Домой возвращаюсь в отличном расположении духа: Артема нигде не видно, и я прогуливаюсь по разбитому тротуару, полной грудью вдыхая прохладный, пахнущий кострами воздух. Сейчас пообедаю, разделаюсь с домашкой, а вечером в сеть выйдет Глеб. За него я волнуюсь гораздо больше, чем за себя, и осознание причастности к его миру завораживает. А еще меня завораживают паузы в разговорах — когда нахлынувшая было паника отступает, и неловкое молчание вдруг превращается в волшебную тишину, где слова не нужны... Влетаю на свой этаж, поворачиваю в замке ключ, разуваюсь в сумраке прихожей и в недоумении замираю: Алина сидит за кухонным столом и, уткнувшись носом в ладони, ревет навзрыд. Ужас накрывает горячей волной: если моя сестра плачет, значит, случилось что-то поистине катастрофическое. Подскакиваю к ней, хватаю за плечи и разворачиваю к себе: — Алин, ты чего? — Мы гуляли с Борей... — через судорожные всхлипы отвечает она; заслышав свое имя, Боря откладывает ослика и испуганно смотрит на маму. — И я... машину Сереги увидела. Я сжимаю кулаки. Даже простое упоминание Сереги вызывает омерзение и желание плеваться, но для Алины этот придурок до сих пор слишком многое значит. — И? — И... ничего. Девочки с их двора рассказали, что он приехал месяц назад. И даже ни разу не позвонил... Знаешь, что? Он пожалеет об этом, я тебе клянусь!.. Осторожно обнимаю Алину и приговариваю: — Забей. У тебя и без него все отлично. В следующем году восстановишься в колледже, устроишься в салон к маме. Он еще будет локти кусать, вот увидишь! Что ты хочешь прямо сейчас? Скажи, я принесу. Завязывай плакать, ты пугаешь Борю. — Кажется, я бы съела тонну мороженого... — Признается сестра и, натянув вымученную улыбку, гладит пушистые волосы Бориса. Без слов набрасываю косуху и снова иду на улицу. За заброшкой тротуар сворачивает вправо и, петляя, ведет в арку огромного, окруженного панельными девятиэтажками двора. Он чем-то похож на двор Глеба: тут тоже есть "Пятерочка", "Магнит" и забегаловка, где постоянно дерутся сомнительные личности. Сажусь на лавочку у сломанных качелей, грею дыханием руки, фотографирую облака и осенние листья, перечитываю переписку с Глебом и жду. Замечаю в песке под подошвой здоровенный ржавый гвоздь, поднимаю его и между делом прячу в карман. У крайнего подъезда с визгом тормозит красная спортивная тачка — не новая, но выглядящая все равно эффектно. Придурок и понторез Сережа в прошлом году всю весну с ветерком катал на ней Алину. Однако сейчас из салона выбираются сам хозяин — в спортивном костюме и черных очках, и некая блондинка с губами уточкой и нарощенными ресницами. Она похожа на корову из старого советского мультфильма, но мама выразилась бы корректнее: «Нелли, зачем же так резко? Просто реснички L++ не всем идут...» Придурок шлепает барышню по обтянутому леггинсами заду и, обхватив граблей талию, ведет к дому. Я точно знаю, что Алина несколько раз ему писала: отправляла фотки новорожденного Бори и предлагала познакомиться с сыном. Денег она не просила и роман возобновлять не собиралась, но Серега ничего не ответил, а потом и вовсе заблокировал ее номер. Злость на несправедливость гребаного мира выходит на новый виток и сменяется холодной яростью. Едва парочка скрывается за железной дверью, я покидаю скамейку, сжимаю нагретый пальцами гвоздь и, проходя мимо тачки, царапаю острием крыло, дверцу и капот. Раздается душераздирающий лязг и скрип, тачка разражается плачем сигнализации, Серега выскакивает из подъезда и судорожно выискивает в карманах брелок, но я уже на безопасном расстоянии — как ни в чем не бывало выбрасываю орудие возмездия в урну и шагаю к "Магниту". Несмотря на хаос, который я только что учинила, в груди зажигаются звезды и сияют ярче тысячи солнц. Глава 25. Глеб Весь следующий день я думаю только о Неле и о деньгах Анастасии Вадимовны. Нет, наверное, на свете человека, не мечтавшего, чтобы в один прекрасный день ему на голову свалился миллион. Я тоже об этом мечтал, но недолго, потом мама объяснила, что незаработанные деньги портят людей: порождают духовную слепоту, а за ней и греховность. Впрочем, назвать деньги, которые предлагала мне мама Макарова, «незаработанными» в полном смысле слова, нельзя. Ведь, как она справедливо заметила, мне пришлось терпеть её сына несколько мучительных лет. Но зато, если бы я их взял, мы бы оплатили Мишкино лечение на год вперёд, и может, даже перевели его в санаторий в Сочи. И тогда мама перестала бы так страдать. Нет, совсем-совсем страдать она всё равно никогда не перестанет, потому что ей нравится жалеть Мишку, но точно стало бы немного легче. А ещё, я бы смог набить свой шкаф неформатной одеждой. Позвонил бы Неле и мы бы отправились по магазинам вместе. Кто-то же должен помочь мне с выбором. А у неё отличный, нешаблонный вкус. На утро от нашего вчерашнего разговора остаётся ощущение тепла и радости. О неприятном думать не хочется, поэтому за гаражи, как обещал Румянцевой, я не иду. Просто напоминаю шобле на общаге, чтобы не забыли сдать свои речи Жанне, и делаю вид, что не было никакого избиения в раздевалке и последующего шантажа тоже. Они посматривают на меня зло, но с интересом, тогда как сам я этот интерес сегодня разделить не могу. Но не то, что бы перестал верить в успех своей затеи, просто после разговора с Анастасией Вадимовной, вдруг почувствовал себя мелким и мелочным. И не победителем вовсе, а бесповоротно побеждённым. — Хочешь сделаю за тебя домашку по инглишу? — я сам подсаживаюсь к Гальскому и протягиваю флешку, которую дала мне Анастасия Вадимовна. — К пятнице нужно смонтировать ролик из фоток Макарова. — А сам чего? — Гальский смотрит с подозрением. — Не могу. Я Макарова не любил и по-прежнему не люблю. А его мама просила, чтобы нормально всё было. — Я тоже Макарова не любил, — ворчит Гальский. — Не понимаю, зачем тебе это надо. Ты так себя ведёшь в последнее время, словно у тебя крыша поехала. — Может, у меня переоценка ценностей. Ясно? — Нет. — Просто сделай видос, ладно? Чтобы красиво и душевно получилось. Музыка там тоже записана. Гальский морщится, но соглашается. Я не сомневался, что перед домашкой он не устоит. А по дороге домой меня нагоняет Румянцева, берет под руку и заискивающе заглядывает в глаза. — Чего это ты к нам не пришёл? Мы тебя ждали-ждали. И на перемене, и после. — Настроения не было. — А зря, твоя запись из раздевалки навела переполох. Народ реально испугался, что ты заявление напишешь. Так что все согласны на твои условия. К тому же, если по-честному, Макарова и правда никто не любил. Все боялись его, но не более. — Тоже мне новость. Именно потому я это и затеял. — Между прочим, многие из наших решили, что ты правильно делаешь, что топишь за справедливость. Некоторые даже загорелись этой идеей. — Я не пришёл как раз из-за того, что передумал. — Серьёзно? А чё так? — Я должен был сделать это раньше. Бросить ему вызов напрямую. А сейчас… В общем, забей. Не нужно мне от вас ничего. Никакое заявление я писать не буду. Я даже в травмпункт не ходил. — Блин, Святоша, ты реально поехавший, — она смеётся. — Ты же сказал, что хочешь, чтобы тебя все уважали и слушались, как Макарова. — Я пошутил. — Хочешь моё мнение? — Румянцева продолжает держать под локоть, словно у нас с ней свидание. — Ты в одном шаге от того, чтобы заменить для них Макарова, они тебя уже побаиваются, но тебе надо выходить с ними на контакт. Болтать о том, о сём. Выпить вместе пива или другой какой движ затеять. Диктовать своё мнение и раздавать указы. А ещё… Ещё неплохо было бы обзавестись деньгами. — У меня нет денег. — Я понимаю. Но ты умный, поэтому можешь обойтись и без них. Как вот с этой записью. Просто держать всех постоянно на крючке и не давать расслабляться. Если захочешь, я тебе помогу. У меня против каждого из них столько компромата, что будут стараться, как миленькие, ещё сильнее, чем за деньги. — Зачем тебе это? Румянцева вдруг останавливается и тормозит меня. — А давай я буду твоей девушкой? Целоваться тебя научу. Ты же наверняка не умеешь. Может даже ещё чему научу. Ты в принципе симпатичный и я не против. Приподнявшись на мысочки, она резко обхватывает меня за шею и впивается тёплыми, с привкусом табака губами в мои. Поддерживать эти порывы я не намерен, и уже собираюсь оторвать её от себя, как вдруг перед глазами всплывает образ совсем другой девушки. Светловолосой, темноглазой, резкой, смешливой, смущающейся и одновременно провокационной, ищущей себя в других, но так и не нашедшей. Умом я понимаю, что это видение, но отпускать его не тороплюсь, поэтому зажмурившись, покрепче прижимаю Румянцеву к себе и продолжаю с упоением целовать, как если бы на её месте была Нелли. Она заканчивает первая, опускается вниз, и с глубоким вздохом удивления делает шаг назад. — Обалдеть, Филатов! Это что вообще было? — А что? — как ни в чем не бывало пожимаю плечами и засунув руки в карманы брюк, иду дальше по нашей дорожке. На самом деле я боюсь, что она заметит, как пылают у меня щёки и колотится сердце. А ещё хуже, если решит, что я согласен на её предложение и продолжит наступление. — Подожди, — Румянцева ловит меня за руку и разворачивает к себе. — Значит, я тебе тоже нравлюсь? За это время лицо её странным образом меняется. Я вижу в глазах любопытство, доверие и как будто проблеск надежды. Но делаю вид, что этого «тоже» не заметил. — Это ничего не значит, — строго отрезаю я. — Ты начала первая. — Но мне показалось… — Тебе показалось. — Нет, серьёзно, — Румянцева непривычно сбита с толку. Её вороньи волосы торчат в разные стороны, а кончик носа покраснел. — Если ты думаешь, что это по приколу, то ошибаешься. — Я не думаю, что по приколу. Но у меня есть девушка. Извини. — Да, ла-а-адно? — её глаза расширяются от удивления. — Ты врёшь! Врёшь, да? Типа ты святоша и тебе нельзя. Но, Глеб, святоши так не целуются, так что оставь эти россказни для своей мамы. — У меня есть девушка, — упрямо повторяю я, глядя ей в глаза. — И мама тут ни при чём. Она снова тянется, но на этот раз отступаю и ловлю её за руки, прежде, чем она успела повиснуть на мне. — Это они тебя подослали? — Что? — несколько секунд Румянцева с недоумением таращится, а потом её лицо озаряется и она громко хохочет на всю улицу. — Ты подумал, что это подстава? Класс! Я же говорю, что ты умный.