Десятое ноября – главный милицейский праздник. Обычно в этот день утром проходит торжественное собрание, на котором чествуют отличившихся в году сотрудников, вручают грамоты и ценные подарки. После официальной части работники милиции расходятся по подразделениям и садятся за праздничный стол. К вечеру десятого ноября трезвого милиционера можно встретить только в дежурной части, все остальные уже с обеда ходят под хмельком. В связи с сессией горсовета начальник УВД сломал годами установившийся порядок празднования Дня милиции и отменил торжественную часть. – Чего праздновать, когда неизвестно, чем сессия закончится? – пояснил он свое решение. Начальники служб, вернувшись с совещания у Большакова, запретили подчиненным распивать спиртное на работе, и главный профессиональный праздник превратился в обычный будний день. – Проклятые депутаты! – гневались менты по кабинетам. – Чтобы им, сволочам, сдохнуть прямо на этой сессии! Какой мерзавец выдумал этот горсовет? Жили без него, план делали и в ус не дули, а теперь выдумали черт знает что. Где это видано, чтобы менты перед всяким сбродом отчитывались? Что они о нашей работе знают? Ничего. Сессия городского совета народных депутатов проходила в актовом зале горисполкома. Вместо привычной трибуны центральное место в нем занимал угловой стол, рассчитанный на пятнадцать человек. Нас, приглашенных сотрудников милиции, завели в зал до начала заседания и рассадили на задних рядах. Депутаты горсовета заняли все остальные места. Ровно в четыре часа дня в зал вошел председатель президиума горсовета Холодков. Глава законодательной власти города был важен и многозначителен, как петух, приметивший симпатичную курочку. Его заместители и главы комиссий выглядели кто как: одни шли, гордо выставив выпирающий из-под пиджака живот, другие смотрели себе под ноги – эти народные избранники еще не поняли, что они и есть власть. Две женщины, занявшие места за председательским столом, были одеты в деловые костюмы. Лицо одной из них мне показалось знакомым, но я не мог припомнить, кто она. Кроме депутатской верхушки, места в центре зала заняли прокурор города Воловский, начальник городской милиции и первый секретарь горкома партии. Чтобы подчеркнуть никчемность бывшего хозяина города, место ему отвели в конце стола, рядом с начинающимися рядами кресел для массовки. Три первых вопроса сессии нас не касались, и я прослушал, о чем шли дебаты – думал о своем. Очнулся я только после слов «катастрофическое состояние дел борьбы с преступностью». Я присмотрелся к выступающему: низенький плешивый мужичок. Кто такой, неизвестно, но обвинениями он сыпал, как горохом из ведра. – Бездействие городской милиции привело к тому, что кровавый маньяк среди бела дня, прямо в школе, зверски изнасиловал и убил ученицу. При попустительстве милиции мы дошли до того, что ни одна женщина в нашем городе не может быть спокойна за свою безопасность. Кого изберет следующей жертвой взбесившийся монстр? Следующий оратор продолжил бичевание милиции: – Наши с вами жены, матери и дочери под угрозой. Уже после убийства женщины на стройке стало понятно, что ни уголовный розыск, ни городская милиция в целом не в состоянии остановить бесчинствующего извращенца. Выслушав всех пожелавших выступить депутатов, слово взял Холодков. – Гангрену лечат хирургическим путем, – сказал он. – Если у нас в городской милиции завелась гниль, давайте возьмем в руки скальпель и отделим отмершие ткани от здорового организма. Я посмотрел на Воловского. Прокурор города для вида что-то помечал в своем ежедневнике. Согласно Уголовно-процессуальному кодексу ответственным за раскрытие и расследования преступлений является следователь. Именно подчиненные Воловского были повинны в том, что маньяк до сих пор на свободе. Но к прокурору депутаты вопросов не имели. Они не разбирались в уголовном законодательстве и судили о раскрытии преступлений по книгам и кинофильмам, где следователь всегда является придатком у бравого опера. А если так, то с кого спрашивать за кровавого злодея? С руководства городского уголовного розыска. – Нам дадут слово или нет? – встревоженно зашептал Малышев. – У меня есть что сказать в наше оправдание. – Похоже, что приговор вынесен заранее, – оценил обстановку Клементьев. – Я предлагаю, – обратился к залу Холодков, – ходатайствовать перед руководством областного УВД об отстранении от должности и увольнении из рядов МВД начальника городского отдела ОУР Малышева. Кто за это предложение, прошу голосовать. Депутаты дружно подняли руки с мандатами. Участь моего начальника была решена. – У меня есть еще предложение, – обратилась к председательствующему женщина, показавшаяся мне знакомой. – Давайте уволим Лаптева. Это он, бездельник, не смог задержать маньяка, когда тот был у него в руках. Услышав голос женщины, я сразу вспомнил, кто она. «Ба! Да это же жена прокурора Центрального района Владимира Николаевича Окопова! Ничего удивительного, что она призвала линчевать меня. Я и ее муж столько раз схватывались в словесных баталиях, что Окоповой впору потребовать моего расстрела, а не какого-то увольнения». – Ну что ж, давайте и Лаптева уволим, – охотно согласился председатель горсовета. – Кто «за», прошу голосовать. Депутаты, уставшие от двухчасового сидения в душном зале, единогласно проголосовали за мое изгнание из милиции. Никто из них не задумался, что своим решением они сломали мне судьбу и навсегда вышвырнули на обочину жизни. На мою беременную жену им было наплевать. Депутатам, им ведь вообще плевать на народ. Народ – это масса, а каждый депутат – человек. Депутат – лицо неприкосновенное. Его нельзя просто так выгнать из горсовета. Если бы сейчас Холодков решил лишить депутатских полномочий кого-то из своих соратников, то зал бы не поднял руки в едином порыве. Нашлись бы недовольные, прорвались к микрофону и отстояли бы своего собрата. Ворон ворону глаз не выклюет, а вот другим птичкам надо от воронов зрение беречь. В прострации я покинул сессию горсовета, побродил по притихшему управлению и поехал домой. По пути купил на последний талон бутылку водки, сел на кухне и стал пить в одиночестве. После второй рюмки у меня стал созревать план мести. «Если меня уволят (а ведь уволят, тут и сомневаться не приходится), то я пристрелю жену Окопова. Это она, сволочь, во всем виновата». Чем больше я вливал в себя спиртного, тем отчетливее прорисовывался план убийства жены прокурора. «У меня есть пистолет, который подарила Журбина. Купила его Валентина Павловна в Узбекистане, так что по пуле меня не вычислят, у нас сейчас с союзными республиками взаимодействия никакого нет, на наши запросы они не отвечают. Где подкараулить Окопову? Где прихлопнуть ее так, чтобы уйти с места преступления незамеченным?» Прокрутив в голове кучу вариантов, я пришел к выводу, что лучше всего застрелить Окопову у нее дома. «Окопов приходит с работы часам к семи, в прокуратуре допоздна не задерживается, так что придется пристрелить и его. А что такого? Муж за жену всегда в ответе. Если бы не прокурор, его жена фамилии бы моей не знала и расправы надо мной не требовала… А вдруг в квартире будут дети, как с ними?» После очередной рюмки на меня накатила жалость к самому себе. «За что я поплатился? За то, что хотел поймать маньяка? Какое издевательство: меня на сессии горсовета решили уволить, а Клементьеву, пьянице и бездельнику, почетную грамоту дали. Малышева пустили под раздачу, а Большакова только слегка пожурили. Что теперь делать, куда податься после увольнения? В адвокаты? Представляю, с какими лицами они встретят меня: «Что, допрыгался? Раньше был на переднем крае борьбы с преступностью, а теперь у воров будешь копейки выклянчивать?» Теоретически через год-два можно попробовать восстановиться, но все это время на что жить? Лиза беременна, я без работы – положение, хоть в петлю лезь». Когда жена пришла с работы, я был в пьяно-слезливом состоянии. Мне хотелось пожаловаться на жизнь, но Лиза даже слушать меня не стала. – Прекрати нюни распускать, – потребовала она, – тебя еще не уволили! Что ты за мужик такой, если в трудную минуту руки опустил? Успокойся, приди в себя, и хватит эту водку жрать! Лиза вылила остатки бутылки в раковину, заставила меня прополоскать желудок и выпить горсть таблеток: активированный уголь, аспирин и еще какую-то гадость с привкусом подгнившего лимона. – Ложись спать! – скомандовала жена. – Утром ты должен быть свеженький, как огурчик. Если тебя уволят, то жизнь на этом не закончится. Запомни, мне нужен муж-защитник, а не пьяница и неудачник. Что ты на депутатов жалуешься? Уволят – найдешь другую работу. У нас скоро ребенок будет, а ты в депрессию решил впасть? Живо ложись спать и о работе больше не думай. Я всегда с тобой, и вместе мы преодолеем любые невзгоды. Наутро мне было стыдно за свое поведение. Пообещав больше так не делать, я пошел на службу. По пути в управление мне казалось, что все встречные прохожие уже знают о моем увольнении и в душе рады этому. «Вам-то я что плохого сделал? – думал я, вглядываясь в их лица. – Маньяка не поймал? А мне давали его ловить?» Не успел начаться рабочий день, как УВД всколыхнула новость: «Генерала Удальцова уволили!» Встревоженные до предела, мы собрались у Большакова. – Вчера министр приказ подписал, а сегодня его объявили, – подтвердил Леонид Васильевич. – Политика, тактический маневр! На сессии облсовета депутатам некого будет грязью поливать – виновник-то уже уволен, какой с него спрос? В полдень меня, Большакова, Малышева и Клементьева вызвал Комаров, временно занявший кресло начальника областной милиции. Выстроив нас посреди кабинета, Комаров сразу же перешел к делу. – Андрей Николаевич, ты не забыл, что я предлагал тебе перейти ко мне в штаб? – спросил он. – Что ты тогда ответил? «Я не мыслю себя без уголовного розыска!» Сейчас твое мнение не переменилось? Я дал выволочку Шмыголю. Если бы он вовремя среагировал на твой рапорт, то на сессии горсовета у депутатов бы слюны не хватило, чтобы в нашу сторону плевать. Но, как вышло, так вышло! Я выпрямился, гордо поднял голову. Смертельный удар надо принять с достоинством, как подобает офицеру милиции. – Генерал Удальцов приказ об увольнении Лаптева подписать не успел, а я его подписывать не буду. Для успокоения депутатов ограничимся строгим выговором. Работай, Андрей Николаевич! Ты – перспективный сотрудник, молодой, инициативный. Работай, а мы, областное управление, всегда тебя поддержим. После этих слов Комарова у меня появилось чувство эйфории, словно я залпом выпил полстакана водки без закуски. «Только бы в обморок не грохнуться», – подумал я, а кто-то третий, кто проник в мою голову, стал нашептывать: «Крепись, Андрей, здесь нельзя с полом обниматься. Выйдешь от Комарова, сядешь в приемной на стульчик, и все пройдет». – С вами, Николай Алексеевич, – продолжил начальник штаба, – нам придется расстаться. Пишите рапорт на пенсию. До получения официального обращения горсовета я успею его подписать. – Быть может, мне тоже выговор? – робко предложил Малышев. – У вас, Николай Алексеевич, выбор невелик: или пенсия, или увольнение по отрицательным мотивам. Что выбираете? – Пенсию, – упавшим голосом ответил начальник уголовного розыска. – Клементьев, ты когда пить бросишь? – насмешливо спросил Комаров. – Давай договоримся так: если мне хоть раз шепнут, что ты пришел на работу с перегаром, я тебя тут же уволю за пьянку. Согласен? Никаких разбирательств, никаких аттестационных комиссий проводить не будем, а поступим так: сейчас в приемной напиши рапорт на увольнение по собственному желанию, но число в нем не ставь. Как только ты решишь наплевать на мои уговоры, я достану рапорт из сейфа, проставлю на нем число и в тот же день отправлю тебя на гражданку. Теперь о вас, Леонид Васильевич. Чтобы Лаптеву скучно не было, я объявляю вам строгий выговор. Депутаты вас пожалели, а я с вами нянчиться не буду. Это ведь вы должны за состояние преступности в городе отвечать, а не Лаптев и не Малышев. – Я все понял, – безропотно согласился с наказанием Большаков. – В связи с кадровыми перестановками на должность начальника городского уголовного розыска я назначаю… Комаров выдержал эффектную паузу. Пока он молчал, у меня промелькнула шальная мысль: «Сейчас он скажет – Лаптева!», но я не угадал. – Начальником уголовного розыска временно назначим Клементьева, а там посмотрим, как дела пойдут. Если вопросов нет, то все свободны! Назад, в городское управление, мы вернулись на «Волге» Большакова. Леонид Васильевич по привычке начал рассказать нам какую-то историю из своей бурной молодости, но нам было не до его баек. Посерьезневший Клементьев обдумывал мероприятия, с которых начнет деятельность на новом месте. Малышев ушел в себя. Он обиделся на весь свет. Как же так, его уволили, а меня – нет! Это же величайшая несправедливость на свете. А Клементьев? Хорош гусь! Не успел новое назначение получить, как уже губы поджал, возгордился, позабыл, как в трудные времена прибежал и упрашивал: «Коля, не дай пропасть! Если я себе место не найду, то Удальцов выгонит меня к чертовой матери. Коля, спаси, век благодарен буду». «Волга» начальника УВД мчалась по улицам города. Я безучастно смотрел в окно, а в душе… в душе ликовал! Что такое выговор по сравнению с увольнением? Так себе, мелкая неприятность вроде насморка в сырое время года. Дома я с порога объявил Лизе, что гроза миновала. – Дело случая, – пояснил я супруге. – Если бы вместо Комарова на должность начальника областного управления назначили любого другого заместителя генерала Удальцова, то он бы уволил меня, не задумываясь. – У тебя виски поседели, Андрей. – Ты что, серьезно? Я посмотрел на себя в зеркало. Так и есть! Еще вчера мои волосы были однотонными, а сегодня каждый второй волосок на висках обесцветился. – Ты за прошедшую ночь поседел, – решила Лиза. – Нет, любимая. Когда я утром брился, то с волосами все было в порядке. Это я в кабинете Комарова поседел. Ждать приговора – тяжкое бремя, а ждать несправедливого приговора – тяжко вдвойне. Ничего, переживем! Седина украшает мужчину. 31 Еще до разговора с Перфиловой я каждый день внушал Лизе: – Будь предельно внимательна и осторожна. Я не исключаю, что маньяк захочет отыграться на тебе. Посреди улицы он нападать вряд ли будет, а в ловушку заманить сможет. О любом вызове, который покажется тебе подозрительным, тут же сообщай мне. В конце ноября, утром, супруга позвонила: – Андрей, у меня вызов к больному ребенку. Я знаю эту семью, у них болезненная девочка, но, как бы тебе сказать, чтобы раньше времени панику не поднимать? В их семье нет мужчин, а в регистратуру позвонил «папа».