– Я тебя вижу, – бормочет Глеб, продолжая стоять и смотреть в уплывающего в закат брата. Из-за соседнего надгробия с непропорционально большим крестом и фарфоровой фигуркой ангела у основания (как до сих пор не украли?) показывается девочка-подросток с морковной шевелюрой и таким плотным роем веснушек, что под ними почти не видно настоящей кожи. Девчонка такая же тоненькая, как Кирилл, но эта худоба временная. Всего через несколько лет тело округлится, а черты перестанут быть такими острыми. Плечи опущены вниз, губы поджаты. – Давно ты там стоишь? – спрашивает Глеб, а сам по-прежнему не отрывает взгляда от чугунных ворот, хотя там уже никого нет. – Не очень. Не дожидаясь приглашения, девочка крепко-крепко прижимается к его боку. От нее веет холодом, который чувствуется даже сквозь шерстяное пальто. – Тебе не нужно пытаться ему угодить, – совсем не детским голосом говорит девочка. – Кстати, смотри, что я сделала. В подставленную ладонь Глеба падает невесомый браслет из мулине болотно-зеленого цвета. Лишь по белым глазкам-бусинкам можно догадаться, какое существо призвана изображать эта поделка. – Она кусает себя за хвост. Правда, здорово? Глеб едва сдерживается, чтобы не отбросить шевельнувшую бочком рептилию. Отвращение настолько сильное, что тошноту становится практически невозможно сдерживать. – Как настоящая, морковка, – щурится Глеб и возвращает зверушку обратно владелице. В следующий раз он скорее прыгнет под поезд, чем прикоснется к этой мерзости. Только может ли он знать, что впереди его ждут вещи и похуже. Февраль, 1994 – Ну и вонища тут у вас… Эвелина пытается зажать нос, но дотянуться не получается: руки связаны слишком крепко. – А ну заткнулась! – Надзирательница тычет ее указательным пальцем в плечо. Не больно, скорее, обидно. – Нет, я понимаю, у вас бюджет ограниченный, все дела, – безмятежно продолжает Эля, как будто ничего не почувствовала, – но разве самим приятно жить в таком свинарнике? Про дизентерию слышали, нет? Толстая приземистая надзирательница шумно выдыхает через нос, осознав, что девица над ней издевается. Она делает небольшой шаг в сторону и продолжает идти рядом, но уже не смотря на пленницу. А той только того и надо. Резко дернувшись, Эвелина пытается сдать назад, но сил не хватает, чтобы вырваться из захвата двух здоровенных охранников с лосиными головами. Быстрое, хорошо отработанное движение рогами – и Эвелина вновь в импровизированной клетке. – Можешь не пытаться, – довольно комментирует надзирательница. – Еще никому не удалось отсюда сбежать. А если когда-нибудь и удастся, то далеко он отсюда не уплывет! Смех у нее мужской, открытый. Были бы где здесь окна или уж тем более стекла, точно поразлетались бы на мелкие осколки. Затем надзирательница внезапно останавливается, будто осознав, что ведет себя далеко не как утонченная леди, завершающе хрюкает и поправляет куцый седой пучок на круглой голове. Сверху она еще не такая огромная – это книзу тело все расширяется и расширяется, пока взгляд не упирается в распухшие ноги в грязных ботинках. Она как подтаявшее у основания эскимо, которое даже самый большой сладкоежка в мире отказался бы есть, такое оно неаппетитное. Зато надзирательница отлично вписывается в атмосферу тюрьмы: такая же пыльная, пахнущая сыростью и застарелой мочой. – Давайте ее в триста тридцать третью, – приказывает лосям старуха и бросает на Эвелину многозначительный взгляд, – чтобы через решетку случайно не пролезла. По пути к камере они проходят мимо других заключенных, большинству из которых по барабану, что это за новенькая. И все же некоторые поглядывают с плохо скрываемым любопытством. Наверное, пытаются определить, какое место в иерархии заключенных займет эта крошечная птичка. В основном в Божедомку отправляются за неповиновение верховному пантеону. Бывают еще кое-какие проступки по мелочи: убийство там, скажем, или кража в особо крупных. Кому-то удается откупиться или умаслить прогневавшегося бога, но коли у тебя нет ни связей, ни ценностей, которые можно было бы предложить, готовься отправиться в эту стоящую посередине ледяного океана крепость. Эвелина продолжает сопротивляться, но больше по инерции. Так она хотя бы не может винить себя в том, что сразу смирилась с заключением и не попыталась освободиться. Впереди у нее еще много лет, чтобы продумать настоящий план. Или, лучше сказать, вечность. В Божедомку попадаешь не просто на долгие годы – навсегда. Это билет в один конец; дверь, открывающаяся только с одной стороны. Единственный известный всем способ выбраться – победить на местных боях. Только какой у маленькой хрупкой Эвелины шанс одолеть всю эту заматеревшую за годы заточения нечисть? – Ну, давай, кричи, – подначивает надзирательница, запирая замок не ключом – длинным фигуристым ногтем. – Отчего ж не кричишь? Эля отвечает сквозь стиснутые зубы: – Нетушки, такого удовольствия я вам не доставлю. – Да уж, нам вполне хватит бури, которую она с собой притащила, – вставляет один из охранников-лосей, но тут же стихает под неодобрительным взглядом начальницы. Со спины она еще более отвратительная, чем на лицо: жир при ходьбе перекатывается из стороны в сторону, как толстый слой масла в широком сосуде. Хоть бы раз обернулась, Эвелина бы ей сказала!.. Но старуха тот еще крепкий орешек: и не такого за столетия работы в Божедомке нагляделась. Предсказание все еще крутится на языке – такое же черное, склизкое, как и та, кому оно предназначено, – и спустя какое-то время Эвелина его все-таки сглатывает. Не сразу понимает, что руки почти примерзли к ледяным прутьям, и с трудом отрывает их оттуда. Отовсюду доносятся новые запахи и звуки. Чьи-то бесконечные перешептывания, монотонные молитвы, методичное постукивание по стенам. Эвелина еще не знает, что никогда не сможет до конца привыкнуть к этой какофонии из слов, дыхания и не способных ни на секунду успокоиться душ. Она старается не думать о том, сколько все это продлится, прежде чем ей удастся сбежать. Год? Два? А что, если больше?.. Ей предстоит просидеть в заточении чуть больше двадцати четырех лет. Двадцать четыре года чужих стенаний, собственных попыток не сойти с ума, черствого хлеба и не меняющейся с годами рожи надзирательницы. Она, даже напротив, как будто расцветает с каждым затухшим заключенным. Может, пьет соки из тех, кого когда-то боялись, чтобы самой обрести бесстрашие? Но сейчас Эвелина обо всем этом не знает. Она думает о яблонях, которые впервые за тысячелетия оставила без защиты, и, конечно, о Фениксе – о друге, которого у нее никогда не было. – Эй! Пс-с-с… – доносится из темного угла камеры. – Птичка, ты, что ли? Голос знакомый, но кому именно из братьев принадлежит, Лина вспомнить не может. Вопреки ожиданию в груди становится тепло от родных слуху звуков. Девушка оборачивается и пытается разглядеть сгорбленную в темном углу фигуру кого-то весьма внушительных размеров. Очертания размытые, смешанные со стенами, темнотой и облепившими несчастного Тенями. – Братец Ветер? Только Эвелина и так знает, что это и правда он. Мелодичный баритон знаком ей с самого детства, когда она только ступила на эту грешную землю. – Западный, – подсказывает мужчина, заметив ее замешательство. Он болезненно откашливается, свернувшись в плотный шар, совсем как броненосец, а затем опять отклоняется к стене, пытаясь восстановить дыхание. В полумраке камеры видно плохо – освещением оснащены только коридоры, – но похоже, на Западном Ветре практически нет одежды – лишь набедренная повязка. – Победишь в боях кого-нибудь с мягкой шкуркой, у тебя тоже такая будет, – улыбается Ветер, но Эля не рискует улыбаться в ответ, потому что не знает, шутит он или всерьез. – Ты чего здесь забыл? – А, – он машет рукой, – попал одному красавчику в лоб летающей тарелкой. Ладно бы что по-настоящему запретное, – ведет бровями, – извращенное… Так нет. Даже рассказывать не буду – помрешь от скуки. Только закон для всех один. – А ты? – спрашивает Эвелину Ветер. Птичка знает, как играть в эту игру. Пытаясь пригладить растрепанные волосы, она проходит вдоль стен, пытаясь обнаружить кушетку или лежанку любого рода. Но ничего. – Матрацы у нас для подхалимов Морской девы. – Кого? – не понимает Эвелина. – Каракатицы, что здесь всем заправляет. Ты ее видела: она ж тебя сюда и затащила. Вот, значит, как: Морская дева. Знает ли Василиса, чем занимается ее обожаемая сестрица? – Так ты как сюда попала? – не унимается Ветер, подавив очередной порыв закашляться. – Я? – Пауза. – Тоже ничего необычного. Помрешь от скуки, пока дослушаешь. – Ты, это, мать, меня не передразнивай! – Только вот тон у братца совсем не злой – напротив, шутливый. – Не хочешь рассказывать, так не надо. У нас тут впереди столетия. Лихо, вон, вообще уже не помнит, за что сюда попал. Ветер потягивается и ложится на каменный пол, при этом устраиваясь поудобнее, как будто под ним не булыжники, а мягчайшая перина. – Дам я тебе, Эвелинка, пару бесплатных советов. – Ветер закинул руки за голову. Мог бы, засунул бы себе еще в рот жухлую соломинку для солидности. – Во-первых, не дерзи Каракатице. Можешь ненавидеть ее молча – так почти все здесь делают. Как говорится, и волки целы, и овцы сыты. – Наоборот, – говорит Эвелина, но голос слишком слабый. – …Так, о чем это я? В общем, номер два: ешь, пока дают. Знаю, ты, наверное, думаешь, раз на воле клевала, как птичка… Хм, прости, не знал, с чем еще сравнить. Вот, раз тебе особо пища не требовалась, не значит, что она тебе не нужна сейчас. Это тебе не Беловодье с молочными реками, кисельными берегами, круглогодичным солнышком и турпакетами к Холму Радости. Это, милочка, Карское море, и тут чертовски холодно! Так что энергии тебе понадобится в тысячу раз больше, чем прежде. Что еще? С богинками дружбы не заводи. Они только с виду такие красотки. – Ветер задумчиво чешет предплечье. – К тем, кто хорошо себя ведет, могут подселить домового. – Ну, ты-то, я вижу, далеко не образец послушания. – Впервые за долгое время Эвелина расплывается в улыбке. – Я – дух свободы! – с гордостью заявляет сокамерник. – Для меня это позор на всю семью, коли позволю кому себя гладить по загривку, как какую блохастую собачонку. С трудом превозмогая отвращение, Эвелина опускается на пол. Не стоять же целый день на ногах, в конце концов, тем более что совсем скоро одежда засалится, впитает в себя многочисленные тюремные ароматы и сделает ее хозяйку не лучше и не хуже других. Как море омывает скалы, так время омоет Эвелину, сгладив края и позволив вписаться в тусклую мозаику тюрьмы под названием Божедомка. – Скажи, – помедлив, заговаривает девушка, – что здесь самое страшное? Даже в темноте видно, что братец Ветер не смотрит в ее сторону, а испепеляет взглядом низкий потолок. – Безделье, – отвечает он тихо. – На воле как, по крайней мере, у меня: летишь, куда глаза глядят; заглядываешь в дома, видишь настоящую жизнь. А здесь каждый день похож на предыдущий. Побудка, кормежка, отсидка в камере, снова кормежка, потом отбой. Знаешь, я иногда думаю, лучше бы у нас, как у людей, были каторжные работы, я не знаю… Посадили бы нас за станки или заставили снег руками копать. Но нет же, эти твари знают, как сломить наш дух. Убрать часы, запереть в вечной полутьме и наслаждаться на первом ряду этого замечательного спектакля под названием «смерть богов».