— Ты? Ошибалась? — Патрик улыбнулся. — Но это невозможно. Поскольку она не делала попыток прикоснуться к жестянке, он подвинул ее к ней. — Ну же, открывай. После, оглядываясь назад, Антонии казалось, что в тот момент, когда она открыла жестянку, в кухне все замерло. Маленькая черная кошка у печи перестала лизать лапу. Куры на улице замолкли. Солнце скрылось. — Он даже еще прекрасней, чем я помнила, — выдохнула она, вынимая кантарос из гнезда. Держа кантарос обеими руками, она медленно поворачивала его, и свет, ловя изображения, оживлял их. Пегас радостно мчался над полем волнующихся акантов; под одной из веток свернулась в кольцо маленькая змейка. Руки Беллерофонта были простерты в приветствии к потерянному ранее другу. А за его плечом в вечернем небе поднимался набирающий силу месяц. Антония провела пальцем по контуру месяца. — Ее звали Тацита, — мягко сказала она. — Тацита Корнелия. — Она смешалась. — После побега из Перузии Тацита уехала в Афины. И там оставалась до самой смерти. В Афинах выросли ее сыновья. «Женщина, исполненная великой смелости и глубины чувств». Ох, как я рада, что это была она! Она нравилась мне больше всех. Она, осторожно поставив кантарос на стол, в молчании переводила взгляд с Патрика на месье Панабьера. Старик твердо выдержал ее взгляд. — Помни, что ты обещала, — предостерег Патрик. — Я ничего не обещала. — ответила она и повернулась к старику. — Monsieur, Pourquoi ne m'avez vous jamais parlé de ceci? [6] Месье Панабьер смотрел на нее глазами человека, который, семь десятилетий наблюдая людское безумие и зло, научился ничего не принимать всерьез. Он пожал своими тощими плечами. — Parceque, mademoiselle, vous ne m'avez jamais demandé [7] * * * Было полпятого вечера, когда «ситроен» показался из-за поворота на Ле Фигароль. У Антонии не было другого выбора, как припарковаться там, где она парковалась всегда, в самом широком месте дороги, у алюминиевых ворот месье Панабьера. Никто из них не говорил о том, что они сидят в машине в пятнадцати футах от места происшествия. Ты сделала это, думала она, ты нашла кубок и решила загадку. Теперь осталось лишь совершить возлияние. Всегда, сколько она себя помнила, она мечтала о том, чтобы настал этот день. Но сейчас, когда он настал, она чувствовала опустошенность. Произошло слишком много всего. Патрик молча сидел рядом. Она думала, догадывается ли он о том, какие чувства она испытывает. Или, может быть, он думает о Майлзе? Они вышли из машины, Патрик неуклюже передвигался на своих костылях. Она открыла багажник и достала оттуда старенький охотничий ранец, пожертвованный месье Панабьером, жестянку с кантаросом внутри и вторую бутылку «Pic-St-Loup», предварительно откупоренную стариком. Она поставила жестянку на капот и переложила бутылку в ранец, чтобы отнести ее в Серс. — Это не каленское, — сказала она, — но думаю, пойдет. Она посмотрела на Патрика. Он стоял бледный, опираясь о капот. Ее сердце сжалось. Он был нужен ей для этого. Она не хотела делать это одна. Но он явно был не в состоянии идти. — Я думаю, тебе лучше остаться здесь, — сказала она. Он покачал головой. — Я пойду. Я не хочу, чтобы ты делала это одна. — Все будет прекрасно. — Ты всегда так говоришь. Она изобразила улыбку. — Я справлюсь, правда. — Она пыталась взбодриться. — К тому же богиня предпочитает женщин. Помнишь? Он наклонил голову: — Она неплохо позаботилась обо мне в прошлую ночь. Их глаза встретились. Ей не хотелось думать о том, что могло бы случиться, если бы она его не нашла. Он взял ее за запястье и посмотрел на часы. — Думаю, тебе потребуется час, чтобы подняться туда, совершить возлияние и вернуться, прежде чем я начну волноваться и пойду за тобой. — Прекрасно, — кивнула она. К несчастью, охотничий ранец месье Панабьера был недостаточно велик, чтобы в нем уместилась жестянка от средства, восстанавливающего волосы. Патрик держал крышку открытой, пока она доставала оттуда кантарос. Был ясный теплый день, и хотя каталанское солнце уже клонилось к закату, оно еще ярко светило. На секунду Антония подняла кантарос, и он наполнился светом. — Будь там осторожна, — сказал Патрик. Она не ответила. Что-то внутри оправы поймало свет. Она поднесла кантарос ближе к глазам. Во рту у нее пересохло. — Что это? — спросил Патрик. — Что? Она прочистила горло. — Он не упустил ни единой возможности. — Что ты имеешь в виду? — «Истина в кубке», — тихо сказала она и, поставив кантарос на капот, провела пальцем по короткой надписи, скрытой под ободом. Она произнесла вслух: — С. et T. et f. Патрик спросил: — Что это значит, — потом повернулся к ней. — Господи, Господи! — Кассий и Тацита. И сын. Антония снова потрогала буквы. Она знала, кто это сделал. По контрасту с профессионально выполненной надписью в основании, эта была вырезана грубо. Это была надпись, сделанная человеком, у которого не было опыта резьбы по камню, и он использовал собственный нож. Ему, вероятно, понадобился хороший нож, но главное — решимость, поскольку это был сардоникс, твердый, как гвоздь. Кассий пил каленское в День Крови и ел кушанье из хлеба, соли и гранатов со своим старым другом Плавтом, перед тем как вскрыть себе вены. Антония подумала о нем, вырезающем инициалы на чудесном кубке. Он очень хотел, чтобы кто-нибудь — в далеком будущем — совершил возлияние, в котором он так нуждался. Он вырезал инициалы своим ножом, как мальчик вырезает инициалы любимой девочки на стволе дерева. «Мы выпили вино, — вспомнился знаменитый пассаж из „Писем“ Плавта, — и я последовал на террасу за своим, молодым другом. Я старался удержаться от слез, но он выглядел совершенно безмятежным. „Плавт, — сказал он, — я не хотел говорить до этого момента, но сегодня — День Крови“. Потом он удивил меня, улыбнувшись. „Как удачно! Это хороший знак, тебе не кажется?“ Я опасался, что не понял, что он имеет в виду, и не имел духа ни спросить у него, ни улыбнуться в ответ. С этого дня, думал я в опустошении, я буду меньше беспокоиться о том, как я живу». * * * Закатное солнце наполнило кантарос рубиновым светом. Закат Дня Крови, подумала Антония. Хорошее время для возлияния. Снова это чувство недоверия. Слишком много всего. У нее начало щипать глаза. Патрик прислонился к капоту, положил руки ей на плечи и развернул к себе. — Я пойду с тобой, — сказал он. Она покачала головой. — Ты не можешь. Твое колено…