Артефакт, да. Любой, даже самый затрапезный артефакт устроил бы Габриеля: — В коробках что-то есть? — Не думаю. — Наверняка есть! — Это никому не нужный картон, дорогой мой. Но кое-что здесь просто обязано отыскаться, ты прав. Фэл отрывает от жакета пальцы Габриеля и сбегает вниз, по ступенькам. Их пять (так же, как и рожков в люстре), они чересчур пологие, и потому лестница не выглядит высокой — подиум, а не лестница. Пандус для инвалидов-колясочников, решивших прикупить кофе, специи и телячьи почки. Нетерпение Фэл передается и Габриелю: вместе они отодвигают коробки и сбрасывают пыльные тряпки с прилавка. При этом Фэл оставляет себе наиболее чистый, на ее взгляд, кусок полотна. И принимается с воодушевлением тереть деревянную поверхность. — Да! Да! Я знала, я помнила! Да!.. Взгляни-ка! Поверхность стойки испещрена надписями. Их так много, что прочесть все сразу невозможно. Выделяются лишь рисунки: сердце, пронзенное кривоватой стрелой еще одно сердце, разделенное на две неравные половины еще одно сердце, с двумя каплями на остром подбородке — плачет оно, что ли? еще одно сердце, с воткнутым по самую рукоять кинжалом. Есть еще человеческий глаз, крест, треугольник, спираль и четырехконечная звезда с неровными лучами, но удельный вес сердец все-таки больше. И все они расположены в той стороне прилавка, где обычно стоит продавец. Тот, кто торговал кофе, — страдал, — неожиданно решает Габриель, и тот, кто торговал специями, был не очень счастлив. Про сгинувшего во времени мясника думать не хочется, ведь сырое мясо — совсем не романтический продукт; не то, что сентиментальные специи и склонный к театральным эффектам кофе. Мясник не будет убиваться из-за стрелы в сердце, и уж тем более из-за того, что сердце разорвано на две половины. Мясник обязательно найдет изъян в нарисованном органе, ведь он видел его на самом деле. И совершенно не важно, чье это сердце — коровы, зайца или свиньи, его форма мало чем отличается от человеческой. Так утверждает «Nouveau petit LAROUSSE illustr?» 1936 года, а Габриель привык верить словарям. Мясникам — веры нет. Исключение составляет всегда улыбчивый сеньор Молина с еженедельным килограммом вырезки наготове. Когда он смотрит на маму, глаза его подергиваются тонкой влажной пленкой, а мочки ушей краснеют, «вы выглядите сегодня прекрасно, сеньора. Когда вы приходите — ко мне как будто солнышко заглядывает». После этого Молина вздыхает и прикладывает руку к левой стороне груди, и предлагает заходить почаще, «конечно, это не самое аппетитное место для встреч, но мы могли бы пропустить по рюмочке вечерком, в ближайшем баре, как вам такая мысль?» «Мысль чудесная, — всякий раз говорит мама. — Но у меня, как на грех, слишком много дел… Может быть, потом как-нибудь…» Неизвестно, что делает Молина, когда мама с Габриелем покидают лавку. Что, если и он принимается вырезать на дереве сердце большим мясницким ножом?… Габриель мог бы посочувствовать Молине, время от времени подбрасывающему совсем не копеечные подарки. Но в книжке со сказкой про Растаявшую Фею была еще одна сказка — «О том, как замерзла маленькая жена мясника», с таким же печальным финалом. И как после этого верить улыбчивым разделывателям туш? Все правильно — мясникам веры нет. — …Видишь эту надпись? — Фэл дергает Габриеля за рукав. — Какую? — Вот эту. Место, куда тычет палец Фэл, занято не крылатым латинским выражением, способным изменить представление о жизни; и не именем человека, способного изменить саму жизнь; проставлена всего лишь дата, четыре цифры: 1974. — Это год, — уточняет Фэл. — Меня и на свете не было. — Да. А твои мать и отец еще даже не познакомились. — Это какой-то важный год? — В общем, ничего особенного. Кроме того, что твой отец вернулся с Кубы, а я поступила на подготовительные курсы в университет. — Чтобы изучать пульсары? — Чтобы изучить английский, а потом уже изучать пульсары. — Ты бы могла остаться здесь, и английский бы учить не пришлось. — Знание иностранных языков еще никому не мешало. — Габриель получает от тетки легкий щелчок по носу. — Но я бы и не осталась здесь. В семьдесят четвертом году все было очень грустно, поверь. — Все? — Все, кроме этого места. Мы связывали с ним большие надежды. Твой отец связывал. Он с самого начала хотел устроить здесь книжный магазин. Он привез с Кубы огромное количество книг. — Это те книги, что стоят у него в кабинете? — Те. Но б?льшую часть книг он оставил здесь, и это был самый опрометчивый поступок в его жизни. — Почему? — Потому что книги, оставшиеся здесь, украли. Неизвестно кто и неизвестно зачем. Последнее дело — воровать книги, как ты думаешь? Конечно! — хочется воскликнуть Габриелю. Ох, уж эта чудная английская тетушка! она, как всегда, на высоте: заранее ищет оправдания племяннику, даже не подозревая, что он действительно виновен. Опустошенные карманы подвыпивших гуляк, уведенные из многочисленных кафе кошельки и сумки — все это ничто по сравнению с кражей книг. Как раз в этом ужасающем преступлении Габриель не замешан, а обо всем остальном можно забыть навсегда. — Воровать книги — плохо, — подтверждает он. — Пропажа его подкосила. Кажется, именно тогда начались проблемы с сердцем. И вообще — со здоровьем. Про здоровье (вернее — нездоровье) отца Габриель знает все, тухлая тема. — А магазин? Он открыл магазин? — Нет. — Фэл любовно поглаживает 1974. — Открыть магазин оказалось гораздо труднее, чем выдолбить эту надпись, взять сестру за руки и провозгласить: теперь мы заживем прекрасной жизнью, в окружении вещей, которые нас любят и которые любим мы. — Так надпись сделал он? — Кто же еще! — А остальные надписи? — Они появились раньше. Живут здесь бог знает с каких времен. Вообще-то, если хорошенько присмотреться, то можно обнаружить даже автограф Федерико Гарсия Лорки, великого поэта. — Здорово. — Думаю, это миф. Лично я автографа Лорки не нашла. Может, кому-нибудь другому удастся. — Кому? — Кто наведет здесь порядок. — Вот если бы ты, — мечтательно произносит Габриель. — Вот если бы ты! — Фэл — еще большая мечтательница, чем ее племянник. — Ты, конечно, еще совсем мал, но ты ведь вырастешь? — Наверное… — Обещай мне вырасти!.. Подпрыгнув, Фэл оказывается верхом на прилавке; она, как девчонка, болтает ногами и жмет на кнопку старинного медного звонка, вмонтированного в поверхность. Звук, который издает медь, — прерывистый, требовательный, хотя и довольно мелодичный. — Разве не прелесть? — Обыкновенный звонок… «Обыкновенный звонок» никак не хочет затихать, отголоски трели скачут по пустым пыльным полкам, по пологим ступеням лестницы, забираются в картонные коробки. Ничего удивительного, думает Габриель, звонок слишком долго находился в покое, он устал от тишины, невостребованности и запустения, все здесь устало от запустения, все хочет жить совсем другой жизнью. Той, где все всех любят и все всем нужны. — Он должен быть здесь… Фэл выгибает позвоночник, откидывается назад, и, держась за ребро стойки одной рукой, другой принимается шарить в скрытых от глаз внутренностях. — Есть! — торжественно провозглашает она. Предмет, оказавшийся в объятиях Фэл, — самое интересное, что Габриель до сих пор видел в заброшенном магазине. Плоский ящичек высотой сантиметров в десять; не то чтобы очень большой — размером со шкатулку или фотоальбом. На деревянных торцах ящика выжжены пальмы, раковины и морские звезды, а верхняя крышка украшена самым настоящим панно. Изначально оно было покрыто красками, — теперь краски облупились, но картинка все равно просматривается. Батальная сцена с бородатыми мужиками, теснящими безбородых.