Франсуа прислуживал маэстро Антониусу, который подхватил «легкую простуду», хотя это более походило на разыгравшуюся ревность: его, как и меня, бросил кто-то, к кому он был привязан. Йозефа я застала в редком теперь одиночестве, в большом зале, где он любовно ухаживал за своей скрипкой. Сгущались сумерки, падавшие тени придали его лицу рельефную четкость. Мой брат походил на ангела, создание нездешнего мира. – Ну что, кобольды, сегодня отправитесь проказничать? – негромко обратилась к нему я. Йозеф вздрогнул. Отложил в сторону промасленную тряпицу, вытер ладони о штаны. – Лизель! Я тебя не заметил. – Он встал со скамьи у камина и раскинул руки, чтобы меня обнять. Я с радостью бросилась в эти объятья, внезапно обнаружив, что Йозеф одного со мной роста. Когда он успел вытянуться? – Что случилось? – спросил он, почувствовав мою сердечную боль. – Ничего, – улыбнулась я. – Просто… ты растешь, Зефф. Он тихонько рассмеялся – баском, пророкотавшим где-то в груди, смехом взрослого мужчины. Йозеф еще не утратил прелестного мальчишеского дисканта, но голос его вот-вот должен был сломаться. – У тебя не бывает «ничего», – сказал он. – Ты прав, – сказала я и взяла его руки в свои. – Я кое-что для тебя приготовила. Подарок. Его брови удивленно поползли вверх. – Подарок? – Да, – кивнула я. – Идем со мной. И захвати скрипку. Удивленный, Йозеф последовал за мной наверх, в мою комнату. Я подвела его к клавиру, где на пюпитре стояла багатель. Вчера я до глубокой ночи жгла драгоценные свечи – переписывала ноты начисто. – Что это? – Йозеф прищурился и вытянул шею. Я молча ждала. – О, – брат сделал паузу, – новая пьеса? – Зефферль, не суди слишком строго, – со смехом сказала я, пытаясь скрыть внезапное смущение. – Уверена, в ней полно ошибок. Йозеф склонил голову набок. – Хочешь, чтобы мы с Франсуа сыграли ее для тебя? Я вздрогнула, как от пощечины. – Я надеялась, – медленно проговорила я, чувствуя себя уязвленной, – сыграть вместе с тобой. У него хватило совести покраснеть. – Конечно. Прости меня, Лизель. – Он расположил скрипку под подбородком, пробежал глазами верхние строчки и кивнул. Я вдруг занервничала, и совершенно напрасно: это же Йозеф. Я дала ответный кивок, брат взмахнул смычком вверх-вниз, задавая темп. Он продирижировал один такт, и мы начали. Первые ноты звучали робко, неуверенно. Я волновалась, а Йозеф… Его лицо было непроницаемо. Я запнулась, пальцы соскользнули с клавиш. Брат продолжал играть, машинально воспроизводя написанные ноты. Его исполнение, холодное и убийственно точное, отличалось такой размеренностью, что по нему можно было проверять метроном. Мои пальцы начали деревенеть, онемение постепенно распространялось дальше – охватывало кисти, руки, плечи, шею, глаза и уши. Я написала пьесу для того Йозефа, которого знала и любила, для маленького мальчика, не упускавшего возможности удрать в лес, чтобы подглядеть за танцем хёдекена. Для того, кто составлял половину моей души – странной, пугливой и дикой; кто остался верен Лесному царю. Этого человека в комнате не было, вместо него стоял подменыш. Его исполнение не преобразило мою музыку, не вознесло ее ввысь. Ноты звучали плоско, скучно, приземленно. Внезапно я как будто узрела паутину иллюзий, которой себя оплела и сквозь которую видела другой мир, другую жизнь. Йозеф закончил играть, выдержав на последней ноте точно рассчитанную фермату[21]. – Молодец, Лизель. – Он улыбнулся, но одними губами. – Отличное начало. – Завтра ты уезжаешь в Мюнхен, – констатировала я. – Да, – с явным облегчением отозвался он, – как только рассветет. – Ну, тогда постарайся отдохнуть перед дорогой. – Я ласково потрепала его по щеке. – А ты? – Йозеф кивнул на пюпитр, на ноты только что исполненной пьесы. – Ты же будешь писать музыку? Будешь присылать мне свои сочинения? – Да, – сказала я. Мы оба знали, что это ложь. * * * Наконец прибыл экипаж, который должен был увезти Йозефа, маэстро Антониуса и Франсуа в Мюнхен. В доме царило всеобщее возбуждение. Постояльцы, друзья, деревенские соседи – попрощаться пришла целая толпа. Папа плакал, обнимая сына, а мама – мужественная, с суровым лицом и сухими глазами, – накрыла ладонями голову Йозефа в безмолвном благословении. Смотреть на Констанцу я избегала. Глаза у нее были темные, бездонные, губы упрямо поджаты. – Gluck, Йозеф. – Ганс добродушно похлопал моего брата по плечу. – За родных не беспокойся, я о них позабочусь. – Поймав мой взгляд, он застенчиво улыбнулся. Сердце мое затрепетало – от волнения или вины, я не поняла. – Danke[22], – рассеянно ответил Йозеф. Мысленно он уже покинул дом, уже был далеко отсюда. – Auf Wiedersehen[23], Зефф, – попрощалась я. Казалось, брат не ожидал увидеть меня рядом с собой. Я легко терялась в тени – заурядная, неприметная дурнушка, – но раньше Йозеф неизменно меня находил. К глазам подступили слезы. – Auf Wiedersehen, Лизель. – Он взял мои руки в свои. На мгновение мир вновь стал прежним, и передо мной стоял любимый Зефферль, вторая половинка моей души. Когда он обнял меня, его голубые глаза сияли. Это было мальчишеское объятье – простое и искреннее, последнее, подаренное мне младшим братишкой. Когда – если – мы встретимся в следующий раз, он уже будет мужчиной. Теперь его сопровождает Франсуа – в карете, в Мюнхене, на пути к славе. Наши глаза встретились над головой Зеффа. Мы говорили на разных языках и все же понимали друг друга. Береги его, сказала я. Обещаю, ответил он. Я заставила себя стоять и смотреть вслед экипажу до тех пор, пока он не исчез, растворившись в пелене тумана, расстояния и времени. Один за другим мои родные вернулись к повседневности: отец – к креслу у камина, мама – к своему месту на кухне. Ганс задержался дольше остальных. Положив руку мне на плечо, он смотрел вдаль. В конце концов и я собралась вернуться в дом, к осиротевшей семье, но Ганс меня остановил. – Что такое, Ганс? – спросила я. – Тс-с. Идем, я хочу кое-что тебе показать. Нахмурив брови, я позволила ему провести меня мимо ручья к дровяному сараю. Там он прижал меня к стенке. – Ганс! – Я попыталась высвободиться. – В чем… – Тише, тише. Все хорошо, – успокоил он. Его тело еще никогда не было так близко: рука Ганса сжимала мое запястье, грудь соприкасалась с моей, бедра прижимались к бедрам, жар кожи согревал кожу. – Все хорошо, – повторил он и обнял меня крепче. В его прикосновениях сквозила настойчивость, нетерпеливость, волновавшая мне кровь. – Что ты делаешь? – спросила я, хотя сама знала ответ. Я сама и страшилась, и хотела того же. Его ладонь легла мне на поясницу, притянув меня к нему вплотную. Отпустив запястье, Ганс медленно поднес правую руку к моему лицу, нежно провел пальцами по щеке. – То, что хотел сделать с той самой минуты, когда впервые тебя увидел, – выдохнул он. А потом поцеловал. Закрыв глаза, я ждала. Ждала, когда внутри у меня вспыхнет огонь. Я давно представляла, мечтала, страстно хотела пережить этот волнующий миг: Ганс заключает меня в объятья и прижимается губами к моим губам. Когда же момент действительно наступил, я ощутила лишь холод. Да, я чувствовала прикосновение его губ, теплое дыхание, осторожные движения языка у меня во рту, но не испытала никаких эмоций, кроме легкого удивления и отрешенного любопытства. – Лизель? Ганс отстранился, пытаясь прочесть выражение моего лица. Я думала о Кете, но нас с ним разделяла отнюдь не ее призрачная фигура. Смотри, как бы не предпочесть красивую ложь уродливой правде, сказал тогда Король гоблинов. Я именно что предпочла. Эта жизнь – красивая ложь, а я-то считала, что у меня хватит сил противостоять ей. Вот глупая! Снова попалась на уловки Владыки Зла. – Лизель? – нерешительно повторил Ганс. Все это – ложь, но до чего прекрасная и восхитительная… И я поцеловала его в ответ. В ночной темноте, стоя спиной к сестре, чтобы она не заметила. Я притворялась, что чувствую на себе руки Ганса, пальцы, пытливо изучающие тайные ложбинки и трещинки моего тела. Представляла его губы, язык и зубы, и свое собственное желание – такое сильное, что едва не разрывало меня, под стать зудящему нетерпению в моих беспокойных конечностях и грубоватому мужскому напору Ганса. Мои бурные поцелуи привели его в замешательство. Вздрогнув от удивления, он выпустил меня из объятий. – Лизель! – Разве не этого ты хотел? – Да, но… – Но что?