Смерть, тяжелый труд и зло Трагедия осознанного Бытия порождает страдание, неминуемое страдание. Это страдание, в свою очередь, мотивирует желание эгоистичного, немедленного удовлетворения – выгоды. Но жертва – и работа – гораздо эффективнее сдерживают страдание, чем краткосрочное импульсивное удовольствие. Как бы то ни было, сама по себе трагедия, понимаемая как произвольная жестокость общества и природы, обращенная против уязвимой личности, – не единственный и, возможно, не главный источник страдания. Есть еще проблема зла, которую стоит обдумать. Мир, конечно, жестоко настроен против нас, но бесчеловечность человека к человеку еще хуже. Значит, проблема жертвоприношения сложна и многосоставна: работа, то есть готовность предлагать и отказываться, должна касаться не только лишений и ограничений, наложенных смертью. Существует еще и проблема зла. Подумайте еще раз об истории Адама и Евы. Жизнь становится для их детей (это мы) очень тяжелой после грехопадения и после того, как эти архетипичные родители пробуждаются. Прежде всего, в пострайском мире – в мире истории – нас поджидает ужасная судьба. Не в последнюю очередь она заключается в том, что Гёте называл «нашим творческим, бесконечным тяжелым трудом»131. Как мы успели заметить, люди работают. Мы работаем, потому что пробудились навстречу правде о нашей уязвимости, подверженности болезни, смерти и желанию защитить себя на так надолго, насколько возможно. Как только мы можем видеть будущее, мы должны готовиться к нему или жить в отрицании и ужасе. Поэтому мы жертвуем удовольствиями сегодняшнего дня ради лучшего завтра. Но осознание смертности и необходимости работать – не единственное откровение, открывшееся Адаму и Еве, когда они вкусили запретного плода, пробудились и раскрыли глаза. Их также наградили (или прокляли) знанием о Добре и Зле. Десятки лет заняли у меня попытки понять, что это значит, понять хотя бы частично. А это вот что: как только вы осознаете, что вы сами уязвимы, вы понимаете природу человеческой уязвимости в целом. Вы понимаете, что значит быть испуганным, злым, обиженным и ожесточенным. Вы понимаете, что значит боль. И как только вы действительно видите эти чувства в себе, понимаете, как они рождаются, вы понимаете, как вызвать их у других. Вот так вот сознательные существа, которыми мы являемся, становятся способными добровольно и изощренно мучить других (и себя, конечно, тоже, но сейчас нас беспокоят другие). Мы видим, как последствия этого нового знания проявляются на примере Каина и Авеля, сыновей Адама и Евы. К моменту их появления человечество научилось приносить жертвы Богу. Общественные ритуалы проводились на каменных алтарях, специально созданных для этих целей. Это было заклание избранного животного, жертва в виде его части. Она проходила трансформацию: через огонь к дыму (духу), который вырастает до Неба. Таким образом инсценируется идея откладывания вознаграждения, и будущее может улучшиться. Жертвы Авеля принимаются Богом, и Авель процветает. А жертвы Каина отклоняются. Он становится завистливым и жестоким, и в этом нет ничего удивительного. Если кто-то терпит неудачу и его отвергают, потому что он вообще отказался приносить жертвы, – что ж, это хотя бы понятно. Этот человек может быть возмущен и может желать отомстить, но в своем сердце он знает, что это его собственная вина. Такое знание обозначает пределы его возмущения. Гораздо хуже, если он отказался от удовольствий текущего момента, если боролся, трудился, но ничего не получилось – если его отвергли, несмотря на все усилия. Тогда он потерял настоящее и будущее. Тогда его работа – его жертва – была бессмысленной. При таких обстоятельствах краски сгущаются и душа протестует. Каин оскорблен тем, что его отвергают. Он выступает против Бога, обвиняет Его и проклинает Его творение. Это оказывается очень плохим решением. Бог недвусмысленно отвечает, что вся вина лежит на Каине и, что еще хуже, Каин сознательно и изощренно предавался греху132 и получил по заслугам. Это совсем не то, что хотел услышать Каин. Это совсем не похоже на извинение со стороны Бога. Нет, это оскорбление в довесок к уже причиненной боли. Каин, до глубины души озлобленный ответом Бога, замышляет месть. Он дерзко бросает вызов Создателю. Это смело. Каин знает, как причинить боль. В конце концов, у него есть самосознание, и его становится все больше благодаря страданию и позору. И вот он хладнокровно убивает Авеля. Он убивает своего брата, свой собственный идеал, ведь Авель – это тот, кем хочет стать Каин. Он совершает ужаснейшее из всех возможных преступлений, чтобы насолить себе, всему человечеству и Богу одним махом. Он делает это, чтобы нанести ущерб и отомстить. Чтобы засвидетельствовать, что он твердо стоит в оппозиции к существованию, чтобы протестовать против невыносимых капризов самого Бытия. И дети Каина, его потомство, произошедшее и от его плоти, и от его решения, еще хуже. В своей экзистенциальной ярости Каин убивает один раз. Ламех, его отпрыск, заходит куда дальше. «Я убил мужа в язву мне, – говорит Ламех, – и отрока в рану мне. Если за Каина отмстится всемеро, то за Ламеха в семьдесят раз всемеро» (Книга Бытия 4:23–24). Тувалкаин, «ковач всех орудий из меди» (Книга Бытия 4:22), на семь поколений отстоит от Каина, и при этом он – первый создатель орудий войны. А потом, согласно Книге Бытия, приходит потоп. И это вовсе не случайно. Зло приходит в мир вместе с самосознанием. Тяжелый труд, на который, проклиная, Бог обрекает Адама, – это уже плохо. Тяготы деторождения, которыми обременена Ева, и обусловленная этим зависимость Евы от супруга – тоже далеко не пустяк. Все это означает скрытые и зачастую мучительные трагедии ущербности, лишений, грубой неизбежности, уязвимости перед болезнью и смертью, которые одновременно определяют и усугубляют существование. Их простой фактической реальности порой достаточно, чтобы настроить против жизни даже самого отважного человека. Однако по своему опыту могу сказать, что люди достаточно сильны, чтобы, не дрогнув, справиться со скрытыми трагедиями Бытия, остаться несломленными и (что было бы еще хуже) не пуститься во все тяжкие. Я не раз видел это в своей жизни, в своей работе, будучи профессором, выступая в роли практикующего специалиста. Землетрясения, потопы, бедность, рак – мы достаточно тверды, чтобы принять все это. Но человеческое зло добавляет убогости этого мира новое измерение. Именно поэтому рост самосознания, сопутствующее осознание смертности и знание о Добре и Зле представлены в ранних главах Книги Бытия и в обширной традиции, которая их окружает, как катаклизм космического масштаба. Сознательная человеческая злоба в состоянии сломить дух, который не смогла пошатнуть даже настоящая трагедия. Помню, как вместе со своей клиенткой пришел к открытию, что она на протяжении долгих лет была в состоянии потрясения, страдала от серьезного посттравматического стрессового расстройства, ежедневно дрожала, пребывала в ужасе и испытывала хроническую ночную бессонницу, после того как просто увидела выражение лица своего разъяренного пьяного бойфренда. «И поникло лице его» (Книга Бытия 4:5), обозначая его ясное и сознательное желание причинить ей вред. Она была наивнее, чем следует, что предрасположило ее к травме, но дело не в этом: зло, которое мы добровольно причиняем друг другу, может глубоко и постоянно ранить даже сильных. Так что же мотивирует такое зло? Оно не проявляется просто как следствие тяжкого жребия. Оно не возникает в результате провала, от разочарования и жестокости, которые провал зачастую по понятным причинам порождает. Но что, если к тяжкому жребию добавить постоянно отвергаемые жертвы – пусть даже плохо продуманные и сделанные не со всей душой? Это согнет и сломает людей, заставит обрести поистине чудовищные формы, и тогда они сознательно начнут работать на зло, принося себе и своим близким почти одну только боль и страдание – ради боли и страданий. Таким образом и работает этот поистине порочный круг: скупая, неохотно принесенная жертва, которую отвергает Бог или реальность (выберите свою точку зрения), зло и обида, порожденные этим отказом, жестокость и желание отомстить; жертва, которую приносят еще более неохотно или от которой все отказываются. Ад – вот конечная точка, к которой стремится эта нисходящая спираль. Жизнь действительно «неприятна, жестока и коротка», как верно заметил английский философ Томас Гоббс. Но человеческая способность ко злу делает ее еще хуже. Это значит, что центральная проблема жизни – взаимодействие с ее животной стороной – заключается не только в том, что и как жертвовать, чтобы уменьшить страдания, но что и как жертвовать, чтобы уменьшить страдания и зло – сознательный, добровольный и мстительный источник худших страданий. История Каина и Авеля – одно из проявлений архетипичного сказания о враждующих братьях, о герое и антигерое: о двух элементах человеческой души, один из которых устремлен ввысь, к Богу, а другой вниз, в самый ад. Авель – настоящий герой, но герой, который окончательно побежден Каином. Авель мог удовлетворить Бога – нетривиальное и маловероятное достижение. Но он не мог превзойти человеческое зло. По этой причине Авель архетипически неполон. Возможно, Авель был наивным, хотя его мстительный брат мог быть непостижимо коварным и хитрым, как змея в Книге Бытия 3:1. Но оправдания и причины, даже понятные причины, не важны – по крайней мере для окончательного анализа. Проблему зла не решили даже принятые Богом жертвы Авеля. Человечеству потребовались еще тысячи лет, чтобы придумать что-то еще, хотя бы отдаленно напоминающее решение. Та же самая проблема возникает вновь, в кульминационной форме, в истории Христа и его искушения Сатаной. Но на сей раз она выражается более вразумительно, и герой побеждает. Противостояние злу Христос, согласно Писанию, был направлен в пустыню «для искушения от диавола» (Евангелие от Матфея 4:1) перед распятием. Это история Каина, только представленная абстрактно. Как мы уже знаем, Каин недоволен и несчастен. Он считает, что тяжело трудится, но Бог не удовлетворен. В то же время Авель, как кажется, идет по жизни с легкостью. Его наделы процветают. Женщины его любят. Хуже всего то, что он действительно хороший человек. Все это знают. Он заслуживает своей хорошей судьбы. Все больше причин завидовать и ненавидеть его. У Каина, напротив, дела идут плохо, он высиживает свое несчастье, как стервятник яйцо. Страдая, он пытается породить нечто адское и таким образом попадает в дикую пустыню собственного разума. Он одержим своей горькой судьбой, тем, что его предал Бог. Он подпитывает свою обиду. Он попустительствует все более изощренным фантазиям о мести. И его высокомерие постепенно достигает масштабов высокомерия Люцифера. «Со мной дурно обращаются, меня угнетают, – думает он. – Тупая, ненавистная планета. Насколько могу судить, ей самая дорога в ад». И в таком состоянии Каин встречает в пустыне Сатану, со всеми его целями и намерениями, и поддается его искушениям. И изо всех сил старается, чтобы все стало хуже некуда, мотивированный следующим (Джон Мильтон выразил это в своих нетленных строчках): Столь темные дела измыслить мог: В зачатке погубить весь род людской, Смешать и Ад, и Землю воедино И славу Вседержителя попрать?133 Каин обращается ко Злу, чтобы получить то Добро, в котором ему было отказано, и делает это добровольно, сознательно, злонамеренно. Христос выбирает другой путь. Его пребывание в пустыне – темная ночь души – глубоко человеческий, универсальный человеческий опыт. Это путешествие туда, куда отправляется каждый из нас, когда все рушится, когда друзья и семья далеко, когда мы лишены надежды, когда нами правит отчаяние и манит черный нигилизм. И, позвольте сделать предположение, говорящее в пользу точности сюжета: сорок дней и ночей одинокой борьбы посреди пустыни отправят вас именно в эту точку. Объективный и субъективный миры при этом синхронно терпят крушение. Сорок дней – это глубоко символичный период времени, эхо сорока лет, проведенных евреями в странствиях по пустыне, после того как они избежали тирании фараона египетского. Сорок дней – это долгий срок для пребывания в преисподней темных догадок и смятения, достаточный, чтобы проделать путь к самому центру, где находится ад. Совершить туда путешествие, чтобы увидеть местные достопримечательности, может каждый – то есть каждый, кто хочет относиться ко злу в самом себе и ко злу, присущему Человеку, достаточно серьезно. Тут может помочь некоторое знакомство с историей. Экскурс в тоталитарные ужасы XX века с его концентрационными лагерями, принудительным трудом и убийственными идеологическими патологиями – не самая плохая отправная точка, равно как и осознание того, что худшие из стражников концентрационных лагерей были людьми, слишком человечными. Все это позволяет вновь оживить историю с пустыней, обновить ее для современного разума. «После Аушвица, – сказал Теодор Адорно, ученик авторитаризма, – не должно быть поэзии». Он был неправ. Но поэзия должна быть об Аушвице. В мрачном бодрствовании последних десятилетий прошлого тысячелетия ужасающая деструктивность человека стала проблемой, серьезность которой очевидно затмевает даже проблему безутешных страданий. И ни одна из этих проблем не может быть решена, пока не решена вторая. И вот здесь идея Христа, принимающего грехи человечества так, будто они Его собственные, становится ключом, что открывает дверь к глубокому пониманию встречи с дьяволом в пустыне. Homo sum, humani nihil a me alienum puto, – сказал римский драматург Теренций («Ничто человеческое мне не чуждо»). «Говорят, ни одно дерево не сможет дорасти до рая, если его корни не достигнут ада»134, – добавляет вечно пугающий, экстраординарный психоаналитик Карл Густав Юнг. Каждый, кто встретится с таким утверждением, должен взять паузу. По мнению глубокоуважаемого психиатра, движение вверх невозможно без соответствующего движения вниз. Вот почему просветления происходят так редко. Кому они нужны? Вы действительно хотите встретить того, кто стоит у корней самых злых мыслей, того, кто за них в ответе? Какие непостижимые слова написал Эрик Харрис, массовый убийца из школы «Колумбайн», прежде чем устроить резню своим одноклассникам? «Интересно, будучи в своем человеческом обличье, знать, что я умру. По сравнению с этим все кажется тривиальным»135. Кто осмелится объяснить такое послание или, тем более, оправдать его? В пустыне Христос встречает Сатану (читайте Евангелие от Луки 4:1-13 и от Матфея 4:1-11). У этого сюжета есть четкое психологическое значение, метафорическое значение – вдобавок ко всему прочему материальному и метафизическому, что он может значить. Оно заключается в том, что Христос – это всегда Тот, кто решает взять на себя личную ответственность за всю глубину человеческой порочности. Это значит, что Христос – Тот, кто всегда хочет противостоять, глубоко обдумывать и подвергаться искушениям, создаваемым самыми злонамеренными элементами человеческой природы. Это значит, что Христос всегда желает сознательно, полноценно и добровольно противостоять злу в той форме, в которой оно одновременно живет в Нем самом и в мире. Это уже не простая абстракция (хоть это и абстрактно), от нее просто так не отмахнуться. Это уже не просто интеллектуальный вопрос. Солдаты, у которых развивается посттравматическое стрессовое расстройство, зачастую страдают не из-за того, что они видели, а из-за того, что сами сделали136. На поле боя немало демонов. Участие в войне может открыть врата в ад. Время от времени что-то оттуда поднимается и охватывает наивного деревенского мальчика из Айовы, и тот становится чудовищным. Он делает нечто ужасное. Он насилует и убивает женщин и детей в Милай. И сам наблюдает за тем, как это делает. И какая-то его темная часть наслаждается этим, и эту часть труднее всего забыть. И позже он не будет знать, как примириться с реальностью о самом себе и мире, которая перед ним открылась. И в этом нет ничего удивительного. В великих, фундаментальных мифах Древнего Египта бог Гор, которого часто считают предшественником Христа в историческом и концептуальном смысле137, испытал то же самое, когда противостоял своему злому дяде Сету[8], узурпировавшему трон Осириса, отца Гора. Гор, египетский бог-сокол, всевидящее божественное око, само вечное внимание, имеет смелость бороться с истинной природой Сета, встретившись с ним в прямом бою. Но в битве с ужасным дядей сознание Гора повреждается. Он теряет свой глаз, и это несмотря на свою божественную стать и беспрецедентную зрительную способность. Что же потерял бы простой человек, осмелься он на подобное? Впрочем, возможно, он обретает внутреннее зрение и понимание пропорционально тому, что потерял в восприятии внешнего мира. Сатана воплощает отказ от жертвы. Он само высокомерие, он зол, лжив, жесток, сознательно злонамерен. Он сама ненависть к Человеку, Богу и Бытию. Он не смирится, даже если прекрасно знает, что должен. Больше того, он точно знает, что делает, он одержим желанием разрушения и реализует это желание сознательно, вдумчиво и сполна. Так что это именно он, сам архетип Зла, противостоит Христу и искушает его, архетип Добра. Это он в самых тяжелых обстоятельствах предлагает Спасителю Человечества то, чего все люди наиболее страстно желают. Сначала Сатана искушает голодающего Христа, предлагая ему утолить голод, превратив камни пустыни в хлеб. Затем он предлагает Ему сброситься со скалы, призывая Бога и ангелов прервать падение. На первое искушение Христос отвечает: «Не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих». Что этот ответ означает? Что даже в условиях крайних лишений есть вещи более важные, чем еда. Иными словами, от хлеба мало пользы человеку, который предал свою душу, даже если он голодает[9]. Христос определенно мог использовать свою, как отмечает Сатана, почти бесконечную силу, чтобы получить хлеб прямо сейчас – нарушить пост и даже, в более широком смысле, обрести богатство (теоретически это могло бы решить проблему с хлебом на более продолжительный срок). Но какой ценой? И зачем? Чтобы устроить обжорство в разгар нравственного опустошения? Так ведь это самый убогий и самый жалкий пир. И Христос стремится к чему-то более высокому – к описанию такого способа Бытия, который решил бы раз и навсегда проблему голода. Что, если бы мы все решили, вместо того чтобы преследовать выгоду, питаться Словом Божьим? Это потребовало бы от каждого жить, создавать, жертвовать, говорить и делиться таким образом, чтобы голод постоянно воспринимался как атрибут прошлого. Именно так, честно и решительно, и борются с проблемой голода в пустыне. Эта тема обозначается также в госпелах, в драматической, сценической форме. Христос постоянно изображается как поставщик бесконечной провизии. Он чудесным образом умножает хлеб и рыбу. Он превращает воду в вино. Что это означает? Это призыв к новому образу жизни, который сочетает в себе стремление к более высокому смыслу и вместе с тем наиболее практичную и качественную жизнь. Это призыв, изображенный в драматической/литературной форме: живите, как архетипический Спаситель, и тогда вы и те, кто вокруг вас, больше не будете голодать. Блага мира открываются тем, кто живет правильно. Это лучше, чем хлеб. Это лучше, чем деньги на покупку хлеба. Так Христос, символически совершенная личность, превозмогает первое искушение. Но его ждут еще два. «Сбросься со скалы, – говорит Сатана, предлагая следующее искушение. – Если Бог существует, он, конечно, спасет тебя. Если ты действительно его Сын, Бог, конечно, спасет тебя». Почему бы Богу не проявить себя, чтобы спасти Своего единственного ребенка от голода, изоляции и присутствия великого зла? Но это не дает образец для жизни. Это даже не сработает как литературный прием. Deus ex machina – появление божественной силы, которая волшебным образом спасает героя из затруднительного положения, – наидешевейший трюк из книжки бездарного драматурга. Это насмешка над независимостью, смелостью, судьбой, свободной волей и ответственностью. Кроме того, Бог ни в коем случае не защитная сетка для слепых. Ему не прикажешь показывать фокусы или явить Себя, даже если ты Его сын. «Не искушай Господа Бога твоего» (Евангелие от Матфея 4:7) – такой ответ, пусть и короткий, появляется в связи со вторым искушением. Христос обычно не приказывает и даже не осмеливается просить Бога вмешаться от своего имени. Он отказывается освободиться от Своей ответственности за события Своей собственной жизни. Он отказывается требовать, чтобы Бог доказал Свое присутствие. Он также отказывается решать личные проблемы уязвимости перед смертью, вынуждая Бога спасти Его, – поскольку это не решит проблему для всех и на все времена. В этом неудавшемся искушении также слышится эхо отказа искать утешение в безумии. Легкая, но психотическая самоидентификация с волшебным Мессией тоже могла быть большим искушением для Христа в пустыне. Но он отклоняет идею о том, что спасение или даже, в краткосрочной перспективе, выживание зависит от нарциссической демонстрации превосходства и командования Богом, даже со стороны Его Сына. Наконец приходит черед третьего искушения, самого вызывающего из всех. Христос видит царства мира, распростертые перед ним. Так поет сирена земной власти – возможности контролировать и упорядочивать всё и вся. Христу предлагается иерархическая верхушка, животное желание каждой голой обезьяны – всеобщее повиновение, волшебнейшее царство, власть строить и приумножать, возможность неограниченного чувственного удовлетворения. Это выгода, причем большая. Но это не все. Подобное расширение статуса также позволяет внутренней тьме неограниченно проявлять себя. Жажда крови, насилия и разрушения во многом определяет привлекательность власти. Люди желают власти не только потому, что, заполучив ее, они не будут больше страдать. Они хотят власти не только потому, что преодолеют с ее помощью уязвимость перед нуждой, болезнью и смертью. Власть означает также возможность мстить, подчинять и громить врагов. Будь у Каина больше власти, и он не только убил бы Авеля, а сначала еще и мучил бы его, изощренно и бесконечно. Тогда и только тогда он убил бы его. А потом пришел бы за другими. Есть над вершиной величайшей иерархии некое место, доступом в которое не стоит жертвовать ради простого и быстрого успеха. Это место реально, хоть его и невозможно представить в стандартном географическом смысле как некую точку, на которую мы обычно ориентируемся. Однажды у меня было видение – бесконечный пейзаж, растянувшийся на километры и уходящий за горизонт. Я был высоко в воздухе и обрел зоркость птиц. Везде, куда хватало глаз, я видел сложные многоэтажные пирамиды из стекла – большие и маленькие. Какие-то из них переходили одна в другую, какие-то стояли отдельно, и все напоминали современные небоскребы, все были наполнены людьми, которые изо всех сил пытались достичь самой вершины пирамид. Но было что-то и над вершиной каждой пирамиды, где все гнездились, некая сфера. Это было привилегированное пространство, которое отводилось глазу. Он мог (или осознанно выбрал) парить над суетой, не доминируя над какой-либо отдельной группой, а пребывая над ними всеми. Это было само внимание, чистое и безупречное, отстраненное, предупредительное и бдительное, ждущее, когда наступит время и будет установлено место, где оно сможет явить себя. Как говорится в «Дао дэ цзин»: Тот, кто изобретателен, поражает свою цель; а тот, кто хватается за нее, проигрывает. Мудрец не мудрит, чтобы выиграть, а потому он не поражен; он не цепляется, поэтому не проигрывает.138 В истории третьего искушения содержится мощный призыв к правильному Бытию. Чтобы получить величайшую из возможных наград – установление Царства Божьего на Земле, воскресение Рая, – личность должна направлять свою жизнь таким образом, который требует отказа от немедленного удовлетворения, а также от естественных и извращенных желаний, неважно насколько мощно, убедительно и реалистично они предлагаются, а также освободиться от искушений зла. Зло усиливает катастрофу жизни, драматичным образом увеличивает мотивацию к немедленной выгоде из-за основополагающей трагедии Бытия. Жертва более прозаического сорта может сдерживать эту трагедию более или менее успешно, но чтобы победить зло, требуется жертва особая. Описание этой особой жертвы занимало воображение христиан (и не только христиан) на протяжении веков. Почему это не принесло желаемого результата? Почему нам все еще кажется, что нет плана лучше, чем поднять глаза к небу, стремиться к Богу и жертвовать всем ради этой амбиции? В чем дело – мы просто не смогли понять истину или сбились с пути? Христианство и его проблемы Карл Юнг предположил, что европейский разум мотивирован развивать когнитивные технологии науки – исследовать материальный мир, – после того как пришел к неясному выводу, что христианство со своим акцентом на духовном спасении не смогло в достаточной мере решить проблему страдания, происходящего здесь и сейчас. Это стало особенно остро осознаваться за три-четыре столетия до Возрождения. Как следствие, стали расти странные, глубокие, компенсаторные фантазии, которые уходят корнями в коллективную западную психику, проявившую себя первым делом в странных размышлениях об алхимии, что только через несколько веков развилось в полноценную форму науки139. Именно алхимики первыми всерьез начали изучать трансформации материи, надеясь открыть секреты здоровья, благополучия и долголетия. Эти великие мечтатели (и даже Ньютон среди них в первых рядах)140 интуитивно постигли, а затем вообразили, что материальный мир, проклятый Церковью, содержит в себе секреты, раскрыв которые можно освободить человечество от земной боли и ограничений. Именно такое видение, движимое сомнением, породило огромную коллективную и индивидуальную мотивационную силу, необходимую для развития науки с ее предельными требованиями к мыслителям в отношении концентрации и откладывания вознаграждения. Нельзя сказать, что христианство, даже в своей не полностью реализованной форме, было ошибкой. Как раз наоборот: христианство достигло практически невозможного. Христианская доктрина возвысила человеческую душу, поставив раба, господина, простолюдина и дворянина на один метафизический фундамент, обозначив их как равных перед Богом и законом. Оно настаивало, что даже король – лишь один из многих. Идея, что мировая власть и известность являются индикатором особого расположения Бога, должна была быть радикально пересмотрена – невзирая на все вроде бы очевидные доказательства ее состоятельности. Отчасти это было сделано с помощью странной христианской убежденности в том, что спасения нельзя добиться с помощью усилий и тем более «работы»141. Несмотря на все ограничения, развитие такой доктрины не давало королю, аристократу и богатому купцу морально господствовать над простолюдином. Вследствие этого метафизическая концепция скрытой трансцендентальной ценности каждой души укоренилась, вопреки всем препятствиям, как фундаментальная предпосылка для развития западного права и общества. Такого не было в мире прошлого, и этого все еще нет в большинстве мест мира настоящего. По сути, это не что иное, как чудо (и мы должны твердо взглянуть этому факту в глаза), что иерархические, основанные на рабстве общества наших предков реорганизовали себя под влиянием этического/религиозного откровения таким образом, что власть и полное господство другого человека стали рассматриваться как нечто неправильное. Хорошо бы нам также помнить, что непосредственная выгодность рабства очевидна, и что аргумент, согласно которому сильный может доминировать над слабым, убедителен, удобен и в высшей степени практичен, по крайней мере для сильных. Это значит, что революционная критика всего, что ценили рабовладельческие общества, была необходима, чтобы эта практичность хотя бы вызвала вопросы, а уж затем была прекращена. Это касается и идеи о том, что могущественная власть и авторитет делали рабовладельца благородным, и еще более основательной идеи о том, что могущественная власть рабовладельца была правомерной и даже добродетельной. Христианство четко сформулировало удивительное утверждение, согласно которому даже низшая личность имеет права, подлинные права, и суверен и государство морально обязаны на фундаментальном уровне эти права признать. Христианство открыто выдвинуло и еще более непонятную идею, что владение человеком разрушает рабовладельца (а раньше это считалось признаком превосходства и благородства) в той же степени или даже в большей, чем раба. Мы даже не можем понять, насколько трудно схватить эту идею. Мы забываем, что на протяжении всей человеческой истории очевидным было противоположное. Мы думаем, что это желание поработить и господствовать требует объяснения. И, между прочим, оно опять возвращается. Нельзя сказать, что у христианства не было своих проблем. Но будет справедливо отметить, что это такие проблемы, которые возникают, только когда в корне иной набор более серьезных проблем уже решен. Общество, созданное христианством, было гораздо менее варварским, чем языческое и даже римское, которому оно пришло на смену. Христианское общество хотя бы признавало, что скармливать рабов хищным львам ради развлечения народа было неправильно, хоть многие другие варварские практики все еще существовали. Оно возражало против детоубийства, проституции и принципа «сильный значит правый». Оно настаивало, что женщины так же ценны, как мужчины (хотя мы до сих пор работаем над тем, чтобы выразить это утверждение политически). Оно требовало, чтобы даже к врагам общества относились как к людям. Наконец, оно разделяло церковь и государство, и мирские правители не могли больше требовать почитания, ссылаясь на богов. Все это казалось невозможным. Но оно случилось. Как бы то ни было, по мере свершения христианской революции невозможные проблемы, которые она разрешила, исчезли из вида. Так обычно и происходит с проблемами, которые решены. А после того как решение найдено, даже сам факт того, что эти проблемы вообще существовали, тоже исчез из вида. Только при таких условиях проблемы, менее податливые к быстрому решению с помощью христианской доктрины, могли занять центральное место в сознании Запада и, к примеру, мотивировать развитие науки, нацеленной на избавление от телесного, материального страдания, которое все еще было слишком распространено в успешно христианизированных обществах. Тот факт, что автомобили – источники загрязнения, становится проблемой достаточно значимой, чтобы привлечь общественное внимание, когда гораздо худшие проблемы, разрешенные с помощью двигателя внутреннего сгорания, исчезают из вида. Люди, пораженные бедностью, не беспокоятся об углекислом газе. Не то чтобы уровень CO2 был неважен. Он неважен, когда вы работаете вусмерть, голодаете, едва наскребаете себе на жизнь на каменистой, неподатливой, покрытой терном и чертополохом почве. Уровень CO2 неважен, пока не изобретен трактор и сотни миллионов людей не перестали голодать. В любом случае, к тому моменту, когда на сцену в конце XIX века вышел Ницше, проблемы, которые христианство оставило неразрешенными, стали первостепенными. Ницше описывал себя как философа с молотком142, и не то чтобы он сильно преувеличивал. Его разрушительная критика христианства, уже ослабленного конфликтом с той самой наукой, которую оно подтолкнуло к росту, содержала две основные линии атаки. Прежде всего, Ницше утверждал, что само чувство истины, развившееся в высшем смысле в христианстве, и поставило под вопрос, а затем подорвало фундаментальные предпосылки для веры. Отчасти это произошло потому, что разница между моральной, или нарративной, истиной и объективной истиной было еще не полностью осмыслено (и таким образом противоположность виделась там, где она вовсе не обязательно существует), но это не противоречит главному. И современные атеисты, противостоящие христианству, тоже принижают фундаменталистов, поскольку последние настаивают, к примеру, на том, что рассказ о сотворении мира в Книге Бытия – объективная правда. При этом они используют собственное чувство истины, высоко развитое за столетия христианской культуры. Через десятилетия Карл Юнг продолжил развивать доводы Ницше, указывая на то, что во времена Просвещения Европа будто бы пробудилась от христианского сна и решила ставить под сомнение все, что до сих пор принимала как должное. «Бог умер! – сказал Ницше. – Бог не воскреснет! И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц! Самое святое и могущественное Существо, какое только было в мире, истекло кровью под нашими ножами – кто смоет с нас эту кровь?»143 Согласно Ницше, главные догмы западной веры больше не заслуживали доверия, учитывая, что западный разум теперь считал истиной. Но самым разрушительным был второй выпад Ницше. Он касался устранения истинного морального бремени христианства в процессе развития Церкви. Философ с молотом напал на раннюю, ставшую затем весьма влиятельной, линию христианского мышления: христианство принимало установку, что жертва Христа, и только эта жертва, искупила человеческие грехи. Это вовсе не значило, что христианин, который верил, что Христос умер на кресте ради спасения человечества, таким образом был освобожден от каких-либо и тем более от всех собственных моральных обязательств. Но это в значительной степени означало, что первоначальная ответственность за искупление уже была взята на себя Спасителем, и никаких особо важных задач для падших людей уже не оставалось. Ницше верил, что Павел, а затем и протестанты, следовавшие за Лютером, сняли моральную ответственность с последователей Христа. Они сгладили идею подражания Христу. Это подражание было священной обязанностью верующего – не просто придерживаться (или просто повторять) набор утверждений об абстрактной вере, а действительно выразить дух Спасителя в особых, специфических обстоятельствах своей жизни – осознать или воплотить архетип, как это сделал Юнг, облечь вечный образ в плоть. Ницше пишет: Христиане никогда не практиковали того, что им предписывал Иисус: вся их бесстыжая болтовня об «оправдании верой» и о высшем и первейшем значении веры есть только следствие того, что церковь никогда не имела в себе ни мужества, ни воли присягнуть делам, которых требовал Иисус144. Конечно, Ницше был несравненным критиком. Догматическое верование в главные аксиомы христианства (что распятие Христа искупило грехи мира; что спасение было припасено на потом; что спасения нельзя достичь с помощью работы) имело три взаимно укрепляющих следствия. Во-первых, девальвация значения земной жизни, поскольку значение имело только то, что будет потом. Это также означало, что стало приемлемым уклоняться от ответственности за страдания, которые существуют здесь и сейчас. Во-вторых, пассивное принятие статуса-кво, поскольку спасение невозможно никоим образом заслужить через усилия в этой жизни (заключение, которое и Маркс тоже высмеял, считая, что религия – это опиум для народа). И, наконец, третье – право верующего отвергать любое реальное моральное бремя (помимо установленной веры в спасение через Христа), поскольку Сын Божий уже проделал всю важную работу. Вот почему Достоевский, находившийся под огромным влиянием Ницше, тоже критиковал институциональное христианство, хотя, возможно, делал это в более двойственной и более изысканной манере. В своем шедевре «Братья Карамазовы» Достоевский заставляет атеистичного сверхчеловека, Ивана, рассказать небольшую историю – «Легенду о Великом инквизиторе»145. Вот ее краткий обзор. Иван говорит со своим братом Алешей, послушником, чьи монашеские устремления он презирает, о Христе, который возвращается на землю во времена испанской инквизиции. Как и предполагалось, вернувшийся Спаситель наделал шума. Он лечит больных. Он воскрешает мертвых. Его шалости вскоре привлекают внимание самого Великого инквизитора, который быстро арестовывает Христа и бросает в тюрьму. Позже Инквизитор наносит Ему визит. Он сообщает Христу, что в Нем более не нуждаются. Его возвращение – это просто слишком большая угроза для Церкви. Инквизитор говорит Христу, что бремя, которое тот возложил на человечество – бремя существования в вере и правде, – было слишком тяжело для простых смертных. Инквизитор утверждает, что Церковь в своей милости разбавила это послание, сняла бремя требований совершенного Бытия с плеч своих последователей, предлагая им вместо этого простые и милосердные выходы – веру и жизнь после смерти. Эта работа заняла века, говорит Инквизитор, и последнее, что нужно Церкви после всех этих усилий, – возвращение Человека, который настаивал, чтобы все люди несли на себе всю эту тяжесть. Христос слушает в тишине. Затем, когда Инквизитор уже собирается уйти, Христос обнимает его и целует в губы. Инквизитор бледнеет, он шокирован. Уходя, он оставляет дверь тюремной камеры открытой.