— Нормальный. — А кто красивее я или Мишка? Она снова разворачивается, но теперь уже зло и резко. — Ты нарочно меня доводишь?! — Извини. Я просто спросил. Я же себя со стороны не вижу. — Иди, пожалуйста, к себе, — она делает над собой усилие, чтобы говорить спокойно, и мне приходится ретироваться. Я не жалею, что в ответ сказал Неле, что она эффектная и сексуальная. Может, она и не это хотела услышать, но я сказал так, как думал на самом деле, а не «из лучших побуждений» и не в качестве поддержки. Я был честен. Но после разговора с мамой настроение испортилось. И полёт с тарзанки закончился не самым мягким приземлением. Действительно. С чего бы мне быть классным? Это слово должно было сразу насторожить. Потому что я какой угодно, но только не «классный», необычный — пусть так, о’кей, это я ещё готов принять в качестве вежливой формы объяснения моей асоциальности. Но «классный»! Неля, видимо, про своего Артёма думала, когда произносила это слово. Доделывать уроки не хочется. Не так, как обычно, когда лениво, а как-то совсем не до них. Я чувствую, что должен что-то предпринять, но не понимаю что, и от этого злюсь на себя, а заодно и на Нелю, заставившую меня взлететь, а потом жёстко опуститься. Конечно, она не виновата в том, что реальность такова, какова есть, и меня тянет поговорить с ней ещё сильнее, чем прежде, но для человека, выживающего лишь благодаря крепкой внутренней броне, я чересчур расслабился и повёлся, как наивный лопух, ставший объектом кринжового розыгрыша. Как если бы я не был Святошей и не прошёл уже эту школу жизни. Так что её вечерние сообщения не открываю. Не хочу портить ей настроение. Она ведь пыталась мне помочь, просто немного переборщила и сама не заметила этого. Я знаю, что завтра успокоюсь и, возможно, прямо попрошу её больше так не делать, но пока контроль над собой не восстановлен, лучше и не пытаться. Шобла напала раньше, чем я ожидал. Думал, потребуется ещё пара дней раскачки, но за выходные они, похоже, успели всё обсудить и прийти к выводу, что меня нужно немедленно вернуть на моё законное место отщепенца. И хотя я был к этому готов, им всё же удаётся меня удивить, потому что происходит это не как обычно после уроков по дороге домой, а с самого утра, едва я успеваю выйти из подъезда. Их пятеро, во главе с Журкиным, и стоит мне раскрыть дверь и сделать шаг, как они слетаются на всей толпой, выхватывают рюкзак, бьют о стену, в лицо и по ногам, кто-то даже треплет за волосы. Всё это происходит в такой суете, мелькании, шарканье и пыхтении, что я толком и отбиваться не могу. Просто стою, вжавшись спиной в подъездную дверь, и пытаюсь заслониться руками. Они очень спешат и нервничают. Без Макарова у них получается плохо. Хаотично и неубедительно, они даже не предъявляют мне ничего, просто дубасят и постоянно оглядываются по сторонам, не идёт ли кто. На самом деле, всё происходит очень быстро и трусливо, отчего я вдруг понимаю, что именно эта ситуация может стать решающей. Напоследок Журкин бросает что-то вроде «Только сунься ещё» и они чуть ли не бегом чешут в сторону школы. Стоит вернуться домой, чтобы умыться и переодеть испачканные брюки, а может и вовсе не ходить в школу, раз уж день не задался. Но во мне всё кипит и я не чувствую ни боли, ни унижения, напротив, шобле неожиданно удаётся вывести меня из вчерашнего загруза. Я бросаюсь за ними вслед, как ненормальный, не потрудившись поднять рюкзак. Догоняю отстающего Титова и сразу сбиваю его с ног, перепрыгиваю через него и бью со всей дури в лицо обернувшегося Ляпина, а потом прямиком кидаюсь на Журкина и начинаю лупить его кулаками. Голову заливает горячая адреналиновая волна, застилает глаза и оглушает. Меня оттаскивают, вмешиваются прохожие, и я уже сдаю назад, как вдруг, встретившись взглядом с придерживающим меня за плечо Равилем, переключаюсь на него. Он и опомниться не успевает, как оказывается на мокром асфальте. Шакаров, пятый из них, отходит подальше. Прохожие кричат на меня и грозят полицией, но я как будто не там и не с ними, я сам по себе, я вне момента. Я — наследник богов. Возвращаюсь за рюкзаком и поднимаюсь в квартиру, принять душ. Благо мама на работе и видеть меня с разбитым лицом и кулаками не может. Выпиваю залпом стакан воды, скидываю одежду и, запихнув её в стиральную машинку, сразу запускаю стираться, чтобы к маминому приходу замести следы. Тёплые струи душа смывают боль и нерв, оставляя только чувство глубокого удовлетворения. Это был не первый раз, когда я дал им отпор, но первая и безоговорочная победа. Прихожу в школу ко второму уроку. Весь чистенький, намытый и довольный, в тёмно-сером джемпере под горло и с замазанной маминым тональным карандашом ссадиной на губе. Захожу на перемене в класс и тут же вижу всех участников утренней потасовки. Видок у них дай боже. Особенно у Ляпина. Видимо, ему хорошо досталось. И под глазом уже расползся лиловый синяк. Косо поглядывают, перешёптываются, обсуждают. Лица серьёзные, деловые, никаких глупых смешков или издёвок. Явно что-то задумали. Мне любопытно. Но до пятого урока ничего не происходит, и я даже подумываю о том, чтобы сходить за гаражи и посмотреть на их реакцию, как биологичка неожиданно отправляет меня к директору, и когда она это объявляет, я прямо-таки слышу, как по классу прокатывается вздох облегчения. Елена Львовна в кабинете не одна. С ней школьная психолог. Ей, как и директрисе, лет тридцать пять. Они болтают и хихикают как школьницы, но при виде меня лица обеих немедленно приобретают строгий, немного надменный вид. Директриса высокая, худая и вся какая-то заострённая. Нос, плечи, локти. Помню, когда для лучшего запоминания математичка говорила, что биссектриса — это крыса, которая бегает по углам и делит их напополам, мне всегда представлялась наша директриса. Психолог тоже худощавая, но по-другому. У неё впалые щёки и глаза на выкате, а груди и бёдер совсем нет и напоминает она палку. Только волосы у неё красивые: золотистые, вьющиеся, забранные наверх. — Так, Филатов, садись, — говорит Елена Львовна. — У нас с тобой будет серьёзный разговор. Ладно. Из чувства самосохранения занимаю место поближе к выходу. — До меня дошли слухи, что ты очень тяжело переживаешь гибель Саши Макарова, — она выставляет перед собой ладонь, пресекая мои попытки возразить. — Не нужно этого стесняться. Все мы живые люди и все переживаем случившееся. Просто каждый по-своему. Кому-то, чтобы освободиться от горя достаточно поплакать, а кто-то носит в себе и мучается. В этот момент я едва сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться в голос, останавливает лишь скорбное выражение лица психологички. — Мне сказали, что на днях на физкультуре ты потерял сознание, — продолжает директриса. — А сегодня набросился на ребят с кулаками. Не подумай, это не упрёк. Виктория Сергеевна говорит, что ты, скорее всего, и сам не осознаёшь, что с тобой происходит. Я права, Виктория Сергеевна? Психолог утвердительно трясёт золотистой головой. — Сильное переживание способно вынудить человека обвинять себя или других, а также проецируется на окружающий мир. — Макаров разбился на мотоцикле, — не выдерживаю я. — Чего мне себя обвинять? — Речь идёт не о буквальном обвинении. Это своеобразное чувство вины за то, что другой человек умер, а ты продолжаешь жить. Так бывает и проявляется у особо чувствительных и сострадательных натур. Я хочу сказать, что они меня с кем-то перепутали, но спорить не в моих интересах. И раз они уже поставили мне диагноз, пытаюсь отстраниться от происходящего, прикидывая, кто из одноклассников взял на себя роль сердобольного информатора, а кто из них это придумал. Слово Журкина, Румянцевой и иже с ними для Елены Львовны не имело бы веса, да и инициировать они этого не могли. Шобла, она хоть и шобла, но у них табу на доносы. Я был почти уверен, что это идея кого-то вроде Гальского. Такие всегда подмазываются, а потом сдают при первой же возможности. Но разговаривал с Еленой Львовной кто-то другой. Наверняка, кто-то из девчонок. Девчонкам почему-то всегда больше верят. Минут десять Виктория Сергеевна вещает о своих психологических штуках, и это сильно смахивает на проповедь, только лексикон другой и взывает она не к богу, а к моему собственному «я». Наконец, когда они обе заканчивают рассказывать мне, что я чувствую и почему так себя веду, Виктория Сергеевна сообщает: — Мы посоветовались и решили, что тебе нужно отрегулировать отношения с окружением, в котором больше нет умершего и идти вперед, чтобы жить в сегодняшнем и завтрашнем дне. — Поэтому, — перебивает её директриса. — Я назначаю тебя ответственным за проведение памятного вечера, посвящённого Саше и Алисе. Так ты сможешь отвлечься, занявшись делом, и исполнишь свой долг. — Что? — кажется, я перестаю дышать. — Какой ещё организацией? Извините, но я такое не умею. — Послушай, Глеб, — тон Елены Львовны делается жёстким. — Как ты не понимаешь? Это доверие, которое тебе оказывает школа. — И помощь, — добавляет психолог. — Но у меня уроки. Очень много. Я не успею, — предпринимаю ещё одну попытку соскочить. — Эту неделю тебя никто из учителей трогать не будет. Ещё только начало учебного года и ничего важного ты пропустить не успеешь. — Я не буду этого делать, — твёрдо говорю я и встаю. — Достаточно того, что я рубашку переодел. Занимайтесь сами своим Макаровым. Потому что моя жизнь без него стала намного лучше. Ухожу по-английски, не прощаясь. Я знаю, что это хамство и неуважение, понимаю, что веду себя непозволительно дерзко и предчувствую последующие за этим проблемы, но ничего не могу с собой поделать. Неля говорила, что я должен меньше думать и больше чувствовать, а чувствую я то, что больше не могу сдерживаться. Что им всем сейчас лучше меня вообще не трогать. А они всё лезут и лезут. Не знаю, имеет ли какое-то отношение к этому смерть Макарова, но со мной происходит нечто странное и непривычное. Словно в недрах древнего, глубоко спящего вулкана вдруг забурлила готовая вот-вот извергнуться лава. Глава 18. Нелли Ноги, уставшие от долгой прогулки по городу, гудят, желудок сводит от голода, но я в прекрасном расположении духа: влетаю в пустой автобус, занимаю свободное сиденье у окна и едва сдерживаю счастливый смех. Не могу сосредоточиться на текущем моменте: перед глазами мелькают пейзажи, но они тут же вытесняются яркими воспоминаниями о смущенной улыбке Глеба и его фразе: «Ты эффектная и сексуальная...» Как только он это произнес, я подпрыгнула. Чуть было не заржала в голос и не ляпнула что-то типа «Ты дебил?», но вдруг обнаружила, что он серьезен, и из легких выбило воздух. К счастью, до меня вовремя дошло, что это всего лишь ответная реакция на мои слова о нем, хотя ими я даже близко не выразила то, что на самом деле хотела сказать. Неуклюжий обмен любезностями в исполнении двух застенчивых ботанов — вот на что это было похоже. Глеб, конечно, немного переборщил с дружеской поддержкой, но мне понравилось получать от него комплименты. И сегодняшний день навсегда останется в памяти одним из самых светлых и радостных. Жаль, что он живет так далеко — если бы мы учились в одной школе, или хотя бы могли встречаться вечерами и гулять по центральной площади, непременно стали бы парой тех самых чудиков, которых все сторонятся, и которым тайно завидуют. Набираю новое сообщение, пытаюсь яснее сформулировать свое отношение к Глебу, но получается ванильно и глупо. Он точно подумает, что я запала. Стираю и заменяю излишне откровенное признание парой ничего не значащих фраз о погоде, но его уже нет в сети. Алина отпросилась к подружкам — нацепила брюки в облипку и туфли-убийцы, вылила на себя флакон сладких духов и упорхнула, на прощание послав нам с мамой и обалдевшему Бореньке воздушный поцелуй. Ежу понятно, что девичьей пижамной вечеринкой посиделки не закончатся, но мы старательно делаем вид, будто ни о чем не догадываемся. Плюхаюсь на кухонный стул и принимаюсь за изрядно остывший ужин. Мама легко справляется с кормлением Бори — улыбается, строит рожицы и напевает детскую песенку, и я ловлю себя на мысли, что любуюсь ею. Жаль, что мы не похожи. — Мам... Как думаешь, я красивая? — Конечно! — она даже вздрагивает от негодования, но я мгновенно считываю наигранность. — Ты высокая, яркая, умная. Глазищи в пол-лица. — Тогда... Что со мной не так? — Да все так! Пройдет несколько месяцев, поступишь в университет. Коллектив сменится, появятся другие интересы! — Но для одноклассников я так и останусь ненормальной психованной одиночкой в мрачном шмоте? — Не наговаривай! Ты не такая, да и ребята у вас отличные. И вообще: поверь, через пару лет это не будет тебя волновать! Ковыряю вилкой несчастную креветку и крепко задумываюсь. Меня не устраивает такой расклад. Я хочу уйти из школы красиво: увидеть удивленные лица людей, так долго отравлявших мне жизнь, хочу, чтобы они рассказывали непосвященным, что им посчастливилось учиться со мной в одном классе. И не важно, что первопричиной внезапно проснувшегося чувства собственной важности является Артем Клименко. Смиряться я не собираюсь. Быстро доедаю пасту, споласкиваю тарелку и, потрепав Борину пушистую макушку, удаляюсь к себе. Вечер залил двор, тополя и заброшку синей краской, на небе появилась одинокая мерцающая звезда. Из головы не выходит Глеб — его искренний интерес, смешные шуточки, а еще — темные глаза и приятный голос. Интересно, а видна ли эта звезда из его окна? Задвигаю штору, листаю ленту новостей, на всякий случай ежеминутно обновляю страницу в ожидании новых сообщений или простых, но наполненных смыслом кадров, но Глеб не появляется в сети.