— Вот тогда и поговорим. — Не желаешь объяснения давать? Зря. Возможно, всё это простое недоразумение… Недоразумение? Недоразумением будет статью с пола поднять из-за неумения язык за зубами держать. На оперативное предоставление защитника я, разумеется, не рассчитывал, просто решил потянуть время. Молчание оставляло хоть какой-то простор для манёвров. — Зря, — повторил Угаров, на этот раз с откровенной угрозой, но давить не стал и отправил обратно в камеру, посоветовав напоследок хорошенько всё обдумать. Мог бы и не советовать! Ничего иного мне в сложившейся ситуации попросту не оставалось. Только думать. Думать, думать и думать. Как голова не взорвалась — не представляю, очень уж нелёгкими выдались те раздумья. И в основном — не по существу. Ну не мог я с выбором стратегии защиты определиться, всё ровно как в народной присказке складывалось: куда ни кинь, всюду клин. И от ясного осознания вселенской несправедливости нахлынула жалость к самому себе. Только-только всё налаживаться начало — и будто обухом по голове! На взлёте подбили! У меня ведь сделка с Гуревичем на носу и с Зинкой любовь, а выпаду из нормальной жизни пусть даже на пару лет — и что дальше? Как та старуха у разбитого корыта окажусь! И ведь это ещё возможность длительной отсидки в расчёт не беру; и просто в следственном изоляторе полгода-год проторчать хорошего мало. И всё из-за этого ублюдка! Сука! Тварь! Сроду клаустрофобией не страдал, а тут будто стены давить начали, похороненным заживо себя ощутил. Восемь шагов туда, восемь — обратно, вот и всё жизненное пространство. И это ещё меня одного в камеру законопатили! И сижу несколько часов всего! Только и остаётся, что аутотренингом заниматься: могло быть и хуже, могло быть и хуже. Да что там говорить — бывало хуже! Много хуже. Запульсировал расчертивший висок рубец, разболелась голова, это и помогло успокоиться. Сумел задавить жалость к себе, переборол это мерзкое чувство. Ведь если разобраться — сам во всех проблемах виноват. Никто не заставлял гандону малолетнему нос ломать, без чужих подсказок решил, что так правильно будет. Сам подставился и всё испортил, самому и выпутываться. В конце концов, спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Всё верно, всё так. Да только шансы утонуть какие-то совсем уж немаленькие вырисовываются. Очень плохо всё для меня складывалось, не сказать — херово. Я обдумывал, не сумеет ли — если, конечно, вообще захочет! — повлиять на коллег капитан Козлов, когда вновь лязгнула заслонка окошка. Но требовали встать лицом к стене никто не стал, донеслось негромкое: — Я недолго, — а потом куда отчётливей прозвучало: — Сергей! Без промедления я соскочил с нар и взглянул на замершего с другой стороны двери Никифорова. — По обвинению конкретика появилась? — спросил участковый, не теряя времени попусту. — Сто двенадцатая и сто сорок шестая. — Отличный букет! — не сдержался Никифоров. — Молодец, Серёжа! Дядя может тобой гордиться! Я досадливо поморщился. — Реально я только нос человеку сломал. Остального ничего не было. Участковый достал из планшета блокнот, откинул обложку, приготовил ручку. — Что, когда, где. Излагай в подробностях, — потребовал он, приготовившись делать заметки. И я подробностями пренебрегать не стал, начал со стычки на школьном дворе, потом рассказал о визите в секцию ушу. — Кто-нибудь видел, как тебя пнули? — уточнил Никифоров. — Полно народу было, — пожал я плечами и прищёлкнул пальцами. — Пал Палыч видел, физрук… — Знаю такого, — подтвердил участковый. — Сильно пнул? Куда попал? — Метил в почку, попал в левое бедро. — Следы остались? Покажи! Я неуместных вопросов задавать не стал, развернулся и задрал футболку с олимпийкой, немного приспустил сбоку спортивные штаны. — Тазовая область, гематома, — сказал Никифоров, делая пометку в блокноте. — С этим разобрались. Теперь самое важное: кто видел, как ты бил? — Со мной два пацана были. Больше никто. Его в коридор вызвали. Я же говорю — он в одном кимоно вышел, какой разбой? — Имена свидетелей! — потребовал участковый. Я поборол мимолётную неуверенность и на вопрос всё же ответил. Никифоров начал записывать, попутно предупредил: — Ты пришёл узнать, зачем пострадавший тебя пнул накануне. Он вновь пнул, промахнулся, потерял равновесие и врезался лицом в стену. С хулиганьём твоим я переговорю, они подтвердят, но пока о них ни слова. И давай, что знаешь по этому Артуру. Попробую найти его и образумить. — Артур Маратович Ибрагимов, — произнёс я без запинки. — Десятый «Бэ», насколько знаю. Никифоров вскинулся, остро глянул на меня и закрыл блокнот. — Удачи, Сергей, — только и сказал он вместо прощания. Второй раз из камеры вывели в самом конце рабочего дня. Этот визит прошёл буднично и спокойно. Угаров задавал вопросы, я отвечал, что характерно — за исключением одного единственного момента отвечал только правду и ничего кроме неё. И только под конец выдал предложенную участковым версию, да ещё умолчал о присутствии Сани и Коли, последовав совету раньше времени свидетелей защиты не светить. Свидетели защиты, блин! Начитался детективов! Вот лучше бы книжки и дальше читал, чем кулаками махать… Угаров подкинул несколько каверзных вопросов, но как-то нехотя, без огонька. Потом дал ознакомиться с протоколом и отправил обратно в камеру. Козлов в части ведения допросов, надо сказать, мог дать ему сто очков вперёд… Ну а я не просто вернулся в камеру, но и оказался в каком-то на редкость подвешенном состоянии. Не было ясности даже с мерой пресечения. Ясно, что под подписку о невыезде по столь серьёзной статье меня никто не отпустит, но и о переводе в СИЗО речи пока тоже почему-то не зашло. Хотя чего там со мной обговаривать? Отконвоируют в автозак и поеду. Оно, может, и хорошо бы — в КПЗ условий для жизни вообще нет. За весь день лишь однажды вывели в туалет, так хоть напился там из-под крана воды, а о питании не приходилось даже мечтать. В третий раз засов лязгнул только поздним вечером, когда смолк обычный для дежурной части шум. На выход из здания меня не повели, и зародилась надежда, что Никифоров сумел переломить ситуацию, — ничем иным объяснить столь поздний вызов на допрос не получалось. В здании было тихо, в коридорах властвовал полумрак, и лишь под немногими дверьми выделялись тусклые полоски света, да раз донёсся дробный перестук пишущей машинки. А так и сотрудники навстречу не попадались, и стулья для посетителей пустовали, за окнами — темень. Изменения в подходе к ведению допроса я оценил с порога. Во-первых, с меня не сняли наручники, а так и оставили со скованными за спиной запястьями. Во-вторых, добавилось новое действующее лицо. Теперь оперов было двое: у окна, скрестив на груди руки стоял худощавый черноволосый товарищ года на три старше меня. — А наручники? — спросил я, когда конвоир толчком меж лопаток направил меня к столу, не велев в очередной раз встать лицом к стене. — Мы только пару вопросов проясним, — уверил меня Угаров и указал на стул. — Садись! Я немного поколебался, но всё же опустился на самый краешек стула, чтобы хоть как-то уместиться со скованными за спиной руками. — Вызову, — отпустил конвоира хозяин кабинета и уточнил: — Не хочешь показания изменить? — Не хочу, — подтвердил я. — То есть «потерпевший попытался меня пнуть, промахнулся, потерял равновесие и ударился лицом о стену» — это твоя окончательная версия? — Да. И тут впервые нарушил молчание черноволосый. — Что за мразь ты такая, Полоскаев? Натворил — будь мужиком, отвечай за свои поступки! А ты, чтобы шкуру свою спасти, всех оболгать готов! — Я никого не грабил! — заявил я, и голова тут же мотнулась от сильного подзатыльника. На глазах аж слёзы выступили. — Вы чего, блин?! Отвесивший мне леща черноволосый взял со стола протокол, порвал и выкинул в корзину для бумаг. — Знаешь, кому ты нос сломал? — спросил он после этого. — Ты, урод, моему брату нос сломал! У меня аж мошонку после этого заявления скрутило. Вот это я попал! И точно ведь на понт не берут — портретное сходство невооружённым взглядом просматривается. Как есть — братья! Теперь понятно, чего этот дятел малолетний такой борзый… — Сейчас ты возьмёшь ручку и подпишешь чистосердечное признание, — заявил Ибрагимов, выложил на стол какой-то листок и прихлопнул его ладонью. — Подпишешь? — Нет! — ответил я и обратился к Угарову. — Владимир Ильич, это беззаконие! Без толку — хозяин кабинета молча откинулся на спинку стула. На кого моё заявление произвело впечатление, так это на Ибрагимова. — О законе вспомнил, мразь? — прошипел он, ухватил меня за ворот олимпийки и сильно его перекрутил. — А когда брата избивал, ты о законе помнил? — Марат, успокойся! — попросил Угаров и продолжил уже для меня: — Сергей, ты признанием себе только жизнь облегчишь. Получишь по минимуму, выйдешь через полтора-два года по УДО. Доказательная база собрана серьёзная, тебе в любом случае не отвертеться. — Я никого не грабил. — Да он над нами издевается! — прорычал Ибрагимов. — Ты хоть представляешь, что я с тобой за брата сделаю?! Я после смерти родителей его один воспитываю! С одиннадцати лет, представь только! Я тебя на куски порву, паскуда! Тут-то и стало ясно, что малой кровью отделаться не получится и признание из меня будут выбивать. — Плохо воспитал, — не удержал я язык за зубами и добавил в тщетной попытке усовестить оперативника: — Порядочный человек в спину пинать не станет. Не я всё это начал… Марат Ибрагимов резко развернулся, но в последний момент сдержал уже занесённую для удара руку. — Не тебе, сучонок, о порядочности рассуждать! — сказал он и взял лежавший на сейфе толстенный справочник с оторванной обложкой. — Знаешь, что это такое? Ответить я не успел, просто получил пухлой книгой по голове и рухнул на пол. Падение со скованными за спиной руками вышло на редкость жёстким, в плечо стрельнула острая боль. — Вставай! — потребовал Ибрагимов и приложил меня носком туфли, но не слишком сильно.