Я знал, к кому она обращалась. — Никто из нас не оставит, — отрезала я. — Но мы сталкиваемся с трудностями. Завтра мы начинаем раскопки, и долгие часы, возможно, в течение нескольких дней, будем находиться вдали от дахабии. Ты не боишься остаться одна, только с командой? Она ответила не менее резко, со всей горячностью, на какую была способна: — Он здесь, я знаю! Я видела, как ночью двигались тени… — В твоём воображении, очевидно. Наши охранники ничего не заметили. Что ж, я полагаю, тебе придётся идти с нами. Хотя одним Небесам ведомо, что мне там с тобой делать. * * * Но в действительности, когда на следующее утро мы покинули судно, она вполне естественно смотрелась рядом с любопытными жителями деревни, собравшимися вокруг нашей маленькой группы. Среди них были и женщины, так что я бы не смогла отличить её от других чёрных фигур, если бы она не стояла рядом со мной. Я ожидал, что она захочет оказаться поближе к Эмерсону, но этого не произошло — возможно, из-за необходимости борьбы с котом за место рядом. Мы шли через деревню в сопровождении толпы. Некоторые надеялись наняться на работу, других вело праздное любопытство. Жители Хаджи Кандиля стали более привычны к посетителям с тех пор, как мы впервые работали в окрестностях деревни, потому что многие из туристических пароходов останавливались здесь, поднимаясь вверх по реке[170]. Но жизнь в этих маленьких поселениях очень скучна, и любое новое лицо, особенно иностранец, привлекает толпу. Как эти люди изменились со времени нашего первого посещения! Честное поведение и доброжелательный подход превратили когда-то угрюмых крестьян в наших горячих сторонников; улыбки, рукопожатия, приветствия на арабском — и, разумеется, обычные требования бакшиша — непрерывно следовали за нами. Даже тощие, злобные собаки брели позади на безопасном расстоянии, — они помнили, что гости иногда бросают им съедобные куски. Во всяком случае, у меня это вошло в привычку. Несколько мужчин и детей шли за нами даже после того, как мы уже оставили деревню и направились к скалам. Эмерсон был во главе процессии, как обычно. Утро дышало приятной прохладой, и потому он пока что не сбросил твидовый жакет. Я с удивлением заметила, что кот сидел у него на плече. Рамзес обучал Бастет делать то же самое, но из-за скудных размеров этой части анатомии Рамзеса Бастет пришлось устраиваться на шее. Телосложение Эмерсона не страдало от такого недостатка — Анубис сидел вертикально, слегка наклонившись вперёд, как носовое украшение корабля. Правду сказать, они представляли собой крайне странную пару, и я размышляла, как Эмерсону удалось до такой степени завоевать доверие животного. Эмерсон оглянулся на разношёрстное, весёлое, беспорядочное сборище и обратился к Абдулле: — Мы не хотим, чтобы землекопы и корзинщики[171] торчали здесь до завтра или послезавтра. Скажи им, чтобы они вернулись — мы сообщим, когда решим начать наём. — Сегодня нанимаю я, — бросил Сайрус, который шествовал, засунув руки в карманы. Эмерсон замедлил шаг и позволил Сайрусу догнать его. Они представляли забавный контраст: Сайрус, в безупречном белом льняном костюме и тропическом шлеме, худые щёки тщательно выбриты, бородка напоминает те искусственные бороды, которые носили египетские фараоны — и Эмерсон, в помятых куртке и брюках, рубашке с расстёгнутым воротом, потёртых и пыльных сапогах, с непокрытой черноволосой головой, сияющей под солнечным светом. Кот — и тот был намного лучше ухожен. — Могу я спросить, кого вы нанимаете, и с какой целью? — вежливо спросил Эмерсон. — Позвольте мне вас удивить, — не менее вежливо ответил Сайрус. Как только мы добрались до места, Сайрус собрал рекрутов и начал читать лекцию на не очень грамотном, но эффективном арабском. И не потребовалось много времени, чтобы результаты стали очевидными. В Египте строительство идёт быстро и легко; наиболее распространённым строительным материалом является глина, из которой лепят кирпичи, высушивая их на солнце, или применяют в качестве раствора, обмазывая тростниковые постройки. Архитектурные методы одинаково просты и неизменны с незапамятных времён. Не требуется сложного оборудования для проектирования квадратного дома с плоской крышей, дверьми и несколькими вентиляционными щелями высоко под карнизом. Широкие окна не являются преимуществом в этом климате: они пропускают тепло, а не воздух, и предоставляют доступ существам, с которыми не хотелось бы делиться своим жильём. Эмерсон занявшись предварительным осмотром и планом местности, демонстративно игнорировал яростную деятельность, кипевшую неподалёку, и не сразу отреагировал, когда мы прервались на ланч. Взяв тарелку у Берты, назначившей себя помощником повара, он впервые за сегодняшний день заговорил с ней: — Садись и ешь. Кто сказал тебе идти с нами? — Это была её собственная идея, — вмешалась я, прекрасно зная, кого он подозревает в отданном приказе. — И я согласна с ней: в сложившихся обстоятельствах анонимность должна быть предпочтительнее равенства участников экспедиции, на котором я бы настаивала. Эмерсон хмыкнул. Правильно истолковав его реакцию — негласное признание мудрости моего решения — Берта спокойно удалилась. Сайрус наблюдал за её уходом, сузив глаза. Я передала ему сведения, которые Берта сообщила мне накануне. Затем он произнёс: — Я до сих пор не доверяю чёртовой бабе. Я хочу, чтобы за ней наблюдали день и ночь. Я хочу, чтобы она сидела в четырёх стенах, откуда никто не сможет её извлечь без трудностей и шума. — А, так вы строите тюрьму! — просиял Эмерсон, указывая на возводившиеся стены. — Хватит, Эмерсон, я устал от вашего сарказма. Эти клятые палатки не отвечают моим представлениям о надлежащей штаб-квартире, холщовые стены не удержат скорпионов или песчаных блох, не говоря уже о грабителях. И раз вы не желаете ночевать на дахабии… — Кто вас навёл на такую мысль? — спросил Эмерсон. — Да вы же, упрямый, безрассудный… — Язык, Вандергельт! Здесь присутствуют дамы. Вы, должно быть, неправильно поняли меня. — Он поднялся. — Но продолжайте строить свой экспедиционный дом, если хотите. А остальные будут работать. Чарльз, Рене, Абдулла… В общем, мы провели ещё три ночи на дахабии. Опытный взгляд Эмерсона снова оказался прав: кирпичи в лощине оказались фундаментами домов — по меньшей мере, одного дома. На третий день обнаружили бо́льшую часть его, а также фрагмент толстой ограждающей стены, которая должна была окружать всю исследуемую площадь. Вечерние контакты свелись к минимуму. Оба молодых человека были так измотаны, что за ужином всё время падали на стол, а по завершении трапезы сразу же оказывались в кроватях. Сайрус избегал меня, простодушно объяснив: Эмерсон довёл его до такого состояния, что он не в силах говорить вежливо даже со мной. Эмерсон запирался в своей комнате, Берта — в своей. Я же, натурально, была полностью готова к любой интересной деятельности, поэтому вечера тянулись крайне утомительно — их монотонность не нарушали даже попытки взлома или вооружённого нападения. Поэтому я обрадовалась, когда на третий вечер Сайрус присоединился ко мне в салоне, выглядя очень элегантно в вечернем костюме, который он всегда надевал в мою честь, и с выражением лица, показывавшим, что его расположение духа явно улучшилось. — Мальчик-почтальон только что прибыл из Дерута, — объявил он, улыбаясь от удовольствия, которое, как надеялся, доставил мне этим известием. Толстый пакет, который мне передали, действительно украшал герб Чалфонта. Я поспешила открыть его, но подозревала, что удовольствие окажется не совсем безоблачным. Перед отъездом из Луксора на нас обрушился безумный шквал телеграмм. К сожалению, моё сообщение о спасении Эмерсона не успело прибыть в Англию до того, как наши родственники узнали о его исчезновении, и первая телеграмма, которую я получила от них, была настолько взволнованной, что понять её было невозможно. Во второй, дошедшей до меня, после выражений облегчения требовали дальнейших подробностей. Я справилась с этим как нельзя лучше, учитывая ограничения телеграфа и необходимость сдержанности. Я прекрасно знала, что телеграфные операторы в Луксоре падки на взятку, и что шакалам прессы великолепно известна эта прискорбная привычка — которую, однако, можно наблюдать только в стране, жители которой не обладают ни преимуществами британской морали, ни надлежащим прожиточным минимумом. Я обещала написать, и, конечно же, так и поступила. Но, тем не менее, сомневалась, что моё письмо пришло своевременно — определённо, оно запоздало, и Рамзес на него не ответит. Он, должно быть, писал мне ещё до того, как узнал ужасные известия об исчезновении отца. Однако в последнем я ошибалась, что и подтвердило письмо. Я подняла взгляд на Сайруса, не желающего садиться, пока я не приглашу его, но бесспорно трепещущего от любопытства, которое он из чрезмерной вежливости не мог выразить вслух. — Останьтесь, дорогой друг, — сказала я. — У меня нет секретов от вас. Но сначала объясните мне: как это послание дошло до меня так быстро? Оно датировано всего восемью днями ранее, а почтовое судно тратит одиннадцать, чтобы добраться до Порт-Саида. Вы заполучили джинна? Или наняли изобретателя, чтобы усовершенствовать один из тех летательных аппаратов, о которых я читала? Потому что я знаю: именно вам, так или иначе, обязана я этими добрыми услугами, продиктованными… э-э… заботой. Сайрус выглядел смущённым — как всегда, когда я хвалила его. — Должно быть, оно прибыло по суше в Марсель или Неаполь. Экспресс занимает один-два дня, а быстрая лодка может добраться до Александрии ещё за три. Я попросил друга в Каире отобрать почту в момент её прибытия, и отправить следующим поездом. — И почтальон, который путешествует в Дерут и обратно — один из ваших слуг? Дорогой Сайрус! — Любопытство терзает меня не меньше, чем вас, — покраснел Сайрус. — Более того, мне кажется, вы не очень стремитесь прочитать? — Я разрываюсь между ожиданием и опасениями, — призналась я. — Когда речь идёт о деятельности Рамзеса, последние имеют тенденцию преобладать, и это тянется так долго… Ах, нет, не так долго, как я думала. Рамзес приложил собрание вырезок из лондонских газет. Чтоб им сгореть! «Известный египтолог пропал без вести и, возможно, погиб…», «Археологическое сообщество скорбит об утрате пользовавшегося самой печальной известностью…» Печальной известностью? Да, «Таймс» меня удивила. Может быть, «Миррор»… О, будь они прокляты! «Миррор» описывает меня, как впавшую в истерику от горя и находящуюся под присмотром врача. «Уорлд» произвёл на свет набросок «сцены убийства» с огромной лужей крови. «Дейли Йелл»… — Документы выпали из моей ослабевшей руки. Вполголоса я произнесла: — Статья в «Дейли Йелл» написана Кевином О'Коннелом. Я не могу это прочитать, Сайрус, действительно не могу. Журналистский стиль Кевина часто приводил меня в убийственную ярость. Я содрогаюсь при одной мысли о том, что он соорудил на этот раз. — Тогда не читайте, — рассудил Сайрус, наклонившись, чтобы собрать разбросанные бумаги. — Давайте узнаем, что говорит ваш сын. — Его литературный стиль не намного лучше, чем у Кевина, — мрачно заметила я. В действительности единственной частью письма, которое успокоило мои нервы, было приветствие. «Дорогие мама и папа! Моя рука дрожит от смешанных чувств радости и страха; в течение нескольких бесконечных часов, когда я вписывал это последнее слово, то боялся, что больше никогда не получу привилегию использовать его в прямом смысле. Бесконечных, повторяю, и казалось, что это действительно так, хотя на самом деле прошло менее двенадцати, прежде чем телеграмма мамы принесла новую надежду сердцам, глубоко погружённым в пучины горя. Дядя Уолтер перенёс эту новость с мужественной стойкостью, хотя и старился с каждым прошедшим часом так, будто миновал целый год. Тётя Эвелина непрестанно плакала. Джерри и Боб восстанавливали силы обильными пивными возлияниями, Роза — обильным применением холодной воды и ароматических солей. Я не в силах говорить о бледном, безмолвном, страдальческом горе Нефрет, и слова абсолютно бессильны, когда я пытаюсь описать своё собственное. Только Гарджери оставался непоколебимым. — Я этому не верю, — решительно заявил он. — Неправда это. — (Я цитирую Гарджери буквально, дорогие родители, чрезмерные эмоции всегда отрицательно влияют на его грамматику.) — Они не могут убить профессора, даже если проедут по нему локомотивом, которого в любом случае в Египте нет, говорю вам. И если бы они так сделали, мадам не сидела бы под присмотром врачей, она бы бушевала по всей стране, разбивая головы и стреляя в людей. Неправда это. Не верьте ничему тому, что читаете в этих газетах». Чтение этого выдающегося литературного произведения было прервано серией придушенных звуков со стороны Сайруса. Вытащив свой носовой платок, он прижал его к глазам, из которых текли слёзы, и с трудом выдохнул: — Прошу прощения, моя дорогая, ничего не могу с собой поделать. Он… он действительно… он всегда так выражается? — Постоянно, — стиснула я зубы. — Он не потерял свою болтливость, только преобразил её в письменную форму. Можно продолжать? — Прошу вас. «Как видите, дорогие мама и папа, из всех нас Гарджери оказался единственным, кто распознал правду. У меня имелись, естественно, определённые оговорки относительно точности журналистских донесений, но в тот момент сыновняя привязанность полностью затмила мой разум. Первые признаки надвигающейся трагедии возникли накануне появления газетных статей, когда некоторые журналисты, обладающие несколько бо́льшим чувством ответственности, пытались узнать у нас о точности этих сообщений. После первого же вопроса, заданного «Таймс», который дядя Уолтер категорически отверг, мы отказались общаться по телефону. Результатом стал натиск незваных посетителей, размахивавших визитными карточками прессы и требовавшими разрешения на въезд. Излишне упоминать, что они были отправлены восвояси нашими доблестными защитниками. Однако тревога неуклонно возрастала, и когда на следующее утро доставили газеты, мы были вынуждены взглянуть правде в глаза, поскольку они цитировали авторитетные источники в Каире и Луксоре. Но только до вечера, когда посыльный успел доставить вашу телеграмму. Ах, какая сцена тогда произошла! Тётя Эвелина плакала сильнее, чем когда-либо. Роза впала в истерику. Дядя Уолтер и Гарджери пожимали друг другу руки в течение не менее десяти минут. Мы с Нефрет… » Я поднесла письмо поближе к глазам. — Он что-то зачеркнул, — нахмурилась я. — Кажется, он написал: «бросились друг другу в объятия», а затем заменил его на «не смогли сдержать свои чувства». — Значит, вот как дела обстоят? — Сайрус уже не удивлялся. — Надеюсь, вы не обидитесь, Амелия, если я скажу: единственное, что может удержать мужчину от чести просить вас стать его женой — перспектива стать отцом этого мальчика. — Эмерсон — единственный, кто использовал эту возможность, — ответила я. — И, хвала Небесам, нет необходимости рассматривать другого кандидата. Так, что там дальше… О, чтоб тебя разорвало! — Амелия! — воскликнул Сайрус. — Прошу прощения, — поспешила исправиться я, не меньше, чем он, шокированная своей непростительной промашкой. — Но, поверьте, Рамзес и святого с лёгкостью заставит богохульствовать. Он тратит четыре страницы, омерзительно полноценно и детально описывая эмоциональные реакции, которые в данном случае представляют лишь академический интерес, а затем посвящает всего один абзац действительно ужасающим новостям. Послушайте только: «Единственным неудачным последствием счастья после получения вашей телеграммы явилось то, что Боб и Джерри (наши отважные привратники) той ночью слишком крепко спали, что впоследствии объясняли не повышенным потреблением пива, а изнеможением, наступившим вследствие радостного облегчения. Какова бы ни была реальная причина (а я не вижу оснований сомневаться в слове таких верных друзей, которые, кроме того, находятся в лучшем положении, чем я, по способности оценить влияние потребления большого количества пива), они не слышали, как через стену перелезают мужчины, и только когда эти последние были обнаружены собаками, именно лай вышеупомянутых собак разбудили Боба и Джерри. Они появились на сцене как раз вовремя, чтобы вышвырнуть потенциальных грабителей — к большому разочарованию собак, пытавшихся заставить посетителей бросать для них палки. Не волнуйтесь, мама и папа, я подумал о мерах предотвращения подобных случаев в дальнейшем. В заключение позвольте мне сказать, что я всё больше намерен присоединиться к вам и оказать искреннюю помощь, на которую способен только сын. У меня уже есть три фунта восемнадцать шиллингов». — Проклятье! — Почему он говорит… О… — понял Сайрус. — Я опять выругалась, — призналась я. — Рамзес копит деньги, чтобы купить билет на пароход. — Не беспокойтесь, дорогая. Мальчик не может купить билет или путешествовать в одиночку; кто-то поймает его ещё до того, как судно выйдет из дока. — Я не смею надеяться, что Рамзеса остановят какие-либо трудности. Он, вероятно, собирается убедить Гарджери купить билеты и сопровождать его. Гарджери — это слабое звено, и я опасаюсь: он не только помогает Рамзесу и поощряет его в осуществлении любого дикого замысла, возникающего у моего сына, но ещё и безнадёжный романтик. Мне нужно немедленно телеграфировать и запретить ему что бы то ни было в этом духе. — Телеграмма дворецкому? — осведомился Сайрус, поднимая брови. — Почему бы и нет, раз этого требуют обстоятельства? Кроме того, надо предупредить Уолтера: он слишком простодушен, чтобы предвидеть дьявольские махинации, на которые способны Рамзес и Гарджери. — Посыльный отнесёт ваше сообщение, когда вам будет угодно, Амелия. В Минии есть телеграфное отделение.