– С вас… двадцать четыре рубля, – просит чуть дрожащим голосом. В яркую пластиковую монетницу падает звонкая мелочь. – Сдачи не надо, – говорит Соловей, разглядывая едва заметно дергающуюся щеку кассира. Еще некоторое время женщина смотрит ему в спину, пока он окончательно не скрывается за автоматической дверью. Только затем позволяет себе шумно выдохнуть и понимает, что до этого, похоже, вообще не дышала. * * * На койке, где спит Соловей, кто-то из многочисленных соседей разбросал свою рабочую одежду: заляпанные серой краской оранжевые штаны, старая ветровка и носки, явно ношеные. От всего комплекта исходит довольно яркое амбре из смеси ароматов стройки и мужского тела. Соловей смотрит на вещи так, будто ждет, что они сами испарятся или ему удастся взглядом прожечь в них дыру. – А, это Пахлавоново, – комментирует угловатый паренек со своей койки. В руках у него дешевый паленый смартфон, от которого он не оторвется даже под страхом смерти. Как же надоело жить в этом бомжатнике! Прибежище мигрантов, пьяниц и тех, чьи амбиции меньше личинки блохи. Вечный запах немытых тел, стройматериалов, болезней и водки. Последней пахнет особенно сильно; так сильно, что, даже не выпив ни глотка, можно опьянеть. Соловей хватает плешивое покрывало за края и резко, со свистом тянет на себя. Одежда разлетается по всей комнатушке испуганными птицами и приземляется на пол и чужие кровати. Помимо подростка в комнате находятся еще двое мужчин. Один сидит в позе йога и с закрытыми глазами перебирает четки, другой вроде как спит. Ни один из обитателей квартиры номер двадцать один дома девятнадцать Последнего переулка даже не вздрагивает, когда слышит дикое, почти звериное рычание Соловья. С кухни доносится с сильным акцентом: – Ничего, ты на его счет не переживай. Сейчас повоет-повоет, а потом успокоится. Соловка у нас местный дурачок. Соловей раздраженно плюхается на кровать, и та под его весом прогибается и протяжно скрипит. Так вот как к нему теперь относятся? Как к местному сумасшедшему, на которого лучше не обращать внимания. Как ко льву в зоопарке лучше в клетку пальцы не совать, так и от него стоит держаться подальше. Он как пораженный проказой: вроде бы даже не заразный, если не трогать. Еще мгновение назад он был здесь, а сейчас – в дверном проеме вечно переполненной кухни, нависает над стариком Ахмедом и новеньким – лопоухим мальчишкой, еще не отрастившим свои первые усы. Тяжелое дыхание, крепко сжатые кулаки, брови, так низко нависшие над глазами, что за ними не видно черных как ночь ресниц. Каким образом у Соловья в руках оказывается нож для разделки мяса, никто не знает. Он просто там материализуется: жмется к новому хозяину, словно подобранный на улице котенок. – Ты что сказал? – выдыхает Соловей. – А ну повторил! Ахмед леденеет, превращается в мертвеца со стеклянными глазами и висящими по обеим сторонам тела руками. Цветастый байковый халат смотрится на нем так же неуместно, как миниатюрные стринги на богомоле. Старик является какой-то странной смесью Хоттабыча и покрытой слоем быта домохозяйки. – Спокойно, Соловка, спокойно! – Ахмед выставляет вперед сухие костлявые руки в попытке защититься и показать свою беззащитность одновременно. Его новый протеже едва дышит. Соловей не думает о том, что будет, если нож полетит вперед. Он не представляет, как тот вопьется в чужую жилистую плоть и как по кухне разольется кровь, будто кто-то забыл выключить кран в ванной. Не прикидывает последствия, ведь они существуют только для тех, кто живет по законам. Соловей же не живет даже по понятиям. Его не волнуют человеческие тюрьмы, полиция, наказания. Все, что волнует Соловья, это тот факт, что его долгие столетия уже совсем ничего не волнует. – Так, положи нож, – спокойно просит Ахмед. – Просто положи нож. – Принимаешь меня за ребенка? – Губы едва разделяются, чтобы произнести эти слова. – За человека. Соловей знает, что за его спиной собралась толпа зевак. Каждый из них старается не шевелиться, но их выдает чуть учащенное от страха дыхание. Кто-нибудь вот-вот решится кинуться на него со спины и попробовать отобрать оружие, и если Соловей ничего не предпримет, это только вопрос времени. Конечно, он меток. Если бы кто-нибудь сейчас достал мишень для игры в дартс, то это было бы в «яблочко». Только вот все обитатели двадцать первой квартиры уверены, что бросок – лишь выброс злости и раздражения. Секунды, когда рукоятка вибрирует из стороны в сторону, кажутся окружающим вечностью. Ахмед и мальчишка в немом испуге переводят взгляд с ножа на Соловья. У мальчишки в глазах стыдливые слезы. Словно разъяренный медведь, Соловей врывается в прихожую, по привычке хватает с крючка куртку и исчезает на лестничной площадке. Пять этажей – достаточное расстояние, чтобы привести мысли в порядок, даже если ты несешься с такой скоростью, будто тебя, простите за каламбур, черти гонят. Что с ним стало? Откуда в нем эта слабость? Неужели это все оттого, что он младший в семье? Даже столетия спустя все равно он маленький маменькин сыночек, который не может нормально вогнать нож под ребра. Соловей толкает входную дверь в подъезд и чуть не сбивает с ног женщину с коляской, испуганно отшатнувшуюся в сторону при виде него. Он ненавидит себя за то, что краем глаза проверяет, в порядке ли младенец. Кусок холодца: ни внутренней силы, ни безжалостности. В голову приходит неожиданная мысль: а может, все началось с Веры? С ее открытой улыбки, вечно спутанных волос, с ее коленок, на которые можно было положить голову и спать до скончания веков, видя только хорошие сны. Он даже заметить не успел, как растаял, превратился в жалкий отголосок самого себя всемогущего. Внезапно все перестало иметь смысл, кроме этой простой сельской девушки, чью жизнь из-за своей природы он довольно быстро превратил, как она сама выражалась, в ад. Да, точно, это она виновата. Если бы она не поехала тогда в Москву, то он ни за что бы не увязался следом, точно недавно вылупившийся утенок. Он любил ее дом. Любил, как сильно там пахнет деревом и хвоей, и цветами, и клубникой в начале лета, и терпкими яблоками – в конце. Сейчас Вера как раз, наверное, собирает антоновку. Жмет густой сок с мякотью, закручивает его в банки и ровным рядом расставляет в подвале. Хотя, постойте, кто ж ей с крышками сейчас помогает?.. Если бы Соловей мог открутить себе голову за такие мысли, он бы это сделал. Порой, как сейчас, его ноги начинают жить своей жизнью и несут, несут в сторону восходящего солнца – туда, где живут его братья и куда он хочет никогда не возвращаться. – Пива дайте. – В крохотном районном магазинчике Соловей кидает девушке в платке тысячную купюру. – И мне. Рядом из ниоткуда вырастает девушка. Точнее, как вырастает – появляется, будто крохотный грибочек после дождя. Невысокая, полупрозрачная; со стороны кажется, будто и косточки у нее такие легкие и хрупкие, что цепной пес на раз-два перегрызет. – Я тут, вообще-то, еще не закончил, – рычит через зубы Соловей. Но девушка не обращает внимания ни на его внушительные размеры, ни на угрозу в голосе. Ее уверенность выводит из себя, потому что ни одно живое существо на этом свете еще никогда не смотрело на Соловья вот так: с пренебрежением, исподлобья. Меньше всего он ожидает, что, когда выйдет из магазина, незнакомка двинет за ним следом. Она не пугает его, потому что он ничего не боится, но заставляет напрячь все свои органы чувств. От нее пахнет грязью, чем-то застарелым, прелым и гнилым, но это не запах ее тела. Скорее, мыслей и прошлого. Сверхчеловеческий слух улавливает едва слышимое клацанье зубов: больше похоже на нервную привычку, чем на то, что девушке холодно. И наконец он вновь видит ее перед собой, эту мелкую занозу в заднице. – Меня Эвелина зовут. – Девчонка скачет перед ним туда-сюда, чтобы смотреть ему прямо в глаза. – Можно Эля. Соловей не отвечает. Сжимает поплотнее губы и пытается обогнать приставалу, будто они два автомобиля на абсолютно свободной трассе, где он едет за сотку, а она плетется как черепаха. – Может, вместе бутылочку пригубим? – не теряет оптимизма Эвелина. – Тебе хоть восемнадцать-то есть? С виду малолетка еще. – Обижаешь! Мне гора-а-аздо больше, чем ты думаешь. Ну так что? Они оба знают, что она не отвяжется от него, пока не получит свое. Ну, или пока он ей бутылкой промеж глаз не засветит. Только вот человеческий мир так плохо на него влияет, что он уже не может, как прежде, творить зло и не чувствовать угрызений совести. Никаких тебе невидимых подножек, воздушных инфекций и прочих мелких шалостей. После каждого такого развлечения попросту невозможно уснуть. – Ладно, мелкая, уговорила. Не боишься вообще к таким большим дядям приставать? – Соловей устало трет ладонью покрытую жесткой щетиной щеку. Зажав пивную бутылку под мышкой, Эвелина радостно хлопает в ладоши. На ее маленьком миленьком личике отображается самый что ни на есть детский восторг. – Я ж говорю, я не мелкая! – Но обиды в голосе нет. Они занимают лавочку на пустой детской площадке. Скрипучие качели слегка покачиваются взад-вперед, катая фантомного ребенка, который совсем недавно побежал домой. Эвелина с наслаждением откидывается на спинку лавочки и делает несколько шумных глотков. Соловей с некоторым любопытством тайком за ней наблюдает и успевает только диву даваться, как в этой красивой девушке умещается столько наглости и невоспитанности. Оторвавшись наконец от горла, Эля негромко рыгает и смущенно хихикает. Она смотрит на полупустую бутылку «Балтики», как на самое ценное в своей жизни сокровище. – Никогда не пила ничего подобного, – с восхищением замечает девушка. – Ты, я смотрю, знаешь толк в местных напитках. Как, кстати, тебя зовут? Соловей усмехается. – А то ты не знаешь. Иначе не липла бы ко мне как банный лист. – Ну, мало ли, вдруг решил псевдоним взять, – пожимает плечами Эвелина и делает еще один короткий глоток. Вечер теплый, будто летний. В него хочется завернуться, как в одеяло, и смотреть на бледное предзакатное небо, пока голова сама не опустится на грудь в поисках сна и спокойствия. Соловей, как и его новая знакомая, без малейших усилий одним большим пальцем сшибает с бутылки жестяную крышку. Прихлебывает отраву и чуть не давится: такая бурда – но заставляет себя проглотить. Морщится. – Как ты это пьешь вообще? – спрашивает он у Эвелины. Та пожимает плечами, но ответить не может: она и бутылочное горлышко на этот вечер стали одним целым. Вскоре в дело идет и порция Соловья, которую он отдает с нескрываемым облегчением. – Смотри, сопьешься. – Его тон теплеет: эта странная девчушка довольно быстро отвлекла его от мрачных мыслей, а теперь он и вовсе почти забыл, из-за чего был расстроен. – Чин-чин, – хихикает Эля, аккуратно сталкивая пустые бутылки друг с другом. – Слушай, теперь, когда мы выпили и стали ближе друг к другу, могу я тебя кое о чем спросить? Соловей не может понять: она над ним издевается или просто глупая? Взяла, увязалась, трещала всю дорогу без остановки, а теперь, что, думает, стали друзьями навеки? – Попробуй. Начало девятого, а уже так темно. В полумраке едва можно разглядеть эту маленькую пташку с острым клювиком. Девушка наклоняется вперед, упирается локтями в коленки и кладет подбородок на раскрытые ладони. Смотрит куда-то вперед, склонив голову набок в искреннем любопытстве.