— Иди спать, Серафима. Сбрасываю с плеч пиджак, набросив на ее худенькие плечи. Совсем она что-то поникшая. Грустно видеть ее такой. — Пошли, я проведу тебя в спальню… Приобнимаю за плечи, медленно поднимаясь с ней по лестнице. Чувствую, что она думает о чем-то, собирается с мыслями, чтобы сказать. Гадаю… Полон предвкушения. Мне нравится это затаенное ожидание, когда нервы так натягиваются и звенят, всегда пытаюсь угадать, что она выкинет или скажет. Иногда получается угадать, но чаще всего она меня удивляет. Замираем возле двери нашей спальни. — Говори, что хотела, Серафима. Уже поздно, тебе пора спать, а мне нужно решить еще целую кучу дел. Мне просто горячо во всем теле. Приятный жар будоражит сердце, плавит эмоции и мысли. — Запомни, я считаю тебя своим мужем. Своим мужчиной! — торопливо говорит Серафима, вцепившись за мою рубашку. От резкого жеста пиджак соскальзывает с ее плеч. Торопливо хватаю, чтобы удержать его, но выходит, что пальцы хватают лишь пустоту, а потом ложатся на талию. Так уверенно и правильно. Легкий нажим — она сама ко мне прильнула, может быть, даже не осознает, насколько близко. Насколько сильно волнует мою кровь! — Тогда почему прямо не скажешь перед сестрой, чтобы лезть не смела? — усмехаюсь. — Вот еще! — фыркает. — Я лишь считаю нужным напомнить тебе, что верность должна работать в обе стороны. — Верность. Звучит многообещающе, может быть, еще что-нибудь к верности прилагается? Жаркие поцелуи или кое-что большее? На дорожку, — улыбаюсь. Останавливает ладонью… — На дорожку! — сощурила свои глаза с полыхающим взглядом. — Червячка заморить захотел? — Скорее, питона особо крупных размеров. Серафима пытается сдержать губы плотной линией, но щечки розовеют, и на пухлых губах рождается улыбка — робкая, смущенная и жутко довольная. Ей нравится играть намеками. Ее будоражит, и меня… Меня это тоже сильно заводит! Прибираю желанную к своим рукам. — Стой, — останавливает узкой ладонью. — Ты ничего не обещал! Не сказал. — Тебе мое слово нужно? — Да. Нужно! Потому что до нашего сближения ты сказал, что у тебя будет много женщин. Ты говорил, что я не буду единственной, а я… Я хочу быть единственной! — выдает признание, от которого кровь закипает. Сердце в ошметки. Единственной хочет быть? Боюсь, что это уже свершилось. Черт побери, когда это произошло? Как я мог пропустить этот фундаментальный момент?! Прошляпил… Однако внутри — крепкая уверенность в правильности. Так и должно быть. — Обещаю, не будет у меня других, пока ты — со мной! — смотрю ей в глаза. — Клянусь, что с Ксаной у меня ничего не будет. Я гарантирую, что она попытается меня соблазнить. Но клянусь, что меня к ней не тянет. Как мертвец в гробу лежит. А вот ты, мой Мышонок, совсем другое дело… — Точно? Обещаешь? — Поклялся же, — подношу руку к губам, поцеловав. Глаза Серафимы сверкают, начали блестеть, как звездочки, и сквозь слезы промелькнула улыбка. — Веришь мне, Серафима? — А ты не обманешь? Так просто и чистосердечно спросила. Наивно. Меня всегда поражала ее доверчивость — такая чистая и сладкая, что от обмана ее доверия станет омерзительно от себя самого. — Хочешь на крови поклянусь? — тянусь к карману за складным ножом. — Не надо! Но дело уже сделано. Надрезал свою ладонь и сжал руку Серафимы своей, вложив в нее складной нож. — Зачем ты это сделал?! Теперь у тебя кровь! Надо перевязать! — Вдруг тебе просто моих слов мало? Я тебе только что на крови поклялся, Мышонок. Если слово нарушу, можешь смело мне этим ножиком отрезать кое-что. Или на лбу вырезать, что я балабол. — Ой… — косится на ножик с опаской. — Я не люблю оружие. — Ты предпочитаешь яды, я уже понял. — Ты опять?! — вспыхивает, как спичка. — Мне стыдно, что я тебя отравила. Я не хотела вредить! Я… — Ты уже извинилась, а теперь давай я уложу тебя спать? Если только у тебя нет предложений интереснее… Серафима отступает назад, нащупывает рукой ручку на двери спальни, проворачивает ее медленно-медленно и заходит, не сводя с меня блестящего взгляда. Оказавшись в спальне, Серафима торопливо прячет ножик в верхнем ящике комода. — Ну? — подхожу к ней близко. Снова обнимаю — не сопротивляется. — Скажи, — требую. — Что сказать? — Что я тебе нравлюсь. — Когда я услышу такие же слова от тебя? — Разве я тебе такого не говорил? Поведением не показывал? Хочешь прямо сейчас в постели покажу, как сильно ты мне… — Не получится. У меня, кажется наступили женские дни. — Кажется? То есть ты не уверена? Помочь определиться? — Не надо, Тимур. Я знаю, что такое женские дни и у меня все симптомы: тянет в самом низу живота, дискомфорт и… Короче, ты понял. Надо же, облом! Но я не обижен. Смотрю на нее со странной смесью обожания и жажды. Если бы ты только знала, Серафима… — Понял. Не дурак. Иди в постельку. Я тебе даже одеяло подоткну. Не удержавшись, все же целую ее, сначала просто в висок. Губы впечатываются намертво, потом скользят ниже, к пышным губам, которые распахиваются под напором моих, а язычок с готовностью толкается мне в рот. Забавляюсь с ее ротиком — горячим, податливым, играю с язычком — очень способным к обучению. Так заносит, что в штанах становится тесно, а в мыслях — сплошной ценз с пометкой «только для взрослых». — Тимур, — простонала. — Да? Может, ну его… — Что? — Да все! Еще брат в гости напрашивается. Сын двоюродного дядьки. Троюродный, да? Я в связях несилен. Пофиг на все, к тебе хочу! Прямо сейчас… — Тебе стоит притормозить. Ловлю на дне взгляда Серафимы хитрые огоньки. — Так. Насчет дней ты соврала. Да? — Не соврала, — проворно выскальзывает из моих объятий. — Схитрила. Это другое. — Так если ничего нет, и ты совсем не против, то… — тяну одеяло на себя. — Нет! — отрезает холодно. — Не понял. — Нет. Значит, нет. — Серафима, — порыкиваю. — Я, млин, дымлюсь! — Подыми немного! — хихикает. — А я лягу спать. Расскажешь потом, что придумала моя сестрица… Смотрю, как она ложится на подушку, подкладывая локоть под голову, с довольной улыбкой, как наблюдает за мной через опущенные ресницы. — Я ведь могу и не уходить. Я здесь по законным основаниям, как супруг. — Можешь, конечно, но я думаю, что пауза необходима.