Мать готовила ужин и слушала рождественские песни, когда мы вошли. Все окна были запотевшие. Рой смотрел, как я подошел к печке и прислонился к ней. Он продолжал смотреть на меня, тогда как я смотрел на него. Затем он подмигнул. Я знал, что он хочет, чтобы я подмигнул ему в ответ, и также знал, что это каким-то образом будет означать, что я на его стороне. Мать положила одну руку мне на плечо, другой рукой помешивая соус. Рядом на барной стойке стоял стакан пива. — Как пострелял из лука? — спросила она. — Хорошо, — ответил я. Рой сказал: — Мы ездили стрелять по бутылкам. Потом поблудили немного. — Поблудили? — повторила мать холодно. Она не выносила этого слова. Рой прислонился к холодильнику: — Напряженный день? — Напряженный, и правда. Лихорадочный. — Ага, ни минутки свободной. — Мы набегались на работе, — сказала она. Сделала глоток пива и облизала губы. — Должно быть, ты рада была уйти. — Да, это было кстати. — Отлично, — сказал Рой. — Хорошо прогулялась до дома? Она кивнула. Рой улыбнулся мне, и я улыбнулся в ответ. — Я не знаю, кого ты пытаешься надуть, — сказал Рой. — Даже твой собственный ребенок знает, на что ты способна. Он повернулся и пошел обратно в гостиную. Мать закрыла глаза, затем снова открыла и продолжила помешивать соус. Это был один из тех ужинов, когда мы не разговаривали. После мать вытащила печатную машинку. Она солгала насчет скорости печати, только чтобы получить работу, и теперь ее босс ожидал от нее больше, чем она реально могла сделать. Это значило, что она должна была заканчивать отчеты по ночам. Пока она печатала, Рой глазел на нее поверх винтовки, которую чистил, а я писал письмо Элис. Я положил письмо в конверт и отдал матери, чтобы она опустила в почтовый ящик. Потом пошел спать. Позже ночью я проснулся и услышал через стену ни на что не похожее ворчливое бормотание Роя. Слова сливались в один продолжительный гул. Казалось, это будет продолжаться вечно. Затем я услышал, как мать сказала: «Шопинг! Я ходила по магазинам! Я не могу погулять по магазинам?» Рой продолжал бормотать. Я лежал, обнимая своего мягкого медвежонка, для которого был уже слишком большой, и пообещал бросить его, когда официально сменю себе имя. Лунный свет заливал мою комнату. В такие ясные холодные ночи, как эта, я мог видеть облачко своего дыхания и представлять, что курю. Я делал это, пока снова не заснул. Я был крещен на Пасху вместе с другими мальчиками из моего класса по катехизису. Чтобы подготовиться к таинству, мы должны были пройти через исповедь, и сестра Джеймс назначила каждому из нас время на неделе для встречи со священником. Затем мы вместе с ней должны были пройти в исповедальню. Она ждала нас снаружи, пока мы не закончим, и затем должна была провести через покаяние. Я думал о том, что говорить на исповеди, но не мог разбить свое чувство вины на составляющие. Пытаться вытащить конкретный грех из общего ощущения вины было все равно что рыбачить на болоте. Сначала ты чувствуешь многообещающий рывок, затем — сопротивление, и, наконец, дело становится безнадежным, когда ты понимаешь, что зацепился за дно, а на конце твоего крючка — вся планета. Ничего не приходило на ум. Я не понимал, как смогу пройти через это. Но в конце концов притащился в церковь в назначенное время. Улизнуть с этого мероприятия означало бы привлечь излишнее внимание к другим моим пропускам, что, чего доброго, спровоцировало бы визит сестры Джеймс к моей матери. Я не мог так рисковать, не мог допустить и мысли, что они обе сидят и сравнивают мои оценки за успеваемость. Пытаться вытащить конкретный грех из общего ощущения вины было все равно что рыбачить на болоте. Сестра Джеймс встретила меня, когда я зашел в приход священника. Она спросила готов ли я, и я ответил, что, пожалуй, да. — Это не больно, — сказала она. — Не больнее, чем выстрел, во всяком случае. Мы прошли через церковь к боковому приделу, где находилась исповедальня. Сестра Джеймс открыла мне дверь. — Ну, давай, — сказала она. — Пусть все пройдет удачно. Я встал на колени, уткнув лицо в ширму, в точности как нас учили, и сказал: — Благослови, отец, ибо я согрешил. Я слышал чей-то глубокий вздох по другую сторону. Спустя какое-то время он сказал: — Ну и? Я сложил руки вместе, закрыл глаза и ждал, когда что-нибудь явится мне. — Кажется, у тебя какие-то проблемы. — Его голос был глубокий и скрипучий. — Да, сэр. — Зови меня святой отец. Я священник, не просто мужчина. Так вот, ты понимаешь, что бы ни было сказано, все остается здесь. — Да, святой отец. — Я полагаю, ты много думал об этом. Это так? Я ответил, что да. — Что ж, ты сейчас перенервничал, вот и все. Как ты смотришь на то, чтобы мы попробовали снова немного позже. Хочешь? — Да, пожалуйста, святой отец. — Так мы и сделаем. Просто подожди снаружи секунду. Я встал и покинул исповедальню. Сестра Джеймс увидела меня и подошла. — Это было не так уж страшно, правда? — спросила она. — Мне сказали подождать, — ответил я. Она посмотрела на меня. Я мог заметить любопытство на ее лице, но она не задала больше ни одного вопроса. Священник вышел вскоре после этого. Он был старым, очень высоким и шагал прихрамывая. Он встал близко от меня, и когда я поднял голову, я увидел белые волосы в его ноздрях. От него крепко пахло табаком. — У нас возникли некоторые проблемы, — сказал он. — Да, святой отец? — Он всего лишь немного перенервничал, — ответил священник. — Нужно успокоиться. Для этого нет ничего лучше, чем стакан молока. Она кивнула. — Почему бы нам не попытаться немного позже. Скажем, через двадцать минут? — Мы будем здесь, святой отец. Мы с сестрой Джеймс пошли в церковную кухню. Я уселся за стальной разделочный стол, пока она наливала молоко. — Хочешь печенья? — спросила она. — Это было бы здорово, сестра. — Кто бы сомневался. Она положила пачку печенья «Орео» на тарелку и подала ее мне. Затем села. Со скрещенными руками, целиком спрятанными в рукава, она наблюдала, как я ем и пью. Наконец, сказала: — Что же все-таки случилось? Ты что, язык проглотил? — Да, сестра. — Здесь нет ничего страшного. — Я знаю. — Возможно, ты просто думаешь об этом неправильно, — сказала она. Я уставился на свои руки. — Я забыла дать тебе салфетку, — сказала она. — Можешь облизать их. Не стесняйся. Она ждала, пока я подниму голову. Взглянув на нее, я увидел, что она была моложе, чем мне казалось раньше. Не то чтобы я много думал о ее возрасте. За исключением действительно старых монахинь, ходящих с тросточками или с волосами на лице, они все выглядели вне времени, без прошлого и будущего. Но сейчас — вынужденный смотреть на сестру поверх узкой блестящей столешницы — я видел ее по-другому. Я видел взволнованную женщину приблизительно возраста моей матери, которая желала помочь мне, не зная, какая именно помощь требуется. Ее праведность железно работала на меня. Мои глаза загорелись, а дыхание перехватило. Я бы сдался ей, если бы только знал как. — Возможно, все не так ужасно, как ты думаешь, — сказала сестра Джеймс. — Что бы там ни было, однажды ты оглянешься назад и увидишь, что это было вполне естественным. Но ты должен разобраться с этим. То, что ты держишь проблему глубоко в себе, делает только хуже.