— Если бы это был Майлз, суд мог бы и подождать. В последовавшем молчании она представляла, как ее слова бегут по телефонной линии к матери: маленькие потрескивающие искры электричества, которых никогда не вернуть. Наконец ее мать ответила ровным голосом: — Сделаем вид, что ты этого не говорила. Это было бы добрее. Ты не находишь? Моджи прикрыла глаза. — Прости, мама. Я не хотела… Это просто потому, что я так несчастна, я… Послышался щелчок — ее мать повесила трубку. * * * В субботу утром, помахав рукой похмельному Джулиану и Моджи, которая стояла с каменным лицом, Патрик направился к своему дому с намерением достать из стола рисунок и отдать Антонии. В доме Антонии не оказалось. Не было и ее вещей. Она исчезла. Он положил рисунок в карман и отправился на мельницу, но ее не оказалось и там, не было и ее машины. Он не допускал возможности, что она сдалась и вернулась в Лондон. Это не характерно для нее. У Антонии оставалось шесть дней, чтобы разгадать загадку. Она могла пользоваться своим правом до полуночи четверга, когда владелицей мельницы станет Дебра. Кроме того, ее автоответчик все еще был подключен — он выяснил это, позвонив из Лез Лимоньерс. Патрик оставил короткое сообщение, прося перезвонить ему, и провел весь день над стопкой последних свидетельских показаний. Время от времени он безрезультатно звонил на мельницу. В воскресенье утром Антония еще не вернулась. Дебра была уже раздражена, требуя его немедленного присутствия в Палате, а Нерисса не разговаривала с ним из-за Сьюки Хемингуэй. Около полудня, спустя два часа после прибытия последнего рейса из Перпиньяна, он заправил «Дискавери», закрыл оба дома и поехал на мельницу. Ее машина была во дворе. — Мне надо тебя видеть, — сказал он, когда она открыла дверь. Она моргнула. — Я думала, у тебя суд… — Он начнется завтра. Она впустила его и спросила, не хочет ли он кофе. Он сказал, что хочет, и занял место у стола. — Извини, я не ответила на твой звонок, — бросила она через плечо. — Но я приехала несколько минут назад. Со вчерашнего утра я была в Тулузе. В библиотеке, заказывала ссылки в книгохранилище. — Что-нибудь есть? — Не знаю, они еще не готовы. Я возвращаюсь в Тулузу завтра. В неловком молчании они подождали, пока вскипит чайник. Она насыпала в кружки кофе. — Дело в том, — сказала она, хмуро глядя на банку с кофе, — что я не чувствую себя вправе жить в твоем доме. Слоняться там, шарахаясь от телефона. Он кивнул. Глядя, как она идет к холодильнику за молоком, он подумал, что еще месяц назад он ошибочно полагал, что у него все просто замечательно. Хорошая работа, приемное семейство, красивая невеста. Нет счастья, но, с другой стороны, у кого оно есть? Ему казалось, что все делает правильно. И если бы у него спросили об Антонии Хант, он бы ответил: «Ах, да… Конечно, я помню ее! Но сейчас она для меня — ничто, вот уже долгие годы». А теперь он готов бросить все ради нее, даже не зная, что она к нему чувствует. Он хотел сказать ей, что любит ее, что был дураком, не поняв этого раньше. Что он порвет с Нериссой сразу же по возвращении в Лондон. Так может, им попробовать начать все сначала? Но времени было мало, и инстинкт адвоката предостерег его не портить отношений, подгоняя ее. «Прости, Патрик, но слишком поздно начинать все сначала. Слишком много воды утекло». От этой мысли у него все сжалось внутри. Он положил руки на стол. — У меня мало времени, — начал он, — но я должен тебе кое-что сказать. Я должен тебе что-то отдать… Она поставила пакет с молоком и посмотрела на него. — То, что я сказал на следствии… это — ложь. Знаешь, это из-за Моджи. — Да, — сказала она мягко. — Но это ничего не значит. Теперь уже ничего. Ты не должен себя винить. — Это многое значит. Потому что это большее… Она ждала, лицо ее было озадаченным. — Тебе неизвестно, — продолжал он, — что вечером накануне следствия, Моджи передала мне вот это. Он достал рисунок из кармана и развернул его на столе. Она взглянула на листок, потом — на него. Ее губы округлились от шока. — Майлз отдал его ей, — пояснил он. — А она — мне. Антония стояла, глядя на рисунок. Не двигаясь. Не прикасаясь к нему. — Перед следствием, — прошептала она наконец. — Она отдала тебе его перед следствием… Он кивнул, наблюдая за ее реакцией. — Ты должна была получить его много лет назад… Извини. Он хотел, чтобы она посмотрела на него, но она этого не делала. — А почему сейчас? — спросила она. — Я должен был все исправить. Она не ответила. Он встал. — Позвони мне, — и ушел. * * * …Трепет на Хайгейтском кладбище был совсем скверным. Таким скверным, что Моджи сделала то, чего раньше никогда не делала: бросилась вниз, в подземную комнату. Она обнаружила, что это подвал, покрытый мягкой, пропахшей злом землей, пружинящей под ногами. Подвал был заставлен сотнями винных бутылок с пустыми черными этикетками. В центре стола — кантарос, кроваво горящий в луче пыльного света. Ее грудь наполнилась паникой. Внезапно подвал исчез, и она оказалась на крутом склоне холма. Сияние скал такое яркое, что режет глаза. Она злится на Майлза, прогнавшего ее. Майлз заставил ее совершить кражу, из-за него она оцарапала живот о выступ окна, а он смеялся над ней и сказал, чтобы она отвалила. Свинья! Все еще негодуя на брата, она идет к джипу. Джип стоит перед красивыми новыми алюминиевыми воротами месье Панабьера. — Он получит по заслугам, — говорит она вслух, оттаскивая камень, удерживающий ворота открытыми. — Получит по заслугам, и ему придется идти пешком весь путь домой. А если он упадет и ударит колено, тем лучше! Она ожидала, что ворота будут тяжелыми, но они легко встали на место, и она даже попыталась закрепить замок, такой же новый и блестящий, и он закрылся с довольным щелчком. Получи, что заслужил! И вот они спускаются с Патриком по склону и слышат ругань позади. Обернувшись, они видят, как Майлз разворачивает джип. Внезапно задние колеса зависают над пустотой, край осыпается, и джип падает в ущелье. Он падает медленно, ужасно медленно, а вокруг него летают листы бумаги. Трепещут, как голубиные крылья. Она кричит. Она продолжает кричать… Моджи проснулась. Она лежала, поджав ноги к подбородку и закрыв уши ладонями, чтобы заглушить крики. О Боже, Боже, Боже, это была я. Это сделала я. Это сделала я! О Боже, Боже, Боже…