Перед смертью Каррион все время говорил товарищам о своей семье. Отчасти он повторил судьбу своего отца, который погиб от выстрела собственного револьвера, случайно разрядившегося, когда тот садился на коня. Каррион-младший не собирался погибать от ужасной лихорадки. Он думал привить себе материал из волдырей, которыми покрываются многие перуанские дети, доказать инфекционную природу болезни и получить за это деньги на стажировку в Европе. Даниэль Альсидес Каррион (1857–1885), перуанский студент-меди к, который смертельным опытом на себе показал общую природу двух форм эндемичной для Анд тропической болезни — барто-неллеза. По мнению исследователей, автор этой гравюры несколько «европеизировал» внешность Карриона. На плохо сохранившихся фотографиях видно, что в облике этого метиса черты коренного населения Америки заметно преобладали Перуанская бородавка — вещь неприятная. На коже головы и конечностей возникают волдыри, при легчайшем повреждении они долго кровоточат. Сопровождается все это головной болью и ломотой в суставах, но проходит за несколько месяцев. Примечательно, что распространена эта болезнь в нескольких областях Перу на высотах строго от 500 до 3200 метров над уровнем моря. Что на таких высотах живет кровососущий москит, укус которого передает инфекцию, никому в голову не приходило. Перуанские врачи думали, что в тех местах «воды такие». Два доктора устроили сравнительные эксперименты. Один пил из колодца, откуда брали воду больные индейцы, другой употреблял только привозную воду из якобы здоровой местности. Заболел тот, которому воду привозили. Так поверья были посрамлены, из чего, правда, не следовало, что бородавка заразна. В перуанских Андах бородавка — обычная детская болезнь. Пережив ее, человек становится носителем инфекции: в его крови поселяется бактерия бартонелла, но к ней возникает стойкий иммунитет. Если бородавки и поражают взрослых, то, как правило, заезжих туристов, которые поначалу сильно переживают, принимая их за саркому. Болезнь известна с незапамятных времен. Инки называли ее «сирки»; она обрушилась еще на испанцев Писарро, когда те захватывали Перу. Другая напасть, гораздо более страшная, которая щадит местное население Анд, но убивает пришельцев, — это «лихорадка Ороя». Ла-Оройя, или просто Ороя, — город на высоте 3800 метров, металлургическая столица Перу. Там добывают и выплавляют серебро, медь, свинец и прочие цветные металлы. Все это вывозится на берег Тихого океана по высокогорной железной дороге, на строительстве которой в 1871 г. заболело и умерло 7000 человек. В их крови бартонеллы расплодились так, что заразили почти каждый эритроцит. Это привело к гибели 80 % красных кровяных телец и сильной анемии. Клиническая картина в целом грозная: высокая температура, желтуха, тахикардия, сердечные шумы, анорексия и всевозможные боли. Смертность без лечения — 40 %, а если присоединяется сальмонеллез, что часто бывает, то почти 90 %. Железную дорогу, пересекавшую Западную Кордильеру на высотах более 4000 метров, и без того было трудно строить. Эпидемия же настолько удорожила проект, что Республика Перу обанкротилась. В 1871 г., как и в 1885-м, когда Каррион ставил свой смертельный опыт, о бартонеллах не имели ни малейшего понятия. Но идея общей этиологии двух перуанских болезней возникла еще во время строительства железной дороги. Один американский инженер, который строил мост на 85-м километре трассы, после тяжелой лихорадки вернулся в Штаты, и дома его стали донимать бородавки. Наблюдавший инженера венесуэльский доктор Рикардо Эспиналь описал обе патологии и предположил, что это две стадии одного заболевания. Да и перуанские врачи это признавали, тем более что индейцы давно считали так же. Исследовать этот вопрос Каррион не собирался. Он хотел денег, чтобы поехать в Париж. В то время медицинский факультет университета раскололся на «обскурантов», засевших в администрации, и «свободомыслящих», которые со скандалом ушли из альма-матер и образовали Вольную академию медицины. Летом 1885 г. академия решила повысить свой престиж и учредила премию для того, кто докажет инфекционную природу перуанской бородавки. В присутствии членов академии 27 августа Карриону сделали прививку, втерев в четыре надреза на коже кровь из вскрытой бородавки 14-летней больной. 17 сентября Каррион почувствовал боль в левом голеностопном суставе. 22-го он понял, что все пошло не так: кожа побледнела, белки глаз стали желтыми, кровь в моче, головная боль невыносимая. Больной стремительно слабел, так что с 26 сентября дневник заболевания вели с его слов однокурсники. 28-го они записали комментарий: «Замечательна в самом деле скорость развития анемии». В ночь на 30-е Каррион догадался: «У меня лихорадка Ороя — та болезнь, от которой умер наш друг Ориуэла. Лучше не думать об этом, давайте выкурим сигару». Зажечь сигару без посторонней помощи он уже не мог. Друзья пытались убедить Карриона, что он ошибается, но сами уже всё поняли. 4 октября по настоянию больного его перевезли во Французский госпиталь — единственное лечебное заведение в Лиме, где имелось оборудование для прямого переливания крови. Процедура экзотическая по тем временам, но Каррион был убежден, что это единственный путь к спасению. Теперь эта мысль кажется сомнительной. Даже не потому, что еще не знали о группах крови и резус-факторе. Бартонеллы заразили бы и свежие донорские эритроциты. Но все же Каррион умер не от инфекции. Академики почувствовали, что дело плохо, и собрались на консилиум. Переливание отменили по инициативе самого яркого светила перуанской медицины — профессора Томаса Салазара. Он считался толковым и смелым специалистом. Еще за 27 лет до Карриона предполагал, что бородавка и лихорадка Ороя — это одна и та же патология. Когда Пастер и Кох стали открывать болезнетворные бактерии, Салазар тут же взял их открытия на вооружение. Рассуждал он так: есть возбудитель и есть антисептик фенол, которым Листер обеззараживает свою операционную. Так давайте введем фенол в кровь, и бактерии — возбудители инфекции погибнут, как в операционной Листера. Салазар решительно вколол фенол больному сибирской язвой, который выжил и выздоровел. Сообщение об этом облетело весь мир. В то, что фенол может быть ядовит, а его инъекция смертельна, Салазар не верил. Это позднее в Освенциме доктор Менгеле будет «для науки» убивать подопытных людей фенолом. Таким уколом казнили и польского священника Максимилиана Кольбе, который вызвался пойти на смерть вместо другого узника. В 1982 г. католическая церковь причислила Кольбе к лику святых как мученика. А Карриону суждено было стать мучеником науки. Салазар легко убедил остальных врачей испробовать фенол, поскольку его открытие по большому счету являлось единственным перуанским открытием в медицине. Собравшиеся, включая Карриона, были идейные националисты, участники недавно проигранной войны с Чили. Они охотно согласились с тем, что перуанскую болезнь — лихорадку Ороя — надо вылечить перуанским же средством, чтобы показать всем (в первую очередь заклятым врагам — чилийцам), на что способен перуанский врач-патриот. Их не смутило, что фенол использовался для лечения одной-единственной болезни, причем совсем не той, с которой они сейчас имели дело. Более того, даже после тихой смерти Карриона его друзья пытались тем же способом лечить других больных лихорадкой Ороя. К счастью, без таких катастрофических последствий. Со смертью героя эксперименты с его кровью не прекратились. Ее ввели двум кроликам, пытаясь вызвать у них лихорадку. Так был сделан первый опыт исследования этой болезни на животных. 51 год спустя именно воспроизводимыми опытами на животных японец Хидэё Ногути (1876–1928) доказал, что лихорадку Ороя и бородавки в самом деле вызывает одна бактерия и больные обезьяны могут заразить своих собратьев разными формами бартонеллеза. При экспериментах Ногути не пострадал ни один человек. 41 Корсаковский синдром Сергей Корсаков 1887 год 28 мая 1887 г. психиатр Сергей Корсаков получил степень доктора медицины за диссертацию об утрате памяти на недавние события. Такой парамнестический синдром, который теперь называется корсаковским, возникает при алкоголизме, атеросклерозе, острых инфекциях и под старость. Диссертация понадобилась Корсакову не только ради имени в науке. Она помогла провести грандиозный социальный эксперимент: показать, что человеку можно доверять и он достоин полной свободы, даже если это умалишенный. Главным «поставщиком» безумия был тогда хронический алкоголизм. Психиатры говорили, что чем больше в городе питейных заведений, тем сильнее заполнена их лечебница. С пьянством Корсаков столкнулся еще в раннем детстве, потому что родился в 1854 г. на территории завода. То была знаменитая стекольная фабрика в селе Гусь-Хрустальный, где отец великого психиатра служил главноуправляющим заводами Ивана Мальцова. Корсаков-старший — Сергей Григорьевич — был на редкость либерален для главноуправляющего в крепостнической России. Он убедил хозяина построить фабричную больницу на 50 коек и школу для детей рабочих. А при воспитании собственных детей либерализма не проявлял. Чуть ли не с пеленок братьев Сергея и Николая учил строгий немец-гувернер, с которым они освоили несколько языков. После такой подготовки занятия в Пятой московской гимназии казались отдыхом. Братья окончили гимназию круглыми отличниками, с занесением фамилий на золотую доску. Оба поступили на медицинский факультет Московского университета. Отец ушел на покой с капиталом, купив небольшое имение, но денег сыновьям не посылал. На личные расходы Сергей зарабатывал еще гимназистом, давая уроки с разрешения директора. Ученики его любили. Корсаков поверил в свои педагогические способности и решил, что в медицине ему ближе всего психиатрия. Беда, что в Московском университете ее толком не преподавали. Курс душевных болезней читал любимый учитель Корсакова Алексей Кожевников (1836–1902). Он был великим невропатологом, открыл поражение коры больших полушарий при боковом амиотрофическом склерозе. Но психиатрию ему дали «в нагрузку», и Кожевников мечтал поручить ее кому-нибудь из своих дипломников. Когда старейшей психиатрической больнице Москвы — Преображенской — понадобился «надежный молодой человек» на должность ординатора, невропатолог порекомендовал Сергея. При знакомстве главный доктор больницы Самуил Штейнберг сказал Корсакову: «В университете вы ведь мало учились психиатрии; вы даже, вероятно, не знаете, как связывать». Первый урок был уроком связывания. Преображенская больница считалась в России передовой: там «буйнопомешанных» держали не в цепях, а всего лишь в горячечных (смирительных) рубашках. Ее надо было уметь правильно завязать, иначе возникали отеки, флегмоны, а то и паралич верхних конечностей. Юный Корсаков читал, будто в Англии психиатры еще в 1839 г. отказались от этой позорной практики. Там считали, что связывание только продлевает «буйный» период болезни и предпочитали тактику no restraint (нестеснения). Формально этот режим действовал и в Преображенской больнице, однако молодым врачам внушали, что без рубашки нельзя. По крайней мере у нас. Все же были исключения: «коммерческие» частные пациенты Корсакова, богатые и известные душевнобольные, которых семьи не сдавали в лечебницу. Нельзя было, к примеру, связывать на дому Абрама Абрамовича Морозова, директора Тверской мануфактуры, превращавшегося от прогрессивного паралича в животное. Корсаков сделал с ним все, что мог, и на время добился ремиссии. Когда больной умер, его вдова под впечатлением от работы доктора выделила 150 тысяч рублей на устройство университетской психиатрической клиники. В этой молодой и красивой женщине Корсаков нашел родственную душу. Варвара Алексеевна Морозова, из богатейшей семьи Хлудовых, боялась выходить за не совсем адекватного Абрама Абрамовича, хотя тот был сильно в нее влюблен. Но старику Хлудову было так необходимо породниться с кланом Морозовых, что он год продержал девчонку взаперти, не выпуская ни в театр, ни на бал. И она сдалась. А теперь, овдовев, третью часть своих свободных денег жертвовала на лечебницу. При условии что главным там станет Корсаков, который не лишает больных свободы. Однако руководить клинической больницей мог только врач с ученой степенью доктора медицины. Дело было в 1882 г., когда сама идея no restraint была не ко двору. После гибели царя Александра II господствовала точка зрения, что люди безумны и стоит им дать свободу, как они черт знает что натворят: «Смотрите, государь император дал им волю, а они его убили. Вот недаром сумасшедших вяжут!» Корсаков думал иначе, и в Преображенской больнице у него были единомышленники. В том числе доктор Александр Беккер, хозяин небольшой частной клиники на Красносельской улице. Он пригласил Корсакова к себе созаведующим. И Сергей Сергеевич сразу же ввел у Беккера режим нестеснения. Ординатор Николай Баженов вспоминал, что, придя в тот день на работу, увидел дикую картину. Среди комнаты на четвереньках стоит Корсаков, а верхом на нем сидит здоровенный больной и рвет у доктора волосы. Ординатор кинулся на помощь, но Сергей Сергеевич погрозил пальцем: «No restraint!» Корсаков рассчитывал, что человек, которого связывали, не причинит серьезного вреда тому, кто дал ему свободу. Побуянит и успокоится. Взамен горячечной рубахи доктор предложил больным дружбу. Он находился при них неотлучно. Сам кормил их с рук, лично вводил зонды и катетеры, а при надобности пальцами извлекал из прямой кишки экскременты. Сам измерял температуру, даже у перевозбужденного эпилептика, способного убить его одним ударом. Он всеми силами убеждал пациентов лечь в постель и ночами напролет тщательно записывал их бред. Вместо того чтобы ограничивать больных, Корсаков принялся ограничивать себя и медперсонал. Был введен штраф за слова «сумасшедший», «умалишенный» и «помешанный». Решетки с окон сняли, заменив стекла на толстые «корабельные». Изолятор отменили, двери вообще не запирались. Если доктору нужно было наблюдать больного два-три часа подряд, предписывалось не смотреть через глазок, а садиться среди палаты играть с пациентами в шашки или карты. Все это было хлопотно, зато о клинике Беккера пошла слава, и туда повалили провинциалы с деньгами. В 1883 г. привезли парализованного помещика Ш. из Ярославля. 25 лет. Не без способностей, но ленив; недоучился, кутил. Крепок на вино, хмелел только после пяти бутылок красного и бутылки водки. Как-то с пьяных глаз ему не понравились идущие по реке плоты. Ш. кинулся в ледяную воду, стал драться и рубить топором связи. После переохлаждения отнялись ноги и отшибло память. Так впервые Корсаков увидел знакомую только по литературе картину алкогольного паралича с амнезией. И характер этой амнезии поразил Корсакова. Он почувствовал, что это не просто материал для диссертации, а нечто прежде еще не исследованное. Отказ нервов конечностей сопровождался отказом памяти. Больной помнил все, что было до паралича, сохраняя речь, умения и привычки. Но был совершенно не в состоянии сказать, что делал час назад. Можно войти к нему 10 раз, и он 10 раз поздоровается. Можно целый день играть с ним в шашки, но стоит убрать игру, выйти, а потом снова зайти и предложить партию, он согласится. Да еще прибавит, что «давненько не брал в руки шашек». Читать он не в состоянии, потому что, перевернув страницу, забывает, что было на предыдущей. Если больной молод и силен, а его алкоголизм не слишком давний, паралич за несколько месяцев ослабевает. Пациент уже узнает доктора, но не может вспомнить, кто это. Память смешивает реальные лица и события в причудливых комбинациях. Идя на поправку, помещик Ш. объявил, что заболел, когда сожительница отравила его свинцом. Да-да, она сама сказала ему это, навестив уже в больнице. (На самом деле к нему никто не приезжал три года.) А потом она якобы умерла от злобы, когда убедилась, что насмерть отравить его не сумела! Слева: психиатр Сергей Сергеевич Корсаков (1854–1900). Справа вверху: Алексей Яковлевич Кожевников (1836–1902), русский невролог, учитель Корсакова и заступник за него. Справа внизу: Теодюль Рибо (1839–1916), французский психолог. Установил закон памяти (воспоминание тем устойчивее, чем сильнее впечатление от запомнившегося события или образа), на который опирался Корсаков, объясняя механизм открытой им амнезии Другой пациент, до паралича успешный адвокат, сумел открыть Корсакову природу этих конфабуляций (фантазий). Хотя он растерял клиентуру, пока не мог ходить, его умственных способностей хватало для «удаленной работы» корректором. Бывший адвокат находил все ошибки, но приходилось помечать прочитанные строки, иначе он принимался читать все заново. Едва встал на ноги — его газета закрылась, и хозяин погнал с наемной квартиры. Больной пошел к знакомым, попросился переночевать. Проснувшись утром, он уже не помнил ни вчерашней обиды на хозяина, ни ночных странствий. В таком состоянии легко выносить неприятности, но постепенно исчезает вкус к жизни. Без памяти ничто не развлекает, остаются только физические потребности; да и те приносят мало удовольствия, поскольку не помнишь, курил ли ты сегодня и был ли вкусен завтрак. Из-за нехватки приятных впечатлений пациент становится раздражителен и агрессивен. Он пытается собрать остатки воспоминаний, выдумывая себе прошлое, желательно славное. В письме Корсакову от 16 мая 1886 г. адвокат сказал об этом так: «Искренно желаю, чтобы трагедия и водевиль отсутствовали, а был бы лишь простой, но величавый эпос. Это я постараюсь положить в основу новой жизни». Нечто подобное Корсаков наблюдал и у больных с атеросклерозом, и у непьющих вовсе рожениц, переживших сепсис. На основе их сбивчивых показаний он сумел объяснить природу явления. Способность нейронов объединяться в сети еще не была открыта, но Корсаков как ученик невропатолога предположил, что память есть контакт соседствующих нервных клеток. Чем сильнее впечатление, тем больше образуется контактов и тем устойчивее воспоминание. А чем воспоминания старше, тем чаще их вызывает память: они «натренированы» и легко являются, например, старикам, которые помнят детство, но не могут сказать, что делали вчера. Отсюда же стойкость профессиональных навыков. При параличе способность фиксировать новые события ослабевает, но они все же остаются, по Корсакову, «в сфере бессознательного» (Зигмунд Фрейд только открыл тогда частную практику). При выздоровлении иннервация дотягивается до них, фиксирующие их клетки снова подают сигнал. Но пока иннервация не восстановится полностью, на запрос памяти отзываются не все связи. Вот откуда берется славное прошлое, которого не было. Работа Корсакова произвела такое впечатление, что совет Московского университета присудил ему степень единогласно. Новоиспеченный доктор медицины стал руководителем выстроенной на морозовские деньги клиники. Там ввели не только no restraint, но и систему «открытых дверей», через которые больные порой сбегали, перелезая через забор, отделявший клинику от городской усадьбы Льва Толстого. В 1892 г. великий писатель зашел в клинику узнать, в чем дело. И ему объяснили, что это нестеснение — практическое воплощение его идеи «непротивления злу насилием». По примеру Корсакова в столичных русских психиатрических лечебницах стали отказываться от рубашек, а в провинциальных — от кандалов. Были несчастные случаи: в 1893 г. больной шизофренией застрелил московского городского голову Алексеева, создателя больницы на Канатчиковой даче. Он сделал это умышленно, потому что Алексеев игнорировал его письма про злодеев, которые по электрическим проводам гипнотизируют правительство. Теперь будет суд, думал убийца, и там я выступлю, открою людям глаза на всемирный заговор. «Что вы на это скажете?» — вопрошали Корсакова оппоненты. Сергей Сергеевич отвечал, что врачи должны просвещать общество, отучая от бредовых идей о всемирных заговорах. Нужен нормальный общественный строй, при котором ведется профилактика душевных болезней; для начала — хотя бы реальная борьба с пьянством. Говорил он так и в 1897 г. на XII Международном конгрессе врачей в Москве. Тогда Фридрих фон Йолли, директор психиатрического отделения берлинской больницы Шарите, предложил назвать открытую в России разновидность амнезии «корсаковской». Корсаков скромно отказался, но фон Йолли настоял, что так нужно для номенклатуры, чтобы отличать универсальный синдром от амнезии в частных случаях, сопровождающихся, например, токсическим невритом. Потом слово взял автор учения о врожденных преступниках Чезаре Ломброзо и заявил, что просвещать общество трудно, потому что «люди в большинстве созданы не для науки, а для противодействия ей». Со съезда Ломброзо поехал ко Льву Толстому, которого считал сумасшедшим. Московский полицмейстер одобрил этот визит, надеясь, что зарубежный психиатр после осмотра объявит в Европе о помешательстве графа (русские врачи отказывались это сделать). Но Ломброзо, напротив, признал свою ошибку и сказал, что Лев Николаевич в норме. После этого Корсаков еще больше подружился с итальянцем. Пару лет спустя Ломброзо приезжал в клинику Корсакова и в прогулочном парке для больных посадил на память ель. Это дерево пережило три войны и три революции. 42 Возбудитель столбняка Сибасабуро Китасато 1889 год 27 апреля 1889 г. на съезде немецких хирургов работавший у Коха японский ученый Сибасабуро Китасато сообщил, что вывел чистую культуру бактерии — возбудителя столбняка. Более того, он установил, что за проявления этой страшной и неизлечимой тогда болезни ответственны не сами бактерии, а вырабатываемый ими яд. Сообщение привело к открытию антител и серотерапии, победе над столбняком и дифтерией. Отвергнув соблазнительные предложения университетов Европы и США, Китасато вернулся на родину, чтобы развивать юную японскую науку. А когда правительство Японии попыталось игнорировать его, этот патриот вступил в борьбу с правительством. Еще Пирогов догадался, что причина столбняка — смерти от пустяковой царапины — это обитающая в почве бактерия. Саму столбнячную палочку видели в микроскоп Нестор Монастырский, Артур Николайер и многие другие микробиологи. Но понять, как с ней бороться, сумел только Китасато. И сделал он это потому, что у него не было другого выхода. Доктор Китасато был сыном деревенского старосты с острова Кюсю — самого южного из больших японских островов. Тамошние жители славятся упрямством. Китасато посмел возразить своему учителю в бактериологии — профессору медицинского факультета Токийского университета Огате Масанори. Тот считал причиной болезни бери-бери бактерии и даже предъявил микроорганизм-возбудитель. Но японский морской врач Канэхиро Такаки уже доказал, что бери-бери возникает, если долго питаться белым полированным рисом: это приводит к нехватке тогда еще неизвестного витамина B1. Сибасабуро Китасато (1853–1931) в лаборатории Коха, 1889 г. Справа — аппарат Киппа для получения водорода, которым наполнялись колбы для разведения анаэробных бактерий — столбнячной палочки и дифтеритной бациллы