Она закончила бутылку и швырнула ее в огонь. К ее разочарованию, бутылка не взорвалась, а упала на потрескивающие книги, шипя, как снаряд. Пламя утихло так же стремительно, как и возникло. Тлеющие угольки отдавали слабое тепло, потом стали серыми, легкий ветерок уносил пепел. Она села на пятки. Стальные пластины в ее груди болезненно двинулись. Ее плечи сгорбились. Голова поникла. * * * Спустя пять недель дамбу наконец прорвало. Из нее вырвались мучительные рыдания. Она молотила землю кулаками. Она с силой вырывала крапиву. И все это время стальные пластины кололи в груди. И она не знала, прекратится ли это когда-нибудь? Часть II Глава 19 Перузия, февраль 40 г. до Рождества Христова Тацита проснулась в морозных сумерках перед рассветом в холодном каменном помещении Этрусской башни, съежившись под своим плащом из кисло пахнущей домотканой материи. Она чувствовала себя окоченевшей и настолько ослабевшей от голода, что, когда она схватилась за выступ окна, поднимая себя на ноги, кровь зашумела в ее ушах и световые пятна замелькали перед глазами. Всю ночь напролет над осажденным городом бушевал северный ветер, и резкий волчий вой эхом разносился над замерзшими холмами. Всю ночь напролет Тацита просила у богини ответа. Должна ли она попытаться передать Гаю во вражеский лагерь записку, умоляя о помощи? Или ей следует цепляться за свою гордость, даже если это означает обречь всю свою семью на смерть? Но искать его помощи было так рискованно! Они не виделись тринадцать лет. И теперь он был врагом. Пододвинув свой стул к окну, она сидела и наблюдала, как тает темнота. Внизу лежал в тяжелых сновидениях город Перузия, омытый тем необычным, успокаивающим сиянием, которое воцаряется после сильного снегопада. Их жилье было на пятом ярусе Северной башни Этрусских ворот. Окна глядели на восток от равнины к горам. Море голубого тумана скрывало долину Тибра. И за этим туманом враги выжидали, когда Перузия умрет. Ее не удивило присутствие Гая в лагере осаждающих. Она находила это совершенно естественным, что однажды они могут оказаться по разные стороны баррикад: он борется за то, чтобы сокрушить Республику и установить новый порядок, а она, вернее ее супруг, защищает старый. Что ее удивляло, так это то, что понадобилось тринадцать лет, чтобы дождаться этого часа. Так что ж ей делать? Искать его помощи? Или умирать от голода? Если бы речь шла только о ней самой, она бы даже не думала просить его. Но были другие, о ком надо было думать. Вот в чем дилемма. И время для принятия решения она уже исчерпала. Двумя днями раньше она обменяла последние свои жемчуга на пару бычьих рогов, чтобы сделать бульон. Ей удивительно повезло, что удалось добыть эти рога, ведь после пяти месяцев осады всякое животное, даже неупотребляемое в пищу, ценилось не меньше чем рубины. Но она открыла в себе неожиданный талант торговаться — к большому неудовольствию своего мужа, который не желал и пробовать эту клейкую массу. Пришлось ей налететь на него, подобно торговке рыбой, и заставить есть. Но вот и бульон кончился. И у нее не осталось ничего на продажу. Но каждый раз, думая о том, чтобы просить Гая о помощи, она сгорала от стыда. В лучшем случае это обернется оскорбительной тратой времени, в худшем — катастрофой. Если он узнает, что она в городе, что он сделает? Из его стихов она знала, что он ее не простил. Конечно, это дало бы ему отличную возможность отомстить. Рассуждая рационально, она не верила, что он способен на такую жестокость. Но человек может сильно измениться за тринадцать лет. Как она может играть в кости, ставя на кон жизни своей семьи? Кроме того: почему он должен помогать ей, женщине из стана врага, когда это может подвергнуть опасности его самого? Ведь Октавиан не потерпит предательства, особенно когда успех всей компании зависит от крушения Перузии. Хотя если кто-то и мог бы разубедить Октавиана, то это был Гай. Ведь Октавиан известен как пылкий ценитель его поэзии. Так что, возможно, в конце концов он найдет выход из положения. Наступил рассвет. В розовом свете мрачный город на холме казался едва ли не мирным — его древние стены окрасились мягкой терракотой, а разрушенные здания милостиво были прикрыты снегом. Защищенная стенами этрусского камня, Перузия никогда не была бы взята штурмом, и Октавиан знал это. Он также знал, что единственное, что ему остается, это ждать. Теперь уже недолго. Еще пара недель — и те, кто еще оставался в живых, будут слишком слабы, чтобы противостоять ему. Народ уже называл это «Перузинской войной», что, вероятно, его устраивало. «Война» звучало куда более героически, чем ожидание тысяч и тысяч легионеров: когда же наконец горстка мужчин, женщин и детей умрет от голода? Туман далеко внизу скрывал вражеские укрепления, но даже сквозь него чувствовалось их присутствие: смертельное кольцо частоколов и башен на валах, с траншеями, заполненными кольями. Отчаяние охватило ее. Даже если она решится послать Гаю записку, то как ее доставить? Клеон, ее раб, заверял, что он знает способ. Но так ли это? Солнце набирало силу. Решаться надо было сейчас. Клеону нужен туман как прикрытие для прогулки во вражеский лагерь. Это была опаснейшая миссия, но, если бы кто и мог взять ее на себя, то это он. Он знал о военной службе достаточно, чтобы выдать себя за легионера, отставшего от своей части. И он, не задумываясь, готов рисковать для нее своей жизнью. Если бы только она могла решиться… Но богиня все еще отказывала ей в своем руководстве. Когда Тацита выглянула в окно, чтобы получить знак, то она увидела лишь туман и солнечный свет — и беспорядок и ясность в равной мере. Вероятно, богиню оскорбила ничтожность ее жертвоприношения: горстка сухого трилистника, две высохшие маслины и несколько капель поски. Масла для настоящей ритуальной лампы не было вообще. Масло? Да если бы у нее было масло, оно бы пошло в рты ее семейства, а не в какую-то там лампу! Она с тоской подумала о тех невероятных, давно минувших трапезах в Риме. Морской окунь — любимец ее мужа — с соусом из тертого сыра, цыплячьей печени и тмина. Фрукты из поместий: огромные чаши, наполненные ягодами шелковицы, инжиром, гранатами… Но о чем говорить! Даже смеси, которыми она мазала свое лицо, были на днях съедены ее семейством. Мед и молоко, миндальное масло и маленькие блоки морской соли, которыми Альбия натирала ей плечи перед приемами… Так что да, возможно, богиня была оскорблена убожеством приношения. Но чего же она ожидала, после пяти месяцев осады? В первые годы замужества Тациту удивляло, что она так легко нашла утешение в религии, при том что в девичестве она рьяно предавалась дебатам по теории. Потом она призналась себе, что это было просто от отчаяния. Женщине нужно что-то, чтобы заполнить пустоту. Не то чтобы ее муж был плохим человеком. Умный в определенных рамках, начисто лишенный воображения, приводящий в бешенство врожденным педантизмом и лживый, когда это было ему выгодно. Короче, законник. По крайней мере, он оставил ее в покое после рождения близнецов и имел здравый смысл взять в любовницы вольноотпущенницу. За эти годы он многого добился благодаря незапятнанной репутации своей жены, что было редкостью в их кругу. Ее брат называл ее чудом: красивая молодая матрона при пожилом муже, которая никогда не поддавалась искушениям. Если бы он только знал, насколько мало ее влекли соблазны, — возможно, ее благочестивость произвела бы на него меньшее впечатление. Нет, ее муж не был плохим человеком. Он был просто умным дураком, позволившим амбициям водить себя за нос и подвергшим их всех опасности, так как он поддерживал проигравшую сторону. Она первой почувствовала надвигающуюся беду и отправила близнецов к брату. Тацита поняла, что ее мысли блуждают. Она дотащилась до стола и пригубила поску, смешав ее со снегом, взятым с подоконника, чтобы устранить уксусный привкус. Затем она тихонько поставила чашу на стол — так, чтобы не разбудить мужа в соседней комнате. В свои шестьдесят пять он все еще имел кошачий слух, а жадность его развилась с тех пор, как налоги поглотили все их деньги. Не было случайностью и то, что закат их благополучия сопровождался возвышением ее брата, который был более сведущ в политическом маневрировании, чем он. Тацита спрашивала себя: знает ли Гай, что она в городе? Конечно, должен знать. Шпионы Октавиана везде. И кроме того, Гай теперь генерал. Возможно, ему уже давно известно, что она здесь. Возможно, ему даже нравится это. Вполне справедливое наказание за то, что она сделала. Она же, со своей стороны, лишь четыре дня назад узнала, что он находится в лагере. Клеон услышал это от одного из лазутчиков, который только что вернулся с Фламиниевой дороги. Хорошо, что у Клеона хватило здравого смысла сообщить об этом своей госпоже приватно, а не выболтать в лицо ее супругу. Тацита была удивлена, что раб знает о ней и Гае, поскольку она никогда об этом не говорила. Выходит, Альбия доверила ему тайну за пару недель до своей смерти. За все годы, проведенные врозь, она видела Гая лишь однажды, семь лет назад, когда он устраивал чтения в Риме. Это было спустя шесть месяцев после рождения близнецов: время отчаяния для нее, когда она лежала, уткнувшись в стену, и, казалось, не было смысла продолжать. Однако свинцовым вечером раннего февраля она не выдержала и опрометчиво решила посетить чтения. Она сказала мужу, куда собирается, — это казалось ей ужасной глупостью, — но она сомневалась, понял ли он, о чем идет речь. Он был занят подбором заключительных аргументов для особо сложного случая. Кроме того, что ему за дело, если жена посетит модные поэтические чтения? Для дамы из общества это вполне подходящее развлечение. И естественно, поэт, о котором шла речь, был лучшим в Риме. Она завернулась в плотное покрывало, так что Гай не имел возможности ее узнать. Он не столько постарел, сколько стал жестче. По сторонам его рта глубоко прочертились вертикальные линии, а солнце и военная служба сделали его лицо темно-бронзовым. Из-за этого его светло-серые глаза казались еще более глубокими, их взгляд было трудно долго выносить. Она отметила, что его движения почти утратили ту легкую — почти неуловимую — грацию, которую она так любила. Пару раз он опускал левое плечо, словно желая удержать его от онемения, а когда он поднимался на возвышение, она заметила его хромоту. Возможно, его все еще беспокоит старая рана от копья. Во время чтений он не улыбнулся ни разу. Даже когда маленькое стихотворение об аристократе и гладиаторе заставило аудиторию биться в конвульсиях от смеха. Но было невероятно вновь видеть его. Невероятно. Его голос — единственное, что не изменилось. И он по-прежнему был способен раствориться в словах и позволить чувствам бить через край. Незадолго до окончания чтений он представил новое стихотворение, ранее не выносимое на суд публики. Когда он читал его, Таците казалось, будто аудитория исчезла и он говорит только с ней, будто они вернулись в прежние времена, в освещенную лунным светом гробницу у Порта Капена, и лежали рядом на его смятом плаще. Я молил богов об исцеленье, Но в ответ они смеялись надо мною: — Как! Лишить нас подобной забавы? Полно, Кассий, одумайся скорее. Мука эта тебе же на пользу, Да и нам к удовольствию, конечно. Без Ликарис чем были б твои вирши?