– В Румынии? – И в Румынии. И в Венгрии. И в Польше. – Вы всё это заработали… делая котлы? – Именно так. Мы работаем всю жизнь. Ничего другого мы не умеем. Один из милиционеров присвистнул. Другой откровенно рассмеялся. Бретьяно скользнул по ним взглядом, нахмурился. – Ваши документы, товарищ Ботошани! – Господин начальник, какие документы? – Впервые на лице Бретьяно показалось беспокойство. – Мы цыгане! Господин начальник, может быть, не знает, – цыганам не нужны документы! Мы просто ездим и работаем! Таков наш закон! – В самом деле? Как же вы, в таком случае, объясните вот это? – Человек в шинели встряхнул в руке стопку бумаг с печатями. – Но это же румынские бумаги! – улыбнулся Бретьяно. – Когда мы жили там, они были нужны, а… – То есть, вы признаёте, что являетесь гражданином Румынии? И у вас с вашими братьями – румынские паспорта? И на территории Советского государства находитесь незаконнно? Как давно вы занимаетесь шпионажем? – Незаконно?!. Господин начальник, мы же цыгане! Цыгане! Мы везде находимся законно! – Пройдите в машину, товарищ Ботошани. – отрывисто велел человек в шинели. – И вы все, товарищи, тоже. Разберёмся в отделении. Бретьяно повернулся к перепуганным цыганам. Вполголоса сказал: – Чи трубул те цыпин, ромняле. Аме авиляс декусарэ[72]. Потрясённые люди молчали. Сощуренные против солнца глаза «барона» обежали табор: палатки, костровища, сваленные в кучу листы меди, пирамиду из котлов и кастрюль, переносные меха, бутыли с кислотой… Коричневое от солнца, словно выдубленное лицо Бретьяно было спокойным, как всегда. Он отвернулся и не спеша пошёл к машине вслед за братьями и сыновьями. Один из милиционеров волок, сгибаясь, ведро с монетами. Второй бережно, как ребёнка, нёс кожаную сумку с золотыми украшениями. В небе тяжело, угрожающе зарокотало, и первые капли упали в мягкую, серую пыль перед палатками. Вечером над маленьким табором стоял вой. Выла Чамба, сидя перед разорённым шатром. Заливались слезами её дочери и невестки. Кричала, как раненое животное, распластавшись в пыли и вцепившись себе в волосы, Бируца – жена Милоша. Ей вторили жёны Цыно и Михая. Растерянные мужчины кое-как пытались обсудить случившееся. Никто не знал, как лучше поступить. Такой напасти на табор ещё не сваливалось никогда. – Какого только чёрта нас сюда принесло? – ожесточённо тёр затылок Букуро. – Всюду господа брали, и хорошо брали, разорви их черти… Но чтоб вот так?! Забрали бы золото, чёрт с ними, но за что людей-то взяли?! И снова никто не мог ему ответить. – Может быть, отпустят? Может быть, разберутся? – неуверенно сказал кто-то. – Да какие из нас воры? Да шпивоны ещё… Нам же заказ от завода дали, вон они, жбаны – стоят! Листы медные, по бумагам принятые… Йошка наш всё им подписывал! Все печати есть! Может, опять перепутали с кем-то? Мы же все для гаджен на одно лицо! Помните, как в Тирасполе к нам лошадей краденых искать приходили?! – Золота всё равно не вернут… Плакали дукаты! – Да уж тут хоть бы люди живы были, дурак! Золота ещё нажить можно! Девлале, девлале-е-е… И за что такая напасть? Таких уважаемых людей забрали, таких цыган… Никогда такого не было! Нигде! Черти нас сюда принесли, надо уходить! Уходить, покуда всех не забрали! С бабами и детьми! Прямо сейчас сворачиваться! – Куда ты собрался, пустая голова? А вдруг наших выпустят?! Вдруг Бретьяно договорится? Должны же начальники понимать!.. Что мы – в самом деле конокрады или бандиты какие-нибудь?! Какой из Бретьяно шпивон, когда у него все руки кислотой сожжены? Над табором уже спустилась ночь и между палатками дымными, страшными языками пополз туман, когда к взволнованному кругу цыган подошёл Йошка. Присев на корточки у костра, он некоторое время слушал разговор других мужчин. Затем негромко, глядя в огонь, сказал: – Я схожу к начальникам, щявале. Поговорю с ними. Все разом умолкли и повернулись к Йошке. Минуту на него смотрели потрясённо, не веря. Затем невесело, пренебрежительно рассмеялись: – Ошалел, дурак? Куда тебе… Уважаемые люди ничего не смогли сделать, а ты тут выперся, король-господарь! Совсем сдурел? Ещё и тебя до кучи заберут! Тоже, скажут, шпивон… – Нет, щявале, он к начальнику войдёт, кулаком по столу стукнет, закричит: освободите моих людей! – и тут же всех выпустят! – Ну да! Ещё и в ножки поклонятся! Наш Йошка-то – всем начальникам гроза! Все перед ним строем ходят, а как же! «Барон», чтоб ему пусто было… Йошка молчал. Сидел перед костром на корточках, смотрел в бьющиеся языки пламени, слушал привычные насмешки. Чуть заметно улыбался. Молчал. Мало-помалу смех начал смолкать. – Да может, и чёрт с ним, щявале, пусть идёт? Всё равно кого-то посылать надо! – Да пусть пойдёт, поговорит – жалко, что ли? Язык есть, нехай мелет… – Иди, Йошка! Постарайся! Авось и впрямь послушают! – Пусть идёт, щявале! Он газеты читать умеет, знает, как с этим русским начальством надо! Пусть скажет там, что мы – не шпивоны! – С пустыми руками не пойду, – предупредил Йошка. – Начальство с пустыми руками ни о чём не просят: сами знаете. Собирайте, у кого что есть. Отнесу господам, поклонюсь. Может, и получится что-нибудь. А не хотите – идите сами! И поважней меня люди есть. – Он поднял голову, посмотрел на встревоженные лица цыган. Усмехнулся. Встал и ушёл не оглядываясь. Наутро Йошка собрался в город: «выручать наших». Он приглашал идти с собой и других цыган, но все до единого отказались: было слишком страшно. Йошка коротко, презрительно пожал плечами, сразу став как будто даже выше ростом. Он стоял у своего шатра, а перед ним на траве лежал расстеленный платок с золотыми монетами и женскими украшениями, которые собрали по всем палаткам. Патринка увидела лежащую сверху золотую розу в рубиновых брызгах росы: любимую подвеску Анелки, подаренную ей мужем. Йошка аккуратно завязал платок, сунул свёрток в карман, надвинул на лоб шляпу – и, не оборачиваясь, зашагал по пыльной дороге. Цыгане, сгрудившись у обочины, провожали его взглядами. – Зря мы это сделали, щявале, – грустно сказал Букуро. – И золотишко последнее пропадёт, и дурака этого в тюрьму посадят. – Так и невелика потеря, морэ, – сквозь зубы возразили ему. – Что мы – бабу его с дочками не прокормим? А узнавать, как дела, кому-то всё равно надо. – Ну, дай боже… Поглядим. Йошка вернулся в табор поздним вечером – и не один. С ним пришёл Стэво – испуганный, молчащий, с оборванными пуговицами, без шляпы. Его сразу же окружили цыгане. Рыдающая Чамба вцепилась в сына намертво. Хором заголосили сёстры, тётки, невестки. Мужчины обнимали парня, хлопали по плечам, жадно просили рассказывать: что было? Что с ним делали? Что хотели начальники? Где отец, дядьки, старшие братья? Скоро ли их отпустят? Но ни про отца, ни про других Стэво ничего не мог рассказать. Целый день их всех продержали в камере. По одному уводили, спрашивали какую-то чепуху о том, сколько дани они берут с каждой семьи, кого и когда убили за неповиновение, как им удалось набрать ведро золота, кто и как выходит на связь с румынской разведкой… Стэво ничего не понимал, не знал, что отвечать, честно говорил, что всю жизнь вместе с отцом делал и лудил посуду, что в таборе их ждёт огромный заказ от московского завода, что отец не держит в рабстве таборных девушек и сроду ни с кого не брал никакой дани, что, напротив, давая деньги в долг, никогда и не вспоминал о них, любой цыган может это подтвердить… Парень видел, что человек в форме не верит ни одному его слову: он даже не записывал того, что говорил Стэво. Его спас Йошка, который вошёл в кабинет и с порога, как давнему знакомому, заявил начальнику: – Товарищ Качанов, этот парень ни при чём! Он – дурак молодой, за дела отца отвечать никак не может. Что он соображает? – ему и восемнадцати-то нету! Отпустите его, я слово даю, что он знать ничего не знал. Он сам своего отца до смерти боялся! Что тот прикажет – то и делал! – Прямо вот так Йошка и сказал? Не испугался?! – Цыгане не знали, чему и верить, и ошеломлённо вглядывались в бледное лицо Стэво. – Наш Йошка ВОТ ТАК с начальником говорил?! Да что же это на свете делается, дале-дале… И тебя, значит, отпустили? А отца? А остальных?.. – Я… не знаю. – Стэво изо всех сил старался крепиться, говорить уверенно, с достоинством, как это всегда делал отец, но губы парня прыгали, и слова получались отрывистыми, хриплыми. – Мне не сказали ничего. Просто велели уходить. А Йошка сказал его дождаться. Через час он от начальника вышел и сказал, что завтра ещё Зурку и Ишвана отпустят, он за наше золото договорился… И мы ушли. И… всё. – И ничего не сказали?! Ни про отца, ни про других? Только молодых отпустят?! – Ничего… ничего не знаю, ромале… – Стэво вдруг сел на землю где стоял, неловко подвернув под себя ногу. Опустив голову, прошептал чуть слышно, – Они… наверно, никого не выпустят. Они думают, что мы – шпионы… – Надо уезжать, – тихо, убеждённо сказал кто-то. – Куда же мы поедем? – растерянно спросил Букуро. – Жбаны доделывать надо… За работу даже не получим… Но на него обрушились сразу все: – Куда поедем, бре?! Да куда угодно! Ноги уносить надо, какая уж тут работа?! Какие жбаны, чтоб их разорвало?! Не видишь, что творится? Не видишь, каких людей в тюрьму забрали?! Уж если Бретьяно не вернётся, то мы-то все… С нами-то что теперь будет?! Уходить надо, уезжать, пропади они пропадом – жбаны! Пусть им теперь ихние шпивоны жбаны делают! – Я никуда не поеду! – завопила вдруг Чамба так пронзительно, что мужчины, вздрогнув, умолкли. – Я никуда не поеду! Я останусь дожидаться своих сыновей! И своего мужа! Они не могут забрать Бретьяно в тюрьму! Он за всю свою жизнь ничего плохого не сделал! Никого не убил! Ничего не украл! Он работал! Он достойный человек, он… Я пойду к господам, я буду плакать у них на крыльце до утра, я… – Ты хочешь, чтобы тебя забрали тоже? – вполголоса, не поднимая глаз, спросил Йошка, и женщина смолкла, повернув к нему залитое слезами лицо. – Чамба, не сходи с ума. Я еле добился, чтобы молодых выпустили! Решайте как знаете, но по-моему, надо уезжать. Чтоб ещё чего не вышло. Мало ли что гаджам в голову придёт. У них тут каждый, кто богат, – тот и шпион. Сколько раз я вам говорил! Чамба вдруг, вздрогнув, впилась в него мокрыми, широко открытыми глазами. Хрипло, медленно выговорила: – А ты, бре? Ты?.. Что ты сделал, Йошка? Что ты там сказал?! Как ты это сумел?.. – Да вот так, сестрица, – спокойно ответил Йошка. Выпрямился. Обвёл глазами притихших от изумления цыган, которые смотрели на него так, словно видели впервые в жизни. Повернулся и ушёл в свою палатку. Ночью не спали, ходили тенями от костра к костру, тихо разговаривали. Летняя темнота была полна тяжёлых вздохов, недоумённых вопросов, слёз, причитаний, приглушённых проклятий и испуганных: «Ашь ту, дило[73]…» Патринка сидела у входа в свой шатёр, сжавшись в комок. Она боялась даже выйти к людям, уверенная: стоит ей показаться на глаза цыганам – и все сразу увидят, поймут, начнут плевать ей в лицо, вцепятся в волосы… Понимая, что она должна быть сейчас в палатке Анелки, где та рыдала взахлёб, окружённая сёстрами и невестками, должна вместе со всеми утешать и успокаивать подругу, – Патринка не могла себя заставить сделать это. Она не могла подойти даже к матери. Той, впрочем, было совсем худо, и она, скорчившись на перине, глухо кашляла в глубине шатра. Патринка приготовила для неё чай, отнесла, но мать даже не подняла головы. – Мама, попей… Мама! Тебе лучше станет! – Не станет… – прошелестело чуть слышно. – Девлале… девла… Зачем я дожила до такого?.. Я знала, боже мой… я знала, что он это сделает когда-нибудь… Патринка похолодела. И не решилась переспросить. Даже привычно подойти и обнять мать она больше не могла. Патринка чувствовала себя проклятой, вымазанной в грязи, навсегда отлучённой от людей. Удивляло лишь одно: почему другие не видят этого. – Патринка! Щей! Ав орде[74]! Она вздрогнула, не сразу поняв, что это – отец и что он зовёт её. На какой-то миг захотелось прикинуться спящей, не послушаться… Но отец позвал снова, и Патринка, едва волоча ноги, вышла из палатки. – Что ты, дадо? Уже поздно… Там маме плохо совсем! – Идём со мной, дочка. Патринка почувствовала, что у неё отнимаются ноги. Но она не посмела возразить – и пошла вслед за отцом между отсыревшими от ночной росы палатками, мимо молчаливых теней возле костров. Ей казалось, что каждый цыган провожает их глазами – да так оно и было. Но никто не окликнул ни Йошку, ни его дочь, пока они шли через табор. Лишь возле палатки Чамбы навстречу им поднялась высокая фигура. – Дядя Йошка, мама только что уснула! – послышался хрипловатый, испуганный голос Стэво. – Мне надо с ней поговорить, – невозмутимо сказал отец – и Стэво молча отошёл в сторону. В эту минуту в костре затрещала, выстрелила искрами головешка. Рыжий свет окатил парня с головы до ног, и Патринка увидела, что Стэво смотрит на неё. Никогда в жизни он не смотрел на неё так внимательно. И никогда ещё Патринка не видела у него такого чужого, потерянного лица. И таких блестящих глаз. Некоторое время они разглядывали друг дружку. Затем Стэво молча отвернулся и медленно, словно старик, опустился на землю у костра. Не оборачиваясь, позвал: – Мама! Дядя Йошка зовёт тебя. – Зайди, морэ, – отозвалась из палатки Чамба, и Патринка невольно восхитилась: в голосе жены Бретьяно не было ни страха, ни отчаяния. Не было даже горечи: Чамба полностью взяла себя в руки. И. когда Йошка, откинув занавеску, вошёл в шатёр, женщина подняла на него сухие и спокойные глаза. – Хорошо, что пришёл. Садись. Я хотела тебя поблагодарить. – За что благодарить, Чамба? – с досадой отозвался Йошка. – Я хотел спасти Бретьяно, других… Ничего не вышло. Слишком много бумаг на них написали. Если бы не эти румынские паспорта… Что я мог поделать? Меня никто не стал даже слушать! – Но ведь мой Стэво здесь! И другие сыновья, если поможет Бог, вернутся…