из Океана, от доступа на закрытые прежде национальные рынки, вскрытые железной рукой объединенных армий двух миров. – Я знаю, – просто ответил Гилберт и, легким движением ладони пресекая готовые сорваться с уст брата слова, продолжил. – Мы все это знаем. И премьер, и король. Все. Не так остро и ярко, как ты все описал, но в целом экзерции наших «союзников» известны. Им действительно нужна была наша помощь, они строго выполняют свои обязательства, но они нас обманули. Это факт. Вопрос в том – что мы можем по этому поводу предпринять. – Надо отказать им в помощи. У них слишком широкий размах действий, резервы на исходе, большой процент техники выбывает из строя по причине износа и мелкого ремонта. У меня нет точных чисел, но это видно и так, ведь я на передовой с первого дня. Нация сворачивает действия на востоке против русских и перебрасывает резервы на запад, чтобы закончить с франками. Это значит, что они могут действовать уже только на одном направлении. И это при том, что мы сражаемся там, где не хватает их сил, удерживаем фланги их ударных групп, наш флот защищает «сеть»[27]. Мы можем… – Нет, – снова прервал брата Ванситтарт-старший. – Уже не можем. Как ты думаешь, почему их тяжелые бомбардировщики остались в Исландии? Ведь мы готовы были предоставить им удобнейшие площадки со всем обслуживанием в Метрополии. Думаешь, только ради того, чтобы перекрыть океан конфедератам?