— Как на стенах гидроэлектростанции. Черт, что это может значить? Габриэль ответил не сразу. Поль прав, есть над чем поломать голову. Больше десяти лет разделяли написанные в дневнике слова и те, которые появлялись на стенах станции. — Это означает, что моя дочь летом две тысячи седьмого года общалась с мужчиной, который тем или иным образом замешан в похищении. Этот тип любит шахматы, как и она, предлагает ей интеллектуальные игры, разные задачки. Некто, обожающий сложные механизмы и логические игры, а заодно мерзавец, рисующий ее в непотребных позах. Может, этот псих заставлял ее проделывать такое? Становиться на четвереньки, совершенно голой? Подчиняться? — Это же просто рисунки. Мы ничего не знаем. — Не держи меня за идиота. «Как объяснить картины мертвому зайцу?» Твою мать, с какой стати переписывать нечто подобное страницу за страницей? Зачем она это делала? И чем это было? Наказанием? Габриэль посмотрел на изображение двойного существа, вроде сиамских близнецов, и представил себе интеллектуальное превосходство зрелого мужчины над юной девушкой; вот способ, каким он мог ею манипулировать, одурачивать, затягивать в свою паутину. Габриэль кипел при мысли, что мерзавец посмел надругаться над невинностью его ребенка. Пересилил себя, стараясь оставаться сосредоточенным. Он должен докопаться, кем был этот тип. Он продолжил свои изыскания, просмотрел другие страницы, исписанные в той же манере чередования почерков. Список персонажей детективных романов, список знаменитых преступников, список орудий пыток, список смертельного оружия, список способов убийства. Он: «Повешение», она: «Утопление», он: «Удушение», она: «Отравление»… От другого списка у него тошнота подступила к горлу: способы избавиться от тела. Она: «Похоронить», он: «Сжечь», она: «Скормить свиньям», он: «Содебин». — Ты знаешь, что такое «Содебин»? Поль отрицательно покачал головой. В голове у Габриэля складывался образ человека скрытного, образованного, любящего подчинять, — соблазнителя, способного загипнотизировать Жюли. Что за больное сознание могло вовлечь молодую девушку в эти зловещие игры? Все даты распределялись между июлем и августом. Несмотря на состояние бумаги, Габриэль ясно считывал признаки страстных, но порочных отношений, основанных на подчинении и манипуляции. Неужели Жюли увидела в этом человеке возможность нарушить все запреты? Сколько он ни искал, дочь нигде не упоминала ни названия места, ни имени. Она всегда обозначала его безликим местоимением. «Он», «ему»… Словно боялась, что кто-нибудь обнаружит этот дневник. Она хотела защитить этого человека. Где они встречались? Как часто? Как ей удавалось так надежно скрывать их отношения? К концу тон переменился. Габриэль мысленно заполнял лакуны. «Он ведет себя все более странно…», «Он хотел бы, чтобы я все бросила и уехала с ним…», «Я совсем одна…», «Он пугает меня…». Последними различимыми строками в дневнике были: «Без конца, без конца загадки, которые я должна разгадывать. Он совсем с ума сошел со своими лабиринтами… Он говорит со мной об убийствах, о способах описать разлагающиеся трупы. Он одержим этим. Я больше не хочу никогда его видеть…» Запись датирована сентябрем 2007-го. Точное число разобрать невозможно, но Жюли должна была написать это прямо перед тем, как закопать металлическую коробку. Габриэль опустил дневник на колени, уперся затылком в ствол дерева, подняв глаза к темным вершинам лиственниц. — Это он, Поль. Я уверен, что за всем этим стоит он. Он хотел увезти ее и не вынес, что она отказалась за ним последовать. Через несколько месяцев он отыгрался на ней. Серый «форд», Ванда Гершвиц. Ты говорил мне о наемниках. Они действовали по его приказу. Поль принялся расхаживать по небольшому плоскому участку, где двенадцать лет назад Жюли пристроила свой велосипед и камеру. — Только не делай поспешных выводов, ладно? Мы пока ничего не знаем. Габриэль не слушал его, погруженный в свои логические рассуждения. — Солена пересказала мне те фразы, которые вы составили на основе страниц, присланных анонимщиком. «Я знаю, кто виноват», «Я знаю, где она». Анонимщик знает про палиндромы, подвеску и всякие полицейские подробности, которые частично отражены в ее дневнике. Эти паршивые палиндромы должны вывести нас на него, вот только как? Он вспомнил список. «Лакал», «лавал», «нойон», «абба», «xanax». Абракадабра. — А может, анонимщик видел их вместе в то лето? Или как-то встрял в их отношения? А вдруг он однажды получил доступ к содержимому дневника? В любом случае вместо того, чтобы помочь нам, он решает закопать нас еще глубже. Каков мотив его действий? Гнев? Месть? Глаза, в которых бились вопросы, впились в лицо жандарма. — Может, Луиза что-то знает. Она была ее лучшей подругой. Они практически не расставались. Поль сделал вид, что задумался, потом покачал головой: — Она ни о чем таком даже не заговаривала, иначе, сам понимаешь, я бы вцепился в этот след. Насколько я помню, мы с Луизой провели бо́льшую часть лета две тысячи седьмого в Аржелесе, у моих родителей. А если Жюли вступила в отношения со взрослым мужчиной, причем отношения немного… сложные и в чем-то патологические, она уж точно не стала бы кричать об этом на всех углах. Кстати, она же пишет, что боится его, и, однако, она не обращается к тебе, ее собственному отцу… Это была постыдная тайна, в которой она так и не решилась признаться. Да, верно. Вполне вероятно, тот тип запугал ее, заставив молчать. — И все же задай ей вопрос, — не сдавался Габриэль. — И надо будет расспросить Ромуальда Таншона тоже. Бумажных журналов того времени у него не сохранилось, это все ушло в прошлое, но, может, он вспомнит какую-нибудь деталь. И… Поль протянул руку, чтобы забрать дневник: — Я знаю, что надо делать. Он положил дневник обратно в пакет, застегнул молнию и понес его убрать в рюкзак. Вставая, Габриэль заметил небесно-голубые картонные прямоугольнички, валяющиеся на лиственничных иглах у него под ногами. — А это что такое? — спросил Поль, возвращаясь к нему. — Корешки автобусных билетов — наверно, выпали из дневника. Габриэль внимательно их рассмотрел: — «Остановка „Еловая роща“». Всего четыре билетика. — «Еловая роща», «Еловая роща»… — повторил Поль, роясь в памяти. — Кажется, так называлась последняя остановка на дороге к перевалу, около двух километров за гидроэлектростанцией. Этот автобусный маршрут отменили где-то в две тысячи девятом-десятом, почти сразу после закрытия станции. С конечной остановки можно было уже добраться до другого высокогорного водоема — Черного озера, водохранилища наверху дамбы. Больше пятнадцати километров отсюда. Зачем бы Жюли туда ездить? Там абсолютно ничего нет. — Что-то там точно есть. Возможно, ответ на все наши вопросы. 37 В молчании они ехали по следам Жюли, в семистах метрах над Сагасом, по извилистой дороге, над которой витала черная смерть. Габриэль видел, как впереди него идет дочь, угадывал ее хрупкий силуэт, длинные ноги, она была здесь, только что вылезла из автобуса, и тот уже укатил в рокоте двигателя, развернувшись на насыпи. Оставшись одна, она пошла дальше. Все происходило точно на этом месте, но двенадцатью годами раньше. Он внимательно вглядывался в дорогу, которая сейчас свелась к полоске гравия между битумом и зеленью. Откос горы слева, лес справа, нетронутый дикий пейзаж на протяжении километров. Куда ты шла, Жюли? Метров через сто узкая подъездная дорожка из галечника и грунта уходила в сторону, теряясь между лиственницами; она была перегорожена изъеденным ржавчиной металлическим щитом с наполовину стершейся надписью «Частные владения». Габриэль представил себе, как хрупкий силуэт дочери сворачивает туда. В салоне двое мужчин не обменялись ни словом. Молчание вновь повисло между ними, стоило им вернуться к машине. Габриэль видел, с каким трудом его бывший коллега преодолел обратный путь по тропинке. Раз десять он порывался сказать ему, как сожалеет о своем поступке в ту пресловутую ночь сведения счетов. Но можно ли сожалеть о том, чего даже не помнишь? Прошлое оставалось прошлым, и никакие извинения не смогут его стереть. Провал в памяти не изменит того человека, каким он был. Холодный ноябрьский свет превращал бескрайний лес в сборище мрачных теней. Черные, тесно сгрудившиеся стволы словно охватывали машину, замыкая ее в сфере неизвестности, враждебной и настороженной. Габриэль видел дочь на обочине, с рюкзачком и в кроссовках, какой она предстала перед ним во сне. Она срывала иголки с елей, нюхала их, сдувала, прежде чем двинуться дальше. Значит, ты проводила весь день здесь, прежде чем вернуться домой и запереться у себя в комнате, как любой подросток в твоем возрасте. И тайком писала в своем дневнике… Чуть дальше дорога пошла вдоль хребта, огибая слева гранитный цирк и открывая панораму, от которой захватывало дух. Двадцатью четырьмя метрами ниже угадывалось озеро Мируар. Более далекая перспектива открывала долину, поглощенную серой мглой. Еще две-три минуты из-за камней и ухабов они ползли на скорости не больше десяти километров в час, а потом оба заметили запустелый дом, притулившийся в конце заросшей растительностью тропинки. Дверь отсутствовала, ставни и стекла были разбиты, крыша явно прохудилась. — Кто здесь живет? — спросил Габриэль. — Представления не имею. Я даже не знал, что здесь есть дом. Для очистки совести они пошли глянуть на заброшенное жилище. Комнаты были пусты, потолок грозил обрушиться. Они не стали задерживаться внутри и вернулись к машине. Выйдя на остановке «Еловая роща», Жюли, по всей видимости, шла дальше пешком. Пункт ее назначения не мог располагаться слишком далеко, если только им не была эта развалина… Они двинулись по дороге дальше. Внезапно им открылся вид на Черное озеро, кромку каменистой дамбы и кубическое строение здания техобслуживания. Оттуда к старой гидроэлектростанции шли отводы напорного трубопровода. Если отвлечься от этого рукотворного уродства, окрестные места дышали красотой и свободой. Горы окружали гладь воды, пологими склонами сбегая в глубину и питая ее ледниками, тающими при первых лучах весеннего солнца. Между елями пели быстрые струи потока. Поль вдохнул полной грудью, уперев руки в бедра, и ткнул пальцем в другое бревенчатое шале, стоявшее метрах в десяти в глубине леса. Грунтовая дорога заканчивалась там. Значит, это было единственное жилище в округе. Серая черепичная крыша опускалась почти до земли. Ставни были закрыты. Мужчины подошли к шале. Пыль, покрывающая оконное стекло служебной пристройки, справа от самого дома, не давала разглядеть, что внутри. Поль постучал в дверь. Его сподвижник нервничал. У него перед глазами опять возникли гнусные картинки: обнаженность дочери, перенесенная тушью на бумагу, лабиринты, из которых этот псих заставлял ее выбираться. Существовала ли хоть малейшая вероятность, что автор этих мерзостей живет здесь? Никакого ответа. Поль снова постучал, на этот раз всей ладонью: — Национальная жандармерия! Откройте, пожалуйста! Габриэль, заметив, что навесной замок на сарае не заперт, рискнул зайти. Локтем нажал на выключатель. На потолке зажглась лампочка. Инструменты и гоночный велосипед без колес перегораживали проход. Он приподнял плотный чехол, лежащий на полу, и обнаружил банку с краской, закрытую, но частично использованную: по краям еще оставались кроваво-красные подтеки. Совсем свежие. Кисти отмокали в разрезанных пополам пластиковых бутылках. Вода в них тоже была красная. Затем он оглядел верстак. Пришпиленные к пробковой доске пожелтевшие и полустершиеся семейные фотографии. Мужчина, женщина, ребенок лет двух или меньше. Улыбки, песочные куличики на берегу озера. Снимков были сотни, наложенных друг на друга в полном беспорядке, вперемешку с газетными статьями и листовками, где говорилось об исчезновении Жюли. Крупные заголовки: «Трагедия в Сагасе до сих пор остается загадкой», «Год спустя расследование топчется на месте», «Что стало с Жюли Москато?». Хозяин сарая все аккуратно вырезал, тщательно рассортировал, подчеркнул отдельные фразы, маниакально обвел везде лицо девушки. У Габриэля перехватило дыхание. Он знал эту семью. За спиной скрипнула дверь. Поль тоже зашел, не говоря ни слова, увидел банку с краской, потом кучу фотографий. — Не может быть, — ошеломленно выдохнул он. Он указал на мальчика в окружении родителей: — Это Давид, дружок моей дочери! Поль в шоке оперся о край верстака. В приотворенную дверь он заметил стоящую за шале машину этого «дружка». Нет сомнений: парень Луизы и был их анонимщиком. Настоящий удар ножом в спину. Глаза Габриэля остановились на альбоме в твердом переплете, лежавшем в глубине пластмассового шкафчика прямо напротив него. На каждой странице в специальных выемках были размещены цветные фотографии великолепного качества, отпечатанные на глянцевой бумаге. На первой из них изображался мужчина, верхняя часть тела которого была прикрыта синей простыней, из тех, которые используются при хирургических операциях или вскрытии. Эластичная лента в темных разводах поддерживала подбородок, испещренный черными разрезами, фиксируя рот незнакомца закрытым. Едва видимый кончик носа приобрел фиолетовый оттенок. На взгляд Габриэля, это был не очень свежий труп жертвы несчастного случая. Он полистал страницы альбома, на которых чередовались крупные планы рубцов на бедрах, ртов, которые, казалось, до сих пор заходились в крике. Здесь мужская ступня в фиолетовых пятнах на фоне белой ткани. Там женская ляжка с родимым пятном в форме лошадиной головы. Дальше — юношеская рука с ярким лаком на ногтях. Вены на руке, свешивающейся с оцинкованного стола, были разрезаны: самоубийство. Откуда взялись снимки трупов? Или Давид Эскиме фотографировал мертвецов, доверенных его похоронной конторе? Тела были прикрыты с чуть ли не целомудренной тщательностью. Идентифицировать их было невозможно. — Ну и псих! — громыхнул Поль.