– Сейчас, – пробормотал я и, кажется, смог. А может, в мыслях подвинулся, но казаку места хватило. Кресало высекло искру из кремня, а круги в голове окрасились в изумрудные цвета. Еще удар. Факел загорелся. Пропитанные маслом тряпки трещали, коптили, но дым моментально всасывался в трещину в скале. Собственно укрытие наше и было трещиной, только с небольшой, почти ровной площадкой. Лечь рядом можно было только тесно прижавшись друг к другу. Пристроив факел, казак занялся моим телом. – Сидай, – приказал он буднично. – Не могу, – признался я в своей слабости, хоть и стыдно было. – Зараз допоможу. Ось так. Тихо, тихо. Не хились. Тут каменюка кругом голый, расшибешься. – Мало я на спуске бился, осталось еще здесь добавить для полного счастья. – Тю, поручик, – протянул казак, – да когда о камни бьешься, только сильнее становишься. Не знал? Откуда у него силы шутить? Тут бы вздохнуть лишний раз. Осторожно размотав башлык до конца, казак отодрал в нескольких местах с треском от засохшей крови. Осмотрел лицо. Покачал головой. Вытащил несколько колючек: – Видели бы вы сейчас свою… э… joli minois. – Я вашу вижу. Вся колючками исполосована. Почему по-французски? Давай по-тарабайски. Так, чтоб меня проняло. – Тарабайский, вот граф, придумал же название, – хмыкнул пластун. – На родном языке слишком грубо для графа, а на русском не могу подобрать. – Милая мордашка, – я вздохнул. – Кому рассказать, что пластун легче объясняется на французском, чем на русском – не поверят. – Нехай не верят. Мне с ними что? Детей крестить? Как бы не наподдал на дорогу, чтоб быстрее мимо шагали! Граф! – Ну что еще? Нет больше носа? Или глаз вытек? Не томи. – Да будет тебе! Симпатичным шрамом обзавелся, поручик. Через всю щеку. Очень удачно. Нос, глаз и ухо целы. Стянуть бы, да нечем. Везунчик ты, граф. – Ага. Очень. Я даже в полку по джигитовке[30] всегда третьи места занимаю. Редко вторые. А ты говоришь – везучий. – Так я научу тебя на лошади скакать. Это же легко. Дай только выберемся. А поле соянышника[31] найдем, так и рубить научу. Казак поддел папаху на затылке и осторожно снял. Я готовился к страшному, но круги в голове как-то поблекли, а Микола рассмеялся. – Надо же, тебя, наверное, Бог в макушку при рождении поцеловал. Пуля либо рикошетная, але бочком толкнула. Гулю тебе зробыла с детский кулак. – Чего ж голова так болит. Мир вертится вокруг. Может, действительно Божий поцелуй был, да я не заметил? – А как ты думал? Чего хотел? Тебя ж как поездом торкнуло. Мы как-то в гимназии считали силу удара пули. Все одно как паровозом при скорости в тридцать верст. А если б наша пуля дум-дум, с крестом, тебя нашла, так бы не отделался. Не журысь, к утру боль пройдет. – Микола, мне еще в спину, попало, когда ты меня на плечах тащил. – Ну? Давай раздеваться потихоньку. – Сам-то цел? – Бог милостив. Мы дружно перекрестились. Только я ойкнул. После нескольких минут Колиного кряхтения и моих стонов – в нашем убежище не везде можно было вдвоем одновременно стоять в полный рост – я остался в нижней рубашке и с удивлением понял, что здесь довольно тепло. Тепло шло от скальной трещины. Распоров рубаху, повертев, пластун уложил меня на здоровый бок. В левую руку сунул факел. – Держи свет и терпи. Он рванул прилипшую к ране материю. В глазах потемнело, по спине потекло. Тело покрылось липким потом. – Пусть кровь течет, грязь из раны вымывает. Он порылся в своей торбе, достал какой-то сверток и уже знакомую баклажку[32]. – На-ка, хлебни. Да немного. Это же не компот. Я с трудом оторвался от баклажки. – Не тяни, чего там? – мой вопрос прозвучал слишком волнительно. – А ну, вздохни глубоко, – приказал Николай Иванович. – Больно. Не могу. – Пуля под углом вошла в спину, скользнула по ребру, может, и перебила его. И застряла под кожей. Неглубоко. Я ее вижу. Нужно вырезать. – И? – я напрягся, так, что голос зазвенел. – Сейчас будем доставать. – Ты, что лекарь?! – изумился я. Не сильно пластун походил на лекаря. Скорее на того, кто жизни калечил и отбирал, а не восстанавливал. – От наших плавней до лекарни сотня верст. Десять раз сдохнешь, пока доберешься. Прям как сейчас ситуация. – Шутник. – Нет. Я тебе правду говорю. Пластун задумался, пробормотал вдруг волнительно: – Ты, Вань, того не знаешь, что жизнь мне спас, если б не твое ребро, мне бы башку прострелили. Казак говорил, а сам разворачивал свой сверток. В толстой выделанной свиной коже завернуты глиняная баночка, чистые тряпицы, горстка корпии. Я понял, моего согласия он спрашивать не будет. – Дай еще хлебнуть. – Лучше после. – И словно оправдываясь: – Там совсем немного осталось. Эта непривычная интонация подействовала на меня сильнее крика. Он жалеет меня, будет резать, но ему меня жалко. Кто в этом мире меня жалел? Прохор? Ему вроде положено с малолетства за мной следить. Служба такая. Мама? Ну мама есть мама! Вот и все. – Режь давай! – потребовал я. – Режь! 5.1 Даст Бог вырваться отсюда – женюсь. Тогда, может, еще жена жалеть и молиться за меня будет. Мысль напугала и одновременно разозлила. Что ж ты, поручик-хват, чуть прижала судьба, на что угодно готов?! – Режь, Микола, не тяни, а то я какой-нибудь дурацкий обет дам, потом всю жизнь жалеть буду. – Зараз[33], – спокойно сказал Николай Иванович. – Не беснуйся. Нож правлю. Казак сел мне на ноги. – Не шевелись и свет держи. Смотри, чтоб ровно. Мне видеть надо. И запел, замурлыкал, напевая какую-то бодрую песню как ни в чем не бывало. Я подивился чужой выдержке. Свиную кожу казак свернул в трубочку. – На-ка, зажми зубами. Потом спасибо скажешь.