Днем на улицах города было слишком много шума, запахов, грязи и людей. Закат приглушал все яркие цвета и звуки. В таком виде город становился более-менее сносным. Возвращаясь в «Эдем», она крепко прижимала к груди письмо от своей сестры. Хела была бы в восторге от Парижа. Ей бы понравились стройные липы, выстроившиеся вдоль улицы Бонапарт. Всего их было четырнадцать. Она бы нашла деревья конского каштана очаровательными. Каштанов было девять. Но ей не понравилось бы обилие запахов. Их было слишком много. В эту минуту Париж не казался ей красивым. Булыжную мостовую покрывал слой навоза, а люди справляли нужду прямо под уличными фонарями. И все же город был наполнен жизнью: все здесь находилось в постоянном движении. Даже горгульи, украшающие фасады зданий, выглядели так, словно собирались вот-вот взлететь в воздух. Ничему здесь не было свойственно одиночество. Плетеные стулья составляли компанию верандам, а ярко-фиолетовая бугенвиллея обвивала каменные стены. Даже Сена, проходящая через Париж как чернильная полоса, не казалась заброшенной. Днем по ней ходили лодки, а ночью на ее поверхности танцевали отражения уличных огней. Зофья украдкой посматривала в письмо сестры каждый раз, когда проходила под очередным фонарем. Она читала по нескольку предложений за раз и понимала, что не может остановиться. Каждое слово отзывалось в ее голове голосом Хелы. Зося, пожалуйста, скажи, что ты пойдешь на Всемирную выставку! Если не пойдешь – я все равно узнаю. Поверь, сестренка, тебе не обязательно постоянно сидеть в лаборатории. Иногда не помешает выйти из классного кабинета, вдруг научишься чему-то новому? Кроме того, я слышала, что на выставке будет проклятый алмаз и принцы из дальних стран! Может, ты привезешь одного из них домой, и тогда мне больше не придется изображать гувернантку перед нашим жадным дядюшкой. Как этот человек может быть братом нашего отца – одному Богу известно. Пожалуйста, сходи на выставку. В последнее время ты посылаешь так много денег, что я волнуюсь: вдруг ты ничего не оставляешь для себя? Ты здорова? Счастлива? Пожалуйста, Огонек, ответь мне поскорее. Хела знала не все. Зофья не училась в школе. И все же она действительно многому научилась за пределами классной комнаты. За последние полтора года она научилась изобретать вещи, о которых в Академии Высоких Искусств даже не подозревали. Она выяснила, как открыть накопительный счет, который очень скоро мог ей пригодиться, если карта, добытая Северином, оправдает их ожидания. У нее будет достаточно денег, чтобы оплатить медицинскую школу Хелы. Самым ужасным уроком, который ей неукоснительно пришлось познать, была ложь, пропитавшая ее письма к сестре. Когда она впервые соврала, пусть даже на бумаге, ее стошнило. Ее переполняло чувство вины, и она проплакала целый час, пока ее не нашла и не утешила Лайла. Зофья не могла взять в толк, как Лайла поняла, что именно ее беспокоит. Она просто знала. Зофья, которой всегда было сложно вести разговоры, чувствовала облегчение и благодарность за то, что ей не пришлось ничего объяснять. Зофья думала о Хеле, когда перед ней неожиданно возник мраморный вход в Академию Высоких Искусств. Она отшатнулась, чуть не выронив все свои письма. Мраморный вход не сдвинулся с места. Вход был сотворен таким образом, чтобы появляться перед студентами в двух кварталах от Академии: это был превосходный образец совместной работы способностей материи и разума. Такое было под силу только мастерам Академии. Когда-то Зофья училась у них. – Я вам не нужна, – тихо сказала она. Слезы жгли ее глаза. Зофья моргнула, и перед ней возникли картины недавнего прошлого: она вспомнила, что привело к ее исключению. После года обучения ее одноклассники сильно изменились. Сначала ее умения их восхищали. Потом ее талант стал для них оскорбителен. Поползли слухи. Когда она только поступила в Академию, никого не волновало ее еврейское происхождение. Но все изменилось, когда студенты начали судачить о том, что евреи могут украсть что угодно. Даже чью-то способность к силе Творения. Конечно, это было наглой ложью, и она старалась не обращать внимания на нелепые слухи. Ей стоило быть осторожнее, но в этом-то и состоит проблема со счастьем. Оно ослепляет. Какое-то время Зофья действительно была счастлива. Но однажды вечером перешептывания других учеников окончательно вывели ее из себя. В тот день у нее случилась истерика прямо в лаборатории. Там было слишком много звуков. Слишком много смешков. Слишком много света, пробивающегося сквозь занавеску. Она забыла наставление родителей считать от десяти до одного, чтобы успокоиться. После этого случая перешептываний стало еще больше. Сумасшедшая еврейка. Через месяц десять учеников заперлись вместе с ней в лаборатории. Все повторилось снова: запахи, звуки, смех. Они не хватали ее, потому что им было хорошо известно: легкое, как перышко, прикосновение приносило ей куда больше боли. Она не могла успокоиться, сколько бы ни считала до одного, сколько бы ни умоляла ее отпустить или хотя бы сказать ей, в чем она провинилась. Кто-то толкнул ее так сильно, что она упала на пол. Кто-то задел локтем пробирки, стоявшие на столе. Содержимое пробирок слилось в одну большую лужу, которая растеклась по полу и коснулась ее пальцев. У нее в руке был зажат кусочек кремня, и в тот момент в ее разуме зажглась ярость. Огонь. Эта мимолетная мысль, как и учили мастера Творения, пробежала по ее пальцам и достигла растекающейся по полу лужи. Жидкость загорелась, быстро превратившись в стену пламени. При взрыве пострадало семь учеников. Ее обвинили в умышленном поджоге, признали сумасшедшей и поместили в тюрьму. Там она, скорее всего, и умерла бы, если бы не Северин. Он нашел и освободил ее, а потом, к ее пущему удивлению, дал работу. Он предоставил шанс вернуть то, что она потеряла, – выход из положения. Зофья потерла пальцами татуировку на правом кулаке. К счастью, татуировка была временной, иначе ее мать пришла бы в ужас. С татуировкой ее не стали бы хоронить на еврейском кладбище. На самом деле это был контракт между ней и Северином, заключенный сотворенными чернилами: если один из них нарушит договор, его вечно будут преследовать кошмары. Северин использовал для этой цели именно татуировку – знак равенства между ними – вместо бессмысленных формальных бумаг. И это говорило о многом. Зофья поклялась себе, что никогда этого не забудет. Она развернулась на каблуках и торопливо покинула улицу Бонапарт. Может быть, мраморный вход не умел отличать настоящих учеников от исключенных и поэтому оставался на месте, пока она не скрылась за углом. Вернувшись в «Эдем», Зофья направилась в астрономическую комнату. Северин организовал срочное собрание, как только они с Энрике вернулись с их последним приобретением – всего-навсего красивым словом, обозначавшим украденную вещь. Зофья никогда не пользовалась главной лестницей, которая находилась в центральном холле. Она не хотела смотреть на разодетых людей, которые смеялись, болтали и танцевали в свое удовольствие. К тому же там было очень шумно. Вместо этого она направилась к служебной лестнице, где и столкнулась с Северином. Несмотря на то что юноша выглядел изрядно потрепанным, он усмехнулся, приветствуя ее. Зофья заметила, как осторожно он придерживает свое запястье. – Ты весь в крови. Северин опустил взгляд, рассматривая свою одежду. – Представь себе, я и сам это заметил. – Ты умираешь? – Не больше, чем обычно. Зофья нахмурилась. – Я в порядке, не переживай. Она потянулась к дверной ручке. – Я рада, что ты не умер. – Спасибо, Зофья, – сказал Северин, чуть заметно улыбнувшись. – Я присоединюсь к вам позже. Хочу показать вам кое-что с помощью мнемо-жучка. Маленький серебряный жук, сидевший на плече Северина, поспешно скрылся под лацканом его пиджака. Мнемо-жучки записывали звуки и изображения, которые могли воспроизвести в виде голограммы. Это означало, что Зофье стоило приготовиться к обилию света в комнате. Северин знал, как ей это не нравилось. Кивнув, Зофья зашла в комнату, оставив его в коридоре. Астрономическая комната успокаивала Зофью. Она была широкой и просторной, со стеклянным куполом, позволяющим наблюдать за звездами. Вдоль стен стояли модели Солнечной системы, телескопы, шкафы с отполированными кристаллами и полки с выцветшими книгами и манускриптами. Посреди комнаты находился низкий кофейный столик. Он был испещрен штрихами сотен планов и схем, которые родились на его деревянной поверхности. Его окружал полукруг из стульев. Зофья прошла к своему месту: это был высокий металлический табурет с потертой подушечкой. Табурет был идеальным вариантом для Зофьи, так как она не любила, когда что-то касалось ее спины. На бархатной зеленой кушетке напротив нее растянулась Лайла, задумчиво обводившая пальцем ободок чашки. В роскошном кресле, заваленном подушками, расположился Энрике. Он внимательно читал книгу, лежавшую на его коленях. Незанятыми оставались только два места: большая подушка Тристана, который не любил высоту, и темно-вишневое кресло, которое Зофья Сотворила для Северина. От чужого прикосновения кресло тут же обрастало острыми лезвиями. В комнату ворвался Тристан, протягивая вперед обе руки. – Смотрите! Я думал, что Голиаф умирает, но, оказывается, с ним все в порядке. Он просто линял! Энрике закричал. Лайла подобрала ноги и вжалась в спинку кушетки. Зофья подалась вперед, изучая огромного тарантула в руках Тристана. Девушку не пугала математика, а пауки, пчелы и все прочее, на ее взгляд, подчинялись математическим законам. Паутина состояла из множества радиусов и логарифмической спирали, а ее светорассеивающие свойства заслуживали отдельного внимания. – Тристан! – воскликнула Лайла. – Что я говорила насчет пауков? Тристан поднял подбородок. – Ты сказала не приносить их в твою комнату. Это не твоя комната. Встретив пылающий взгляд Лайлы, он испуганно сжался. – Пожалуйста, разрешите ему остаться на собрании. Голиаф не похож на других. Он особенный. Энрике прижал колени к груди и содрогнулся. – Что в нем такого особенного? – Ну, – сказала Зофья, – как у многих представителей семейства мигаломорфных пауков, клыки тарантулов направлены вниз. У этой же особи они выгнуты вперед и по своему строению напоминают клешни. Это довольно необычно. Энрике замолчал. – Ты запомнила, – просиял Тристан. Зофья не находила эту информацию особенно ценной, просто она запоминала практически все, что слышала. К тому же Тристан тоже внимательно слушал ее объяснение про арифметическое строение паучьей сети. Энрике замахал руками в сторону двери. – Пожалуйста, Тристан, убери его. Я тебя умоляю. – Вы не рады за Голиафа? Ему было так плохо все эти дни. – А мы можем радоваться за Голиафа так, чтобы нас с ним разделяло толстое стекло, сетка и забор? И еще, пожалуй, огненная стена, – спросил Энрике. Тристан умоляюще посмотрел на Лайлу. Зофье это выражение было хорошо знакомо: широко раскрытые глаза, жалобные брови, ямочка на подбородке и трясущаяся нижняя губа. Зофья одобряла этот метод: нелепо, но эффективно. Но Лайла закрыла глаза руками. – Не сработает, – строго сказала она. – Строй свои щенячьи глазки кому-нибудь другому. Голиаф не может остаться на собрании. Это мое последнее слово. Тристан надулся. – Ну и ладно. Затем он наклонился к Голиафу и пробормотал: – Я сделаю тебе пирог из сверчков, дружище. Не расстраивайся. Как только Тристан вышел из комнаты, Энрике повернулся к Зофье: – Мне всегда было жаль Арахну после ее состязания с Минервой, но я терпеть не могу ее потомков[4]. Зофья ничего не ответила. Люди с их разговорами и так были для нее сложным шифром – тем более, когда они использовали незнакомые ей слова и выражения. Энрике сбивал ее с толку больше всех. Речь историка была витиеватой и изящной. Она не могла понять, когда он злится: вне зависимости от настроения с его лица не сходила легкая полуулыбка. Если бы она попыталась ответить на его ремарку, то выставила бы себя дурой. Поэтому девушка молча вытащила из кармана коробок спичек и начала вертеть его в руках. Энрике закатил глаза и вернулся к своей книге. Зофья знала, что историк о ней думает, ведь однажды она подслушала, что он о ней говорит: Энрике считал ее заносчивой. Пусть думает, что хочет. Прошло еще немного времени, и Лайла начала предлагать всем чай и десерты, убедившись в том, что Зофья получила ровно три идеально круглых сахарных печенья. Наконец вернулся Тристан; с трагичным лицом он плюхнулся на свою подушку. – Если вам интересно, Голиаф оскорблен до глубины души. Мой товарищ просил передать… Но они так и не успели узнать о претензиях паука: в тот самый момент на кофейный столик упал яркий луч. Свет в комнате погас. Потом постепенно начало появляться изображение металлического предмета. Зофья осмотрелась и заметила Северина, стоящего за спиной у Тристана. Она не слышала, как он вошел. Взгляд Тристана проследовал за ее движениями; увидев Северина, юноша чуть не подпрыгнул от неожиданности. – Обязательно вот так подкрадываться? Я не слышал, как ты вошел! – Это часть моего образа, – сказал Северин.