— Я, Даннинг и Чез Фрати одного возраста — нам по сорок два. Ты в это веришь? — Конечно. — Но Теркотт, которому жилось тяжело (и который заболевал, пусть и не хотел этого признавать), выглядел лет на десять старше и Даннинга, и Чеззи. — Когда мы все учились в выпускном классе старой Объединенной школы, я был помощником тренера футбольной команды. Тигр Билл — так они меня звали. Круто, правда? Я пытался попасть в команду и в девятом классе, и в десятом, но оба раза пролетел. Слишком худой для нападающего, слишком медлительный для защиты. История моей гребаной жизни, мистер. Однако я любил игру и не мог позволить себе дайм на покупку билета — в моей семье денег не водилось, — поэтому стал помощником тренера. Звучит солидно, но ты знаешь, что означала эта должность? Разумеется, я знал. В жизни Джейка Эппинга я был не мистером Риелтором, а мистером Старшие Классы, и кое-что оставалось неизменным. — Подай-принеси. — Да, я приносил им воду. И держал ведро, если кто-то блевал после пробежек в жаркий день, и относил шлем в ремонт. Опять же, оставался на поле, чтобы собрать оставленную ими амуницию, и в душевой подбирал с пола их грязные носки. Он поморщился. Я представил, как его желудок превращается в яхту в бушующем море. Вверх она идет, други мои… а потом штопором ввинчивается вниз. — И вот однажды, в сентябре или октябре тридцать четвертого, после тренировки, я в одиночестве брожу по полю, собираю накладки, и эластичные бандажи, и все прочее, что обычно остается после них, складываю в тележку на колесиках — и вдруг вижу Чеза Фрати, бегущего через поле, роняя учебники, а за ним гонятся мальчишки… Господи, что это? Он повернулся, его глаза выпучились на бледном лице. Вновь я мог попытаться отнять у него револьвер — штык точно бы отнял, — но не сделал этого. Его рука опять потирала грудь. Не живот, а грудь. Мне бы сделать из этого определенные выводы, но я думал о многом другом. В том числе и о его истории. Это проклятие читающих людей. Нас можно соблазнить хорошей историей в самый неподходящий момент. — Расслабьтесь, Теркотт. Дети запускают шутихи. Хэллоуин, помните? — Что-то мне нехорошо. Может, с вирусом ты прав. Пойми он, что болезнь способна вывести его из строя, мог бы совершить что-то поспешное. — Забудьте про вирус. Расскажите о Фрати. Он ухмыльнулся. На его бледном, потном, заросшем щетиной лице ухмылка выглядела пугающе. — Старина Чеззи бежал как дьявол, но они догоняли его. В двадцати ярдах за стойками ворот на южной стороне поля находился овраг, и они столкнули его туда. Ты удивишься, узнав, что среди них был Фрэнки Даннинг? Я покачал головой. — Затем они спустились в овраг, начали толкать его, пинать, отвешивать оплеухи. Я закричал, требуя, чтобы они это прекратили, и один поднял голову и крикнул мне: «Спускайся сюда и заставь нас, гондон. Получишь двойную порцию». Я побежал в раздевалку, сказал футболистам, что банда подонков избивает мальчишку и, может, они это остановят. Плевать они хотели на то, что кого-то избивают, но подраться любили. Выбежали из раздевалки, некоторые в одном нижнем белье. Хочешь узнать самое забавное, Амберсон? — Конечно. — Я вновь глянул на часы. Без четверти семь. В доме Даннингов Дорис, наверное, мыла посуду и смотрела по телевизору «Хантли-Бринкли». — Куда-то опаздываешь? — спросил Теркотт. — Уходит гребаный поезд? — Вы хотели рассказать что-то забавное. — Ах да. Они пели школьный марш! Как тебе это нравится? Перед моим мысленным взором возник десяток полуодетых здоровенных парней, бегущих через поле в надежде помахать кулаками и поющих: Вперед, «Тигры Дерри», наш флаг впереди. Действительно, выглядело забавно. Теркотт увидел мою улыбку и ответил своей. Натянутой, но искренней. — Футболисты врезали паре ублюдков от души. Не Фрэнки Даннингу. Этот бздун увидел, что их слишком много, и дал деру в лес. Чеззи лежал на земле, держась за руку. Сломанную. Все могло закончиться гораздо хуже. Если б не футболисты, он бы наверняка оказался в больнице. Один из них смотрит на него, а потом легонько пинает, как иной раз пинаешь коровью лепешку, в которую чуть не вляпался, и говорит: «И мы бежали сюда, чтобы спасти сало жиденка?» Они заржали. Потому что это вроде шутки, понимаешь? Еврейский мальчик? Сало? — Теркотт уставился на меня сквозь патлы поблескивающих «Брилкримом» волос. — Понимаю, — кивнул я. — «Да что с того, — говорит другой. — Я надрал пару задниц, и это меня устраивает». Они вернулись в раздевалку, а я помог Чезу выбраться из оврага. Отвел его домой, тревожился, что он лишится чувств или что-то в этом роде. Я боялся, что Фрэнки с друзьями вернутся, но не бросил его. Даже не знаю почему. Тебе бы увидеть дом, в котором он жил, — гребаный дворец. Ломбарды, выходит, приносят прибыль. Когда мы пришли туда, он меня поблагодарил. От всего сердца. Чуть не плакал. «Да ладно, — говорю я. — Терпеть не могу, когда вшестером на одного». И это правда. Но ты знаешь, что говорят про евреев: они не забывают ни долга, ни услуги. — И вы попросили его выяснить, что я тут делаю. — Я и так знал, что ты делаешь, дружище. Просто хотел убедиться. Чез посоветовал мне оставить тебя в покое. По его мнению, ты хороший парень. Но когда дело касается Фрэнки Даннинга, я никого не оставлю в покое. Никто не связывается с Фрэнки Даннингом, кроме меня. Он мой. Теркотт скривился, снова потер грудь. И на этот раз до меня дошло. — Теркотт… крутит живот? — Нет, грудь. Зажимает. Мне это не понравилось, тут же пришла мысль: Он тоже в нейлоновом чулке. — Сядьте, а не то упадете. — Я шагнул к нему. Он вытащил револьвер. Кожа между сосками — в том месте, куда могла войти пуля, — безумно зачесалась. Я мог разоружить его, подумал я. Конечно же, мог. Но нет, хотел дослушать историю. Хотел узнать. — Это ты сядь, братан. Угомонись, как пишут в комиксах. — Если у вас сердечный приступ… — Нет у меня никакого гребаного сердечного приступа. А теперь сядь. Я сел и смотрел снизу вверх, как он приваливается к гаражу. Его губы стали синюшными, а это никак не сочеталось с хорошим здоровьем. — Чего ты от него хочешь? — спросил Теркотт. — Вот что я хочу знать. И это я должен узнать, прежде чем решу, что с тобой делать. Я тщательно продумал ответ. Словно от него зависела моя жизнь. Может, и зависела. Я не думал, что Теркотт способен на хладнокровное убийство, что бы он там ни говорил, иначе Фрэнк Даннинг давно уже покоился бы рядом со своими родителями. Но в руке Теркотт держал мой пистолет и крайне неважно себя чувствовал. Мог нажать спусковой крючок случайно. А та сила, которая хотела оставить все как есть, могла ему в этом посодействовать. Если бы я рассказал все правильно, другими словами, опустил невероятное, он мог мне поверить. Потому что уже верил. Знал сердцем. — Он собирается снова это сделать. Теркотт хотел было спросить, о чем я, потом его глаза округлились. — Ты хочешь сказать… ее? — Он посмотрел в сторону изгороди. До этого момента я не мог утверждать, что он знает, чей там дом. — Не только ее. — Одного из детей? — Не одного — всех. Сейчас он пьет, Теркотт. Загоняет себя в слепую ярость. Ты знаешь об этих его приступах, верно? Только на этот раз он не собирается заметать следы. Ему наплевать. Ярость копилась с того последнего раза, когда Дорис решила, что с нее хватит, и выставила его за дверь. Ты это знаешь? — Все знают. Он живет в пансионе на авеню Любви. — Он пытался добиться ее расположения, но его обаяние больше не работает. Она хочет с ним развестись, и теперь, понимая, что ее не отговорить, он собирается развестись с ней при помощи молотка. А потом точно так же развестись с детьми. Он, нахмурившись, смотрел на меня. С пистолетом в одной руке и штыком в другой. Тебя ветром сдувает, много лет тому назад сказала ему сестра, а сегодня, подумал я, хватило бы самого легкого дуновения. — Откуда ты знаешь? — У меня нет времени объяснять, но я знаю, будьте уверены. Я здесь, чтобы остановить его. Так что отдайте мой револьвер и позвольте мне это сделать. За вашу сестру. За вашего племянника. И потому, что глубоко внутри вы, я в этом не сомневаюсь, хороший парень. — Последнее, возможно, говорить и не следовало, но, как полагал мой отец, если уж тебе хочется польстить человеку, лучше переборщить. — Иначе вы бы не остановили Даннинга и его друзей, когда они хотели забить Чеза Фрати до полусмерти. Он думал. Я буквально слышал, как поворачиваются и щелкают шестеренки в его мозгу. Потом глаза Теркотта сверкнули. Возможно, в последних закатных лучах, но у меня создалось впечатление, будто в голове у него зажглись свечи, совсем как в тыквенных фонарях по всему городу. Он заулыбался. А то, что я от него услышал, мог сказать только психически больной человек… или коренной житель Дерри… или тот, в ком сочеталось и первое, и второе. — Он хочет их убить? Ладно, позволим ему. — Что? Он направил на меня револьвер тридцать восьмого калибра. — Сядь, Амберсон. Не дергайся. Я с неохотой сел. Пошел уже восьмой час, и Теркотт превращался в человека-тень. — Мистер Теркотт… Билл… я знаю, вам нездоровится, поэтому, возможно, вы не можете полностью оценить ситуацию. В доме женщина и четверо маленьких детей. Господи, девочке всего семь лет. — Мой племянник был гораздо младше, — ответил он, чеканя каждое слово, словно изрекал великую истину, которая все объясняла. И оправдывала. — Я слишком болен, чтобы убить его, а тебе не хватит духа. Я это вижу. Я подумал, что в этом он ошибался. Возможно, Джейку Эппингу из Лисбон-Фоллс и не хватило бы, но тот парень сильно изменился за последние недели. — А почему не дать мне попробовать? Вам-то чем от этого хуже? — Потому что этого будет недостаточно, даже если ты убьешь говнюка. Я только что это понял. Мне… — он щелкнул пальцами, — вдруг открылось. — Это нелогично. — Просто тебе не пришлось двадцать лет наблюдать, как люди вроде Фила и Тони Трекеров превозносят его, будто Короля Говно. Двадцать лет женщины строят ему глазки, словно он Фрэнк Синатра. Он ездил на «понтиаке», тогда как я вкалывал на шести фабриках за минимальную плату, вдыхая пыль, и теперь едва поднимаюсь по утрам. — Рука терла и терла грудь. Лицо бледным пятном выделялось в сумраке двора дома 202 по аллее Уаймора. — Убийство слишком хорошо для этого мандолиза. Что ему нужно, так это сорок лет в Шенке, где в душевой боишься наклониться, чтобы поднять с пола кусок мыла. А выпивка там только одна — спермятина. — Теркотт понизил голос: — И знаешь что? — Что? — Я похолодел. — Протрезвев, он поймет, как ему их недостает. Он будет сожалеть о содеянном. Ему захочется вернуть все назад. — Теперь он почти шептал, хрипло, с надрывом. Должно быть, так поздней ночью говорят сами с собой неизлечимые безумцы в «Джунипер-Хилл», когда заканчивается действие лекарств. — Может, о жене он особо сожалеть и не будет, а о детях — точно. — Теркотт засмеялся и тут же скривился, будто смех вызвал боль. — Ты, вероятно, наплел чистую хрень, но знаешь что? Я надеюсь, что нет. Мы подождем и увидим. — Теркотт, эти дети ни в чем не виноваты. — Как и Клара. Как и маленький Майки. — Очертания его плеч приподнялись и опустились. — Хрен с ними. — Вы же не хотите…