– Как герой! – глаза турчанки вызывающе блеснули. – Достойная смерть. – Я отдал честь. – Мадемуазель, далеко ли вы отъехали от турецких военных? – Последний пост я видела около часа назад. – Умеете ли вы управлять повозкой? – Думаю, справлюсь. – Мы отправим вас назад, но вам придется немного подождать. – Хорошо. Скажите, а это настоящие казаки? – Да, мадемуазель. – Вы тоже казак? – Глаза ее стали еще больше испуганными. – Нет, мадемуазель. Поручик артиллерии Суздалев, честь имею. – Я много слышала о казаках нехорошего. Сделайте одолжение, господин поручик, застрелите меня. Я не хочу мучиться: меня все равно изнасилуют и убьют. – В этом нет необходимости. – Как нет? Разве моей чести ничего не угрожает? – Нет, мадемуазель, – я вздохнул. Ну откуда такие глубокие познания у турецкого народа. Казаки – добрейшие люди, вот еды для всех добывают. Бесстрашные воины. – Вас не тронут. Слово чести офицера. Мне жаль, что мы познакомились при таких обстоятельствах. – Мы еще не познакомились. – Девушка улыбнулась. – Меня зовут Малика. – Она протянула руку в перчатке из тонкой кожи. Быстро, веря каждому моему слову. – Иван, – я приник к перчатке. Дольше, чем требовал этикет. – Где вас можно найти после войны, очаровательная Малика? – Спросите имение Янык-паши под Плевной, хотя, возможно, скоро мы с маменькой уедем в Стамбул. – Не торопитесь, уважаемая Малика. Надеюсь, скоро смогу нанести вам визит вежливости. Да, и не стоит бояться русских военных. – Здесь есть еще и болгары, их я тоже боюсь, хоть и живут в имении, впрочем, будем рады увидеть снова отважного русского офицера. – Извините, мадемуазель, мне нужно идти, служба. А вы пока посидите в карете. Мальчик поедет с вами, поможет с лошадьми и не даст скучать. Кстати, ваше имя на русском значит Молоко. Казаки уже собрали оружие, теплые овчинные куртки и разделывали убитых лошадей. Николай радостно, как обычно, улыбался: – Кроме лошадей продуктов нет. Корзинка не в счет. Разделаем по полтуши, дадим сигнал поднимать. Одна лошадь за раз. – Сперва турка. – А что с молодайкой будем делать? Хороша… Может, тоже с собой возьмем? Осаду скрасит многим! – Отпустим перед последним подъемом, нам с мирным населением ссориться не с руки, плохая молва ни к чему. Кстати, верстах в десяти турецкий пост. Так что этой дорогой в долину не пройти. – Та бильше и не треба, мясом мы до весны обеспечены. – Иван Матвеевич, возьми карабин, пройди вперед до поворота, чтоб инородцы врасплох не застали, да овчину накинь, мы тебе почище выбрали. – Слушаюсь, Николай?.. – Мы почти тезки. Вы Иван, а я Иваныч. Подхватив английскую винтовку и патронташ, побежал по дороге. Пробегая мимо кареты, не удержался и посмотрел на закрытые окна. В узкую щель шторы за мной наблюдали. Сердце учащенно забилось. Мадемуазель Малика… Молоко… Я увидел сон из сказки: в руках стакан горячего молока, ваза с сахарным печеньем, теплая гостиница, Малика у окна, смеется, слушая мои бесконечные байки… Потом я больно запнулся о камень, чертыхнулся, едва не упав на горной тропе, и поспешил занять место в секрете. Война продолжалась. 4. Обмен Пасьянсы не желали складываться. Новенькие карты, принесенные Прохором из офицерской палатки, вертелись в диком круговороте и раз за разом заканчивали игру на пиковой даме. Молодая ведьма мне каждый раз подмигивала, уперев руки в бока, и возвращала все мысли к молодой турчанке, Малике. В очередной раз перевернув глянцевую рубашку вверх, с секунду обозревал знакомый профиль, потом в сердцах сплюнул и, не глядя, скинул колоду. Настроение не улучшилось, вконец пропадая. Отвлечься не удалось. Опять бездельничать, пока солнце не сядет. Вот странно: из еды Прохор принес сигару, а для души вместо книги – карты. Нет больше книг, все пошли на растопку. Грустно. Можно пойти к подпоручику Маковскому поупражняться в фехтовании, отработать пару вольтов с шашкой. Техника рубки шашкой отличалась от той, что нас учили в юнкерском училище на эспадронах, но никакого желания не имелось. Вчера встречались и рубились отчаянно. Полчаса удовольствия и опять тоска. Со сном у меня всегда одна беда, если посплю днем хоть час – бессонная ночь обеспечена. А это опять мысли о дивных черных глазах и голодные спазмы в животе. Пропади все пропадом! Хоть вой на луну и стреляйся. Безделье тяготило безмерно. Пустая трата времени – сегодня, завтра и через неделю – будет продолжаться до тех пор, пока не откроются перевалы. – Поручика… к главному артиллеристу. – Чего орешь, оглашенный, отдыхает он, сейчас доложу, – Прохор зашелся кашлем. – Иван Матвеевич… – Слышал, сапоги давай. – Вот не дадут человеку отдохнуть. Ну а спать когда? – Прохор, дело военное. Понимать должен. – Да понимаю я, – горестно вздохнул старик. – Кухни и той нет, а сухари как праздник стали. Вот узнала бы маменька… – И поняла бы, – закончил я мысль с легкой улыбкой. Вестовой зашелся в кашле, прослезился от натуги, кивая. Понимание, что ничего не могу сделать для верного слуги, доводило до бешенства. А выплеснуть этот огонь было некуда. Не рубиться же с Маковским насмерть. Сидение – это голод, холод и скука. Даже офицерская обязательная ежевечерняя игра тихо умерла. Проигрывать и отыгрывать одни и те же перстни, портсигары стало скучно. Под будущее жалование решили не играть – будет ли это грядущее?! Сняв серые меховые бурки, надел уставные сапоги, начищенные как на парад. Покрутился, снова вздыхая. – Вот ведь как, Прохор, выходит. Пушек нет, а главный артиллерист есть! – Ну а как же, батюшка, на то она и армия, порядок должен быть. Устав. Вот кухни нет – непорядок. Дело-то серьезное. Куда смотрят вольнонаемные. – Вниз, – подсказал я. – А куда им остается? Только вниз и остается! Ждут чуда. А я вот как рассуждаю: у нас самый что ни на есть порядок! Вон вы журнал ведете каждый день. Образцовый офицер. И если бы кухня от вас зависела, то давно бы была. И заварка. И каша. Еда, в общем. – Какой же, к чертям, порядок – скоро забудем, с какой стороны к орудию подходить. – Под мои слова старик горестно вздохнул и зашелся в новом приступе, тряся поблекшими седыми кудрями. Обрить надобно, не дай бог вши заведутся, а там и до тифа полшага. Передохнем не за понюх табака. Прохор тяжело переносил осаду. Не доживет старый до конца. Трудно ему. Видно, что дни пошли в тягость. Вспомнился последний бой. От удовольствия запылали уши. Накосили тогда иноверцев! Такая война по мне. Умереть – так со славой. Скорей бы уже что-то изменилось в этом однообразном сиденье в горах. Притопнул одной ногой, другой. Щелкнул каблуками. Вскинул руку в приветствии, отдавая честь. – Ах, как хорош! – разулыбался старый слуга, оживая. – Орел и сокол. Возмужал! Маменька-то как рада будет. – Да ладно тебе! – смутился я. – Истину говорю: орел, да и только! Женить осталось. Уж очень мне хочется на свадьбе вашей попировать. А я на миг представил себя. С легкостью взлетаю, по ступенькам дворянского собрания. В белой папахе, с белым Георгиевским крестом. Звеня серебряными шпорами, двумя пальцами придерживая турецкую шашку. Небрежно сбрасываю лакею папаху. Через весь зал прямой как струна иду к маменьке. Целую ей руку. Опускаюсь на колено, чтоб она могла поцеловать меня в лоб и кожей ощущаю взгляды полсотни женских глаз. Эх, где эти очи, где кринолины[24] всех цветов. Живым бы выбраться. Тут или от скуки, или от пули умрешь. Или от разговоров о еде верного вестового Прохора. Первый сочельник вне дома. Волна легкой радости мгновенно улетучилась, оставляя прежнюю печаль, скуку и тоску по дому. Хоть бы на миг оказаться в мирной жизни. Почему раньше не ценил? Ветер сегодня дул сухой. Осевший снег покрылся ледяной коркой. Острые льдинки мгновенно сгрызли парадность сапог. Когда подошел к палатке подполковника Жигальцова, блеск остался только на голенищах. Холод пробрал до костей. Озяб так, что горло свело. Пальцы не чувствовали легких перчаток. – Доложи, братец, поручик Суздалев, – хрипло обратился к пронырливому вестовому. Тот с готовностью закивал в ответ: сейчас, в лучшем виде, непременно. Но его опередили. Из палатки донеслось сухо, как выстрел: – Заходите, поручик. Ждем-с. Не понравился мне тон, каким это было произнесено. И эта «с», и «ждем-ссс». Что за разбор предстоит? Поди, узнали про веревки. Так вроде все вернули. Ничего не потеряли. Недолго думая вошел вовнутрь, вестовой учтиво придержал полог и сразу захлопнул. Кроме Жигальцова в палатке дымил своей неизменной трубкой с длинным тонким чубуком атаман донской полусотни подъесаул Никифоров. Оба явно не в духе, чем-то озабочены. Глядели на меня строго. – Вчера через позиции неприятеля к нашим постам вышел турецкий подросток. Через толмачей-переводчиков уверяя, что имеет личное устное послание, добился аудиенции с господином генерал-майором. Командующий узнал, что плененный вами баши должен еще и выкуп пластунам. Подумать только! Вы что там удумали, действуя за спиной? Завтра долг вернут! Генерал пришел в такую ярость, что даже хотел отозвать представление на Георгиевский крест и золотое оружие для вас, но баши, как там его, не выговоришь, уверил, что вы касательства к этому не имели, и наоборот, вели себя прекрасно, ничем не запятнав офицерской чести. Кстати, почему подробно не доложили о сем приключении? – Помилуйте, Михаил Юрьевич, после нашего возвращения все были так озабочены приготовлением блюд из конины, что меня никто не вызывал с докладом, а в последующем разговоры о рейде можно было принять за пустое бахвальство. – Конина, теперь бараны. Вы понимаете, господин поручик, что скажет государь император, если узнает, что русская армия торгуется с неприятелем о выкупе невоенного чиновника? – Я думаю, что государь император не порадуется, когда узнает, что Русский корпус передох от голода в чужих горах. Пластуны мне не подчиняются. Приказывать им я не могу, а препятствовать в той обстановке и не мог, да и не хотел.