Он подмигнул. Мирко по-прежнему ничего не мог ответить, только разевал рот. Тогда мужчина довольно усмехнулся и положил тяжелую руку ему на плечо. – Ах, ты еще узнаешь, что тебя ждет. В один прекрасный день, мой друг… Прекрасный день. Он повернулся и зашел в амбар. Мужчину звали Карл. Он остался. После того, как на горизонте появился Карл, все превратилось в сплошную боль. И все равно Мирко не мог не ходить к ферме Даники на рассвете, даже в те дни, когда его там не ждали. К счастью, ей по-прежнему требовалась его помощь несколько дней в неделю, поскольку Карл работал на лесопильне и большую часть дня его не было дома. – Тебе правда надо уходить в такую рань? – спросила как-то мама Мирко. Над горами еще только забрезжила тонкая полоска света, и мать зашла на кухню как раз в тот момент, когда он собирался уходить. – И так часто? Мирко неловко улыбнулся и медленно кивнул. Мама покачала головой: – Да уж, ты всегда был крайне ответственным, Мирко. На тебя можно положиться. Надежный парень. Я каждый день благодарю Господа за тебя. Мирко поспешил уйти, не поднимая глаз от пола. Она не знала, что он уже несколько дней прогуливает школу. Учительница думала, у него тетя заболела. Мирко уже много лет не видел своей тети. И раньше никогда не лгал. Девятая заповедь[2]. От одной этой мысли у него болел живот. Но ведь тетя и правда могла заболеть? А тогда это уже не совсем ложь. Утро за утром он пробирался в кустарник и смотрел, как луч света освещает колокол на углу хлева. И скамейку, на которой раньше сидела Даника. Больше она туда ни разу не приходила, но он все равно ждал. Карл всегда выходил первым. Как правило, голый, с растрепанными отросшими темными волосами. Он обычно шел в туалет, сидел там с открытой дверью и смотрел на горы. Иногда стоял и писал прямо на траву, насвистывая что-то солнцу. Тело Карла производило впечатление: у него все казалось больше, длиннее, темнее и шире, чем у других мужчин. Впрочем, было одно исключение, заметил Мирко. Кое-что уже у Мирко выросло чуть больше, чем у Карла. Поэтому, наблюдая, как Карл писает, он вместе с беспомощностью ощущал тайную радость. Чуть позже выходила Даника. Всегда босая, в белой ночной сорочке. Даже издалека Мирко мог разглядеть, как грудь проступает сквозь ткань. Она тоже не закрывала дверь, сидя в уборной. Она – картина в раме, думалось ему. Немного напоминала ту, что висит у них в гостиной. Только без младенца Иисуса. Наконец выходила вдова в своем черно-сером одеянии. Мирко гадал, уж не спит ли она в нем же. По-видимому, она срослась со своим горем, стала такой же черно-серой и под одеждой. Даника рассказывала Мирко, что ее мама уже полностью оглохла. У нее все не очень хорошо, сказала она. Мирко должен был снисходительно отнестись к старушке, если та казалась слишком строгой. Мирко отнесся по-доброму. Он готов был выполнить любую просьбу Даники. С Карлом было тяжелее. Когда Карл помогал ему с тяжелой работой, он раздавал приказы, и Мирко не имел ни малейшего желания повиноваться. Он не против был сделать то, что ему велели. Но он не хотел делать это по приказу Карла. И все равно делал, потому что в конце концов это тоже было ради Даники. Одним ранним утром, еще до того, как Карл появился, Мирко послышался крик Даники. Он толком не расслышал, звук был сдавленный. Но все же это был крик. Не испуганный, скорее умоляющий, и голос был похож на ее. Последующие минуты тянулись как часы, сердце Мирко колотилось так, что он едва мог вздохнуть. Он хотел пошевелиться, но не мог. Просто лежал под миртом и гранатом и не осмеливался ничего предпринять. Потом вышел Карл, пописал и зашел обратно в дом. Чуть позже вышла она. В своей белой ночной сорочке. Босая. Она напевала. Наверное, то был крик хищной птицы, решил Мирко. С Даникой явно ничего не случилось. В каком-то смысле было бы лучше, если бы Карл причинил ей боль, в приступе слабости подумалось ему. Тогда у него был бы повод возненавидеть этого мужчину. Потом он стыдился таких ужасных мыслей. Десятая заповедь[3]. Он знал, что все это неправильно. Он пошел по ложному пути и в кустарнике, и в голове, и много где еще. Но теперь его словно вела какая-то сила. Совсем не похожая на ту, которой молилась его мать, и намного более властная. Они хотя бы не женаты, так что, может, это не совсем десятая заповедь. Может, Карл еще уедет. Отец Мирко как-то говорил, что по природе своей сезонные работники непостоянны. – Насколько мы рады жить на одном месте, Мирко, настолько же им нравится скитаться. Некоторые вообще не способны нигде осесть. Даника Всего один мужчина сумел зажечь сердце Даники. Красавец-врач, бывший в городе проездом, он осматривал ее, когда она еще была юна и легко поддавалась влиянию. Она тогда упала в обморок на рынке, как оказалось, из-за сильного воспаления в женских органах, которое, видимо, необходимо было лечить медикаментами и сеансами наложения рук. Чарующие речи и мягкие кисти врача, рассказы об океанских пароходах, автомобилях и жизни больших городов заронили в Данике мечты о другой жизни, других континентах, мире бесконечных возможностей и до сей поры недостижимого богатства, где и корову, и картошку видят только в виде блюда на сверкающей белизной тарелке. Мечты быстро разрушились, когда он без предупреждения прервал внешний осмотр и потянулся дальше, к новым гинекологическим открытиям. После этого Даника поклялась, что никогда больше не станет доверять ни врачам, ни мужчинам с такими мягкими и ухоженными руками. Тем не менее его утверждения, что она не сможет иметь детей, въелись в нее как непреложный факт, принеся в равной степени сожаление и облегчение. В последующие годы Даника находила утешение и радость в компании ремесленников, шутов, батраков и сезонных рабочих. Среди мужчин, которые никогда даже близко не бывали рядом с белым халатом или хоть чем-то чистым. Кроме самой Даники. Сейчас его звали Карл. Работник приглянулся ей за мускулистое тело, глубокий голос и сексуальную ненасытность. Тем вечером, когда они познакомились в кабаке, она ощутила в нем какое-то обаяние, которого хватило бы как минимум на одну ночь. Они не тратили время на разговоры – Да-ника почти сразу спросила, поедет ли он с ней домой. Он кивнул, не без удивления во взгляде, но уверенно. Он положил свою ручищу ей на плечо, когда они шли в темноте, перебрасываясь только несвязными фразами. Она первая спросила. Она его вела. Прямо до самой спальни. Тем не менее ей хотелось думать, что он ее преследует. Он ее покорил. Ночью Данике казалось, что она кричала во весь голос, но она не была уверена. То был невыразимо высокий полет, путешествие в совершенно иной мир. Никто раньше не мог ее туда отправить, даже смазливый врач, в свое время сбежавший с ее невинностью. Впрочем, она быстро обнаружила, что Карл – тот самый мужчина, разговор о котором она когда-то подслушала. На рынке компания легкомысленных девиц делилась опытом, и Даника не могла не навострить уши. Они называли его Карл Великий. В шутку. Он был явно знаменит на всю долину за свое умение покорить любую женщину. Умел произвести впечатление не только своей величиной и силой, вынуждена была признать Даника. В постели его словно ничто не сдерживало – ни мысли, ни предрассудки, – и Даника тоже сбрасывала все оковы. Она на какое-то время забывалась, отвлекалась от обязанностей на ферме, животных, даже для глухой матери в памяти Даники не было места. Да, иногда она и правда кричала. От эйфории. Даника решила наслаждаться, пока получается. Она отлично понимала, что Карл уедет, как только закончится работа на лесопильне, если не раньше. На таких, как он, нельзя положиться. И все равно она в первый же вечер впустила его в свою спальню. Других она заводила в хлев, или на берег реки, или еще в какой-нибудь укромный уголок. Внутрь она никого из них впускать не хотела. Но что-то в Карле внушало ей уверенность. Это сбивало ее с толку. Она вовсе не была влюблена. Он был хорош собой и страстен, но разговаривать с ним было неинтересно. Его высказывания сводились к пустым фразам и беспомощным наблюдениям. Надолго этого бы не хватило, ей нужно было больше. Словно чтобы подчеркнуть контраст с неумением выражать свои мысли, Карл удивительно красиво насвистывал. Этого она не могла не признать. Он свистел как птичка. Мать Даники всегда с недоверием поглядывала на великана, каждое утро заходившего в кухню, бравшего кусок хлеба и исчезавшего за дверью, не удостоив ее большего внимания, чем быстрый кивок. Однажды утром ей показалось, что он одними губами произнес неприличное слово. – Что за грубиян! – высказала она дочери, вошедшей на кухню чуть позже. – Скорей бы ты уже нашла себе нормального мужика. Давно пора! Твоя младшая сестра никогда бы не спуталась с таким, как этот. Я уверена, что Таяна уже нашла себе хорошего мужа. Вот увидишь, в следующем письме мы о нем узнаем. А ты… ну что за верзилу ты к нам притащила? Что бы сказал твой отец? – Ну, ну, отец умер, да и тебе недолго осталось, – успокаивающе ответила Даника, мягко целуя мать в лоб. – Ты моя глухая скандалистка. Мать тут же успокоило внимание дочери, и вскоре она позабыла, что вообще была какая-то склока. Вместо этого она обратила злобу против всех тех, кто не пришел на похороны ее мужа. Особенно она была недовольна пастором, который будто веселился, когда вдова вложила всю свою истерзанную душу в песню над могилой любимого супруга. В то же время вдова, очевидно, позабыла, что никогда особо не беспокоилась об умершем, что они за много лет едва обменялись парой слов, а потом вмешалась глухота, пришедшая незаметно. Она явилась естественным и удобным следствием тишины, думалось Данике. Так некоторые рептилии перенимают цвет окружающей среды. Только обнаружив супруга без признаков жизни посреди поля, мать снова стала с ним говорить. Поток ее слов было не остановить, они хлынули наружу и заставили многих держаться от нее подальше. По крайней мере, она сама себя не слышит, думала Даника. Постепенно мать все сильнее погружалась в собственный мрак и как злополучная муха вертелась в паутине мучительных мыслей о преходящей природе сущего и о раскаянии. Но в первую очередь она испугалась. Испугалась остаться одна, если Данике вздумается уехать с этим чужаком, от которого пахло большими животными и который казался бездушным переростком. Он настолько не был похож на ее двух сыновей, что ей казалось насмешкой уже то, что он поселился в доме, где они выросли. Она говорила сама себе, как хорошо, что мальчики этого не застали, и таким образом старалась приглушить боль от их отсутствия. Семья уже много поколений подряд владела небольшим участком земли в юго-восточном уголке долины. Там они выращивали различные культуры и держали скот. В те годы, когда урожай подводил, они едва сводили концы с концами, продавая яйца, молоко и изделия из шерсти. Не было сомнений, что гордостью отца был картофель, в том числе и потому, что его в этих краях обычно не выращивали. Даника выросла под рассказы отца о том, какая у них отличная картошка. Когда они ездили по городам и рынкам, а повозка была доверху нагружена золотистыми клубнями, она сидела рядом с отцом на козлах и слушала рассказы об особенном соотношении ветра и солнца в их долине, о том, как важен правильный севооборот и как лучше всего возделывать почву. – На нашем скромном участке мы растим совершенно уникальный картофель. Запомни это, Даника. Он впитывает силу гор и соки долины и растет в земле, удобренной любовью. Любовь-то и делает его исключительным. Наша любовь к земле, – так он обычно говорил. Разговоры про любовь всегда казались Данике небылицей, хотя она и не осмеливалась признаться в этом отцу. Для нее их картофель ничем не отличался от любого другого, который ей давали для сравнения. Она не замечала разницы ни на вид, ни на вкус. Теперь же, когда самого его предали земле, на Дани-ку легла обязанность следить за посадками, равно как и за скотом и за вдовой, чьи измученные ревматизмом пальцы едва могли разбирать шерсть. Больше всего ей хотелось все бросить и последовать примеру старших братьев. Уехать, сбежать. Она понятия не имела, где они, что с ними случилось. Пали ли они благородно и храбро в сражении по другую сторону гор или просто погибли из-за какой-нибудь чепухи на другом конце света. По крайней мере, они еще не вернулись домой, хотя и обещали. Даника не знала, что один ее брат пьяным упал в пересохший колодец в Италии, когда в одиночестве прогуливался по виноградникам, а второго брата поглотили мечты о лучшей жизни в Америке. Зато она отлично была осведомлена о том, что ее угрюмая и склонная к полноте сестренка ведет беззаботную жизнь в различных заведениях вдоль берега. Вероятно, за ней присматривал какой-нибудь альфонс, вовремя помогавший ей переехать, прежде чем надзор за порядком возьмет ее предприятие в оборот. Даника с матерью периодически получали письма, в которых Таяна изо всех сил старалась скрыть источник своих скромных доходов. Много шьет, писала она. Мама гордилась этим объяснением. Обратного адреса на письме никогда не значилось. В сравнении с этим жизнь на ферме была, наверное, не так уж плоха, хотя Даника по природе была лучше приспособлена к ремеслу, чем ее более осмотрительная сестра. Так или иначе, и от земледелия, и от проституции было далеко до той странствующей жизни, о которой в глубине души всегда мечтала Даника. По крайней мере, с тех пор, как в детстве встретила на ярмарке мрачную, но жгучую певицу. – Подожди здесь, а я пойду переговорю со знакомым, – попросил отец. Она охотно кивнула и уселась прямо перед фургоном, чтобы лучше было видно представление. Певица была одета в огненно-красное платье, у нее были длинные распущенные волосы, черные как уголь. Вокруг сидели трое таких же темноволосых музыкантов с блестящими лбами и в расстегнутых рубашках. Они уселись на маленькие табуреты, держа инструменты на коленях, и играли, закрывая глаза и отмеряя такт левой ногой. Нет, они не отмеряли такт, они стучали потрепанными подошвами по доскам так, что мелодию окружал раскатистый грохот. Фургон ожил и запульсировал. Женщина была боса, с золотисто-коричневыми пальцами ног. Она танцевала и пела. Стройное тело сворачивалось и расправлялось, непослушные волосы обвивали ее языками пламени. В ней чувствовались сила и дикость, которые прежде всего жили в голосе. Сама женщина была щуплая, но голос у нее был мощный. Как первородный крик. В нем были ярость, радость, возмущение и счастье одновременно. Даника не понимала, что она в тот день видела и чувствовала, но больше она никогда не встречала ничего, что настолько бы ее захватило. Отец не понимал, отчего она расплакалась, когда он пришел. Им ведь надо было вовремя вернуться на ферму доить коров. – Ты же любишь доить, малышка Даника.