— Они делились ужасами. Каждый был в курсе того, что делал другой. Эти типы были сделаны из другого теста, нежели мы все. Они были иными, они по-другому думали, ими двигали побуждения, которые нам совершенно не свойственны. Повисло молчание. Преступные сообщники. Поль помахал пальцами в воздухе, словно пытался ухватить мысль, застрявшую на пороге сознания. Потом помассировал виски: — В голове уже все путается. Пора поспать. Лучше оставайся здесь на эти несколько часов. Матрас широкий, перекантуемся. Он пошел повесить табличку «Не беспокоить» на ручку двери со стороны коридора, потом тоже заглянул в ванную и влез в халат. Вернулся к Габриэлю и сел рядом, опустив плечи: — Если бы неделю назад мне сказали, что я буду делить с тобой кровать в какой-то забытой заднице мира… В этих халатах мы похожи на двух стариков, проходящих курс талассотерапии. 69 В одиночестве Габриэль шагал по дамбе к своей машине. Огромная бухта, где море отступило так далеко, что его не было видно, дышала особой, глубокой и меланхоличной красотой. Серое небо сливалось с серым морем, два цвета столь же мощных, как и лазурь юга, и резко контрастирующих с яичной желтизной необъятной протяженности древнего и грубого песка. Габриэль остановился и посмотрел на серебряную линию горизонта. Ледяной ветер, бивший в онемевшую часть лица, держал тело в необходимом напряжении. Он только что увидел безумный дом с его бесконечными коридорами, это отражение больной психики Калеба Траскмана, и тайную комнату, где, скорее всего, жила Жюли. Он встретил подавленный взгляд сына Траскмана, и у него не хватило сил сорвать на том свою злость. Избить его означало бы лишь создать лишние проблемы. Он снова пустился в путь и увидел две полицейские машины, мчавшиеся на полной скорости к дороге, ведущей на маяк. Поль ждал их на месте, чтобы начать необходимые процедуры. Северные коллеги обыщут лабиринт, возьмут необходимые пробы, обследуют окрестности виллы с помощью аппаратуры в поисках одного или нескольких тел. Это займет недели, но Габриэль чувствовал, что Жюли они не найдут. Ее уже давно здесь не было. Настоящим следом был тот, который Поль и собирался тщательно отработать: фотография с родимым пятном, сделанная, как он надеялся, камерой Андреаса Абержеля. Габриэлю стоило огромных усилий не кинуться в столицу и разобраться самому с тем, что происходит в Токийском дворце. Поль и так уже пошел на серьезный риск ради него. И обещал держать в курсе всего, что обнаружит. Если Абержель знал какие-то имена или нужную информацию, Поль сумеет их из него вытрясти. Спустившись на пляж, Габриэль снова посмотрел на море, едва потревожив куликов, съежившихся маленькими букетиками взъерошенных перьев. Никогда он не узнает, что Жюли пережила здесь. Сколько времени она надеялась, что он придет на помощь? Но он так и не появился. Он не сумел помочь. В печали он вернулся в Лилль, в квартал Ваземм, поднялся в свою квартиру. Русский позаботился о том, чтобы прикрыть за собой дверь и на этот раз ничего не перевернул. Габриэль вызвал слесаря, который и пришел через час. Глянув на лицо хозяина, мастер не стал ни о чем спрашивать. Сделал свою работу, взял деньги и исчез. Он принял две таблетки обезболивающего, намазал щеку и висок мазью, которую нашел в маленькой аптечке в ванной. Боль пронзала его, стоило неловко прикоснуться к десне, но она напоминала ему, что он жив и каким-то чудом уцелел. Измученный, он лег на кровать, словно тело внезапно скинуло напряжение последних дней. И заснул тяжелым сном без сновидений. Проснувшись около двух часов дня, он порылся в холодильнике, нашел ветчину и тертую морковь в вакуумной упаковке, без удовольствия все проглотил. Скоро придется идти в магазин, а еще позвонить домовладельцу, чтобы предупредить о смене замка, просмотреть бумаги и назначить визит к врачу по поводу проблем с памятью. Потом, конечно же, придется искать работу. Его баланс в банке не всегда будет положительным. Но как куда-то устроиться, если у тебя мешанина в мозгах? Он был жандармом, следаком. Сагас, шале на Альбионе — в этом была вся его жизнь. Прежняя жизнь… Он осмотрелся вокруг: жалкие комнатушки, полная бесцветность, ничего, украшающего дом. Классическая обстановка для холостяка без прошлого и будущего, даже без планов. Он заранее впадал в тоску при мысли о грядущих неделях: что с ним станет? Пока он мотался по дорогам и его пытались убить, по крайней мере, ему не оставалось времени пережевывать мрачные мысли. Что может быть хуже, чем сидеть в одиночку за столом напротив пустой стены? Чем мрачное постукивание вилки о тарелку? Вот почему он никогда не прекращал поиски дочери. Эти поиски были теплящимся огоньком, поддерживающим в нем жизнь. Без своей химерической цели он давно закончил бы в том же состоянии, что и мать Матильды. Подумав о ней, он достал из кармана листок с номером Жозианы Лурмель. Он не мог забыть ее лицо и испытывал желание позвонить. Но зачем? Рассказать, что ее дочь сфотографировали на прозекторском столе после того, как она побывала в руках садистов? Сообщить, что безумец нарисовал портрет Матильды ее собственной кровью? С сожалением Габриэль смял листок и бросил в мусорное ведро. Уже сделав это, он спросил себя, а была ли у него любовная жизнь на протяжении всех этих забытых лет. Кроме Ванды, были ли у него женщины? Он бросил тарелку в раковину и взялся за телефон: его уже сжигало желание узнать новости от Поля. Успел ли тот добраться до Парижа? Сумел ли переговорить с фотографом и заполучить список экспертов? Габриэль приходил в неистовство оттого, что сидит, бесполезный, здесь, в то время как действовал кто-то другой. Чтобы чем-нибудь себя занять, открыл Интернет-браузер на своем ноутбуке. Даже вынужденный оставаться взаперти, он мог попробовать нащупать связь между Калебом Траскманом и Анри Хмельником. Возможно, Гугл выявит какие-либо пересечения этих двух субъектов. Место, где они познакомились, или как это могло произойти, ну и все в том же духе. Он набрал: «Калеб Траскман, Анри Хмельник», потом «Калеб Траскман, Арвель Гаэка», но ни один из запросов не дал значимого результата. Не было ни их общих снимков, ни статьи, где речь бы шла об обоих. В виртуальном мире эти художники были так же разъединены, как папа римский и черепаха с Галапагосских островов. Если они и общались, то вдали от огней рампы. «Арвель Гаэка» в одиночку тоже ничего не дал. Хмельник как художник был совершенно неизвестен. Его произведения оставались анонимными, конфиденциальными и переходили из рук в руки вне официальных сетей распространения. Речь шла a priori о подарках, которые он раздавал направо и налево. Габриэль сказал себе, что слово «подарок», пожалуй, не самый подходящий термин. «Отрава», на его слух, звучало куда лучше. В окне поиска он стер «Арвель Гаэка» и ввел «Караваджо», имя человека, которого боготворил бельгийский промышленник. И погрузился в море статей. Он так и думал: знаменитый итальянский художник убил противника на дуэли, сбежал и был вынужден окончить свои дни в изгнании. Габриэля заинтересовала его биография. Он мельком просмотрел то, что касалось юности художника: самоубийство отца, смерть матери, когда мальчику исполнилось четырнадцать, крайнее одиночество… Скандальный Караваджо, настоящий гений, раз за разом создавал произведения блистательные, но агрессивные. Он претворял сюжеты из Евангелия в сцены обыденной жизни. Под его кистью преступник мог обрести мягкое лицо, а невинный — уродливое тело. Он вглядывался во все негативное, в изнанку видимого, возводя жестокость до постыдного уровня красоты, которая покоряла, потрясала, шокировала… Картина «Юдифь и Олоферн» вызвала у Габриэля дрожь. Отсечение головы и перерезанное горло… бьющая из артерий кровь… Завораживающая сила этих полотен на многие световые года перекрывала все, что делал Гаэка, но Габриэль подмечал едва заметные точки соприкосновения. Особенно с «Медузой», которой бельгиец, безусловно, вдохновлялся, когда писал извивающиеся волосы Жюли и Матильды. Последние годы Караваджо были особенно мрачными. После бегства на Мальту, обвиненный в изнасиловании и содомии, он был приговорен к наказанию. Ему удается бежать из тюрьмы, после чего, скрываясь в Неаполе, он пишет самого себя в образе раскаивающейся жертвы: множество его работ словно создавались во искупление совершенного убийства. Габриэль задержался на «Давиде с головой Голиафа». Караваджо предстает там «воплощением зла». Нервы и сухожилия болтаются из шеи, две расширенные черные радужки выражают невероятную холодность… Сходство с некоторыми творениями Гаэки было неоспоримым. Дальше Габриэль узнал, что, по мнению некоторых специалистов, Караваджо изображал самый отвратительный ужас, совершенно его не чувствуя. Он ждал, пока увидит отражение страха или отвращения в глазах посетителей, пришедших полюбоваться его работой, чтобы оценить выразительность своих произведений. Пытался ли Арвель Гаэка подражать ему, раздаривая про́клятые лица своим знакомым? Подстерегал ли он каждое подергивание их зрачков, выражение взглядов в тот момент, когда зрители открывали для себя его полотна? Испытывал ли он своеобразное наслаждение, говоря им: Вы видите чудовищность, но не знаете, что она существует в действительности? Габриэль задумался, выпил стакан воды. В нем росло предчувствие, что существует глубинная связь между Траскманом и Гаэкой, нить Ариадны, которая ведет за рамки простой физической встречи, связь намного более скрытая, подобная контакту двух разумов. Как и сказал Поль, эти два человека не принадлежали к сообществу простых смертных. Они существовали отдельно, рисовали или описывали запретные действия. Они были скрытными и замкнутыми, людьми, которых обуревали их персональные демоны. Он открыл галерею фотографий в своем телефоне. Поль был прав, следовало стереть снимки трупов. Он увеличил изображение русского и снова увидел себя в глубине ангара, лицом к лицу с воплощением смерти. Он привязан, мучитель дышит ему в нос, осыпая ударами. Габриэль заметил, как сильно задрожали его руки, и постарался успокоиться. Его взгляд вернулся к палачу. По всей видимости, Арвель Гаэка долгие годы обеспечивал тому и нужное место, и кислоту, чтобы избавляться от тел. Траскман это знал. И еще какой-то человек тоже точно был в курсе. «Потому что мне платят. Это моя работа», — сказал русский. Кто еще и сегодня управлял этой жуткой машинерией? Какой дьявол платил человеку за то, чтобы тот растворял людей? Кто были те голые жертвы, пропитанные формалином? Откуда их привезли? И зачем? Габриэль перешел к фотографиям тел. В мощном свете вспышки их черты казались слепленными из жирного воска, с жуткой отчетливостью выделяясь на фоне черноты мешков для покойников. Две женщины… Лет сорока-пятидесяти, точнее определить сложно из-за резинового вида кожи. Он провел по экрану пальцем, прокручивая снятые под разными углами кадры. Вдруг он вернулся назад. На левом бедре одной из женщин, у самого края застежки-молнии, виднелось нечто вроде надписи. Габриэль увеличил изображение. Это было похоже на штамп из-за черного обвода вокруг букв, набросанных курсивом. Часть надписи была скрыта, но можно было прочесть: Напоминало один из языков Восточной Европы. Женщина была помечена, как животное. Габриэль почувствовал покалывание во всем теле, вплоть до кончиков пальцев, сосредоточился на снимках другого трупа, выбрал тот, где можно было тоже рассмотреть бедра. К счастью, тут, когда фотографировал, он ниже расстегнул мешок и края разошлись шире. На этот раз надпись, также обведенная каймой, была видна целиком: Его сердце понеслось вскачь. Он вернулся в Интернет и набрал текст в окне для перевода, которое немедленно распознало язык. Польский. Медицинский университет Белостока: K442 Буря эмоций затопила Габриэля, когда шестеренки в его голове, завертевшись, сцепились воедино. Проштампованные и пронумерованные трупы, университет, запах формалина: речь точно шла о телах, переданных для научных целей и погруженных в ванны для консервации, чтобы студенты могли практиковаться. Габриэль уже побывал в такого рода заведении во время одного незадавшегося розыгрыша новичков, как минимум двадцать лет назад. Медицинский факультет оставил ему воспоминания об отрезанных и погруженных в аквариумы головах, о покойниках в глубоких прозрачных чанах, о руках и ногах, которые раскладывали на десятках столов для препарирования так же естественно, как раскладывают утреннюю почту. Там тоже все обязательно маркировали из соображений идентификации и отслеживания. Но чего ради вывозить переданные для научных целей трупы из Польши, чтобы потом растворять их в кислоте в Бельгии? Полная бессмыслица. Совершенно запутавшись и не вполне доверяя собственным выводам, он решил продолжить изыскания. Белосток. Город в триста тысяч жителей, расположенный на востоке Польши, в нескольких километрах от белорусской границы. Польша… Еще одно сцепление шестеренок, новый поиск: Бещады, район в польских Карпатах, где у Анри Хмельника имелось шале. Это в пятистах километрах от Белостока, к югу, в двух шагах от Словакии и Украины. По словам его жены, Хмельник ездил туда охотиться на волков, в одиночку, несколько раз в году. Это не могло быть случайностью. Габриэль внимательно изучил карту. Шале, затерянное в сердце Карпат… Эта часть Польши притягивала его взгляд как магнит. Он снова подумал о корнях, беспорядочно свисавших с потолка на картинах художника: деревья… Потом о несоразмерном портрете Хмельника в его особняке. О том, каким чувством собственного превосходства и высокомерием Хмельник был проникнут на нем. Еще один способ сказать, как и на картинах с лицами: «Вы видите, но не знаете». Что скрывал его взгляд? Что скрывало это шале? Писал ли Хмельник свои ужасы там? Габриэль быстро порылся в карманах куртки и вытащил бумажку, на которой Симона Хмельник записала свой номер телефона. Заколебался: позвонить означало снова привлечь внимание. Но он не видел другой возможности все выяснить. Она ответила после второго гудка, рассказала, что шале принадлежало мужу всегда и что после его смерти никто туда и ногой не ступал. Когда она пожелала узнать, почему Габриэля это заинтересовало, он объяснил, что по-прежнему разыскивает картины, похожие на ту, что была у него: может быть, ее супруг именно там писал или хранил их? Он даже готов съездить в Польшу, просто чтобы проверить. Она не возражала, но не знала, где ключ от шале, — она его так и не нашла. Габриэль убедил Симону дать ему хотя бы адрес. Он сумеет войти, ничего не взломав. Он же был жандармом, так что знает, как действовать. Пообещав, что расскажет ей потом всю правду, он повесил трубку, не сводя глаз с того, что набросал на клочке бумаги. В его глазах снова появился блеск: охота продолжается. Он сверился с Интернетом: Польша — это два часа на самолете, и, как и во все страны Европы, не требовалось ничего, кроме удостоверения личности. Габриэль спешно перешел на сайт заказа авиабилетов. Ближайший рейс: Лилль — Краков. Вылет в 18:05, и доберется он туда по грошовой цене. План, сложившийся у него в голове, был предельно четким: в Кракове он арендует машину и отправится в Бещады. Потом поедет в Белосток. Ему оставалось меньше трех часов. Аэропорт Лилль-Лекен находился всего в десятке километров. Можно успеть. 70 Охотиться за фотографией, как если бы речь шла о подозреваемом, которого нужно взять любой ценой. Поль знал, что, добравшись до происхождения этого снимка, он раскроет одну из граней истины. Как если бы он много часов ехал по нескончаемому туннелю и вдруг мало-помалу впереди забрезжил огонек, который становился все ярче и ярче, пока не превратился в дневной свет, брызнувший в лицо. Зазвонил мобильник. Мартини. — Пришли данные от нашего телефониста относительно Ванды Гершвиц, — заявил его заместитель без вступления. — На самом деле ее звали Рада Бойков, тридцати пяти лет, последние три года проживала в доме в центре маленького городка Аллюен, находится на бельгийской границе, с французской стороны. Это в двадцати километрах от Лилля… Поль выехал на западную часть столичной кольцевой дороги — уже забитой, хотя еще не было и четырех часов дня. Прибавил звук в колонках, соединенных с телефоном через Bluetooth. — Документы у нее вроде бы в порядке, полицейского досье нет, в картотеках тоже ничего подозрительного. Больше ни о ней, ни о ее происхождении на данный момент ничего не известно. Сейчас мы проводим анализ ее звонков, как входящих, так и исходящих, но один номер настойчиво пытался с ней связаться в последние дни: телефон некоего Реми Барто, хозяина пивной в Аллюене. Я позвонил ему. Рада Бойков работала у него официанткой с тех пор, как обосновалась в городке. Он забеспокоился, когда она вдруг пропала и перестала подавать признаки жизни. — Ну еще бы, — заметил Поль, резко тормозя в преддверии пробки. — Барто рассказал мне о Москато. По его словам, с конца августа Габриэль регулярно приходил ужинать в пивную. Слово за слово, улыбка за улыбкой. Много раз хозяин видел, как тот поджидает его служащую в машине после работы. Вот тогда у этих двоих все и началось… Это совпадало с версией Габриэля. Рада Бойков порвала с мафией и укрылась в приграничном городке, где он отыскал ее благодаря телефону, полученному от вдовы Хмельника. Он понаблюдал за ней, потом приударил, привез в свою квартиру в Лилле. Дальнейшее Поль знал. Жандарм в свою очередь сообщил заместителю, что судебные процедуры относительно виллы Траскмана запущены: начальник местной полиции, проинформированный о вновь открытом деле, взял на себя расследование. Потом Поль быстро свернул разговор. Ему следовало сосредоточиться: машины и мотоциклисты выскакивали со всех сторон, подрезали, гудели. Через полчаса, весь на нервах, он въехал в город через Порт-Дофин, поднялся по авеню Бюжо и улице Коперник. Потом свернул и через пять минут припарковался наконец на автостоянке Клебер-Трокадеро. Выйдя из машины, он вздохнул с облегчением. Последний час за рулем был чистым кошмаром для медведя, который редко спускался со своих гор. Токийский дворец напоминал внушительный греческий храм ослепительной белизны, раскинувшийся посреди широкой авеню, окаймленной деревьями и османовскими[68] зданиями. В одном из его крыльев обретался Музей современного искусства города Парижа, в западном крыле — Центр современного творчества. Жандарм посмотрел на Эйфелеву башню на заднем плане — по его воспоминаниям, последний раз он бывал в этих местах лет двадцать назад, — сфотографировал ее и начал карабкаться по поднимавшимся перед ним ступенькам своей походкой хромой утки. Он сознательно оделся в штатское и даже заплатил за входной билет — только на выставку «Морг». Простой посетитель, один из многих, затерявшийся в общей массе. Многочисленные указатели прокладывали ему путь в беспорядочной архитектуре дворца. Здание жило своей жизнью и славилось тем, что постоянно видоизменялось по прихоти художников, которые рисовали и писали на стенах, меняли расположение коридоров, вгрызались в пол. Оно являлось произведением искусства само по себе, шальным от свободы и изобилия. Спустившись по небольшой лесенке и пройдя через две подземные двери — у одной из которых стоял контролер, проверявший билеты, — Поль обогнул частный кинозал и оказался в темном коридоре, сплошь завешанном черно-белыми иллюстрациями. Столкнулся с двумя-тремя посетителями, кутавшимися в куртки, а затем его вынесло в первый зал. Там все до последней мелочи было нацелено на создание непривычной, тревожной атмосферы: покрытый белым линолеумом пол, низкий давящий потолок, закрытые похоронные ящики, выстроенные в три ряда по шесть в каждом… даже температуру искусственно понизили — было не больше десяти градусов. Полю пришлось признать, что эффект погружения имел место.