Вряд ли за всеми проступками тянется кровавый шлейф. Это могут быть штуки помельче — супружеские измены (к ним склонны женщины), разбои и грабеж (к ним склонны мужчины), кражи всех мастей (к ним склонны оба пола). О причинах визитов к Соледад можно лишь догадываться, но однажды Габриель увидел в окрестностях своего дома Птицелова. Во второй и последний раз. Это во всех отношениях эпохальное событие произошло спустя непродолжительное время после их первой встречи. Птицелов не восстановил билет и не уехал из города, как надеялся Габриель, — следовательно, его смерть в купе для некурящих была отложена на неопределенное время. Жизнь тоже не пошла на пользу Птицелову — выглядел он еще хуже, чем тогда, когда Габриель болтался у него на руке и лепетал о поисках человека по фамилии Молина. Островки щетины стали гуще, волосы спутались окончательно, и вокруг рта добавилось несколько новых морщин. На Птицелове не было поварской куртки, ее место заняла черная рубаха с длинными рукавами. Рубаха заправлена в стянутые ремнем джинсы, тупоносые ботинки вычищены, хоть и не до конца: к подошвам прилипли ошметки глины. Габриель увидел Птицелова из окна отцовского кабинета — он стоял на противоположной стороне улицы, подпирая стену плечом и перекатывая во рту незажженную сигарету. От ужаса и предчувствия близкой расправы (Птицелов пришел к нему — к кому же еще? пришел потребовать свои вещи и, при случае, вышибить дух из тела) у Габриеля подкосились ноги. Он рухнул на пол, закрыл глаза, скорчился и подтянул колени к животу. Сколько можно пролежать на полу с закрытыми глазами? Сколь угодно долго. Сто лет. Двести. Всю жизнь. Габриель заворочался минут через пятнадцать, когда ужас, сковавший его тело, слегка ослабил хватку и уступил место самому обыкновенному невинному страху, сходному со страхом темноты, страхом высоты, страхом перед змеями и страхом никогда не вырасти и на всю жизнь остаться десятилетним. С подобными страхами справляться легко: нужно только набрать в рот побольше воздуха, сделать несколько рассудительных вдохов и выдохов и сказать себе: ничего дурного со мной не произойдет. В доме полно людей, и они не бросят Габриеля в беде. В доме полно дверей, которые не перед всяким распахнутся, а уж перед человеком со спутанными волосами — тем более. После того как сумка Птицелова была выпотрошена и оставлена в укромном уголке, они с Осито проявили максимум осторожности: петляли по улицам, запутывая следы и то и дело оглядываясь — нет ли хвоста? Хвоста не было. Хотя взрослый Птицелов и сильнее ребенка Габриеля, но он совсем не такой ловкий, не такой юркий, не так быстро бегает. И он ни за что бы не нашел Габриеля, если бы не знал, где искать. А он не может знать, не должен. Найти в большом городе мальчишку без особых примет (а Габриель — именно такой мальчишка), не имея на руках его имени и адреса, — невозможно. Значит, то, что Птицелов возник поблизости, является простым совпадением. Случайностью. Случайность, как же! Птицелов прошел по улице, не замедляя шага, — прошел и скрылся вдалеке, вот это была бы случайность! Но он стоит на противоположной стороне, глазеет на окна и никак не решится закурить: случайностью и совпадением здесь и не пахнет. Поднявшись и ощущая дрожь во всем теле, Габриель отгибает штору и выглядывает из-за нее: проклятый Птицелов все еще стоит. Правда, теперь без сигареты и не один. Он разговаривает с женщиной и сосредоточенно кивает головой. К ним подходит еще одна женщина, и они беседуют уже втроем. После этого Птицелов скалит в улыбке узкие губы и снова кивает головой. Женщины говорят все жарче, перебивая друг друга, но он, похоже, больше не слушает их. Поворачивается и уходит, ни разу не оглянувшись. И спустя десяток лет Габриелю ничего не стоит вызвать в памяти фигуру Птицелова: он идет не быстро и не медленно, руки сложены за спиной в замок, пальцы переплетены. Дома, мимо которых он проходит, на мгновение теряют свой естественный цвет, становятся темнее, как будто попали в тень от гигантской тучи. Небо в тот день было безоблачным. А Птицелов — черным, хотя черными были только волосы и рубашка на нем. Черная худая птица, вышагивающая по тротуару, — вот чудо!.. Птицелов сам превратился в птицу; на секунду Габриелю становится жаль его. Женщин, которые разговаривали с Птицеловом, Габриель видит чуть позже, в прихожей. Обе в одинаково длинных юбках, только кофты — разные: голубая и пестрая, со множеством кнопок, рюшек и металлических крючков. Владелица пестрой кофты (та, что помоложе) — красивая, с тяжелым, туго затянутым узлом волос на затылке, с красными губами, глазами навыкате и маленькими усиками. Вторая, в голубом, — настоящая старуха, под стать Габриелевой бабушке. — Странный человек, — шепчет старуха молодой. — И вам так показалось? — Еще бы!.. Они перемывают кости Птицелову, это несомненно. — …так долго расспрашивал о Санта-Муэрте, а потом взял и ушел. — Вид у него был неважный. Больной он, что ли? — Больному нужно к доктору, а не к Санта-Муэрте. — Не нам судить, — замечает молодая. — Мне говорили, что Санта-Муэрте выслушает любого. — Все верно, милая, но… — Иногда бывает, что так тебя скрутит от плохих мыслей — прямо ложись и помирай. А иногда бывает, что помираешь от них с утра до вечера и ждешь конца, а конца-то и нет. — Вот для того и нужна Санта-Муэрте, только она может помочь. — Только она… Так Габриель впервые сталкивается с именем Санта-Муэрте. Ни к кому из близких оно кажется неприменимым, но женщины обсуждают ту, кто сейчас присутствует в доме, — по-другому их слова не истолковать. Почтение, благоговение и надежда слышатся в их голосе, с такими интонациями говорят о светиле врачебной науки, взглядом избавляющем от страданий. Или о чудотворной статуе богоматери, которая сезонно мироточит, одно прикосновение к ней сродни благодати. Чудотворной статуи богоматери в их доме тоже нет. Пока Габриель размышляет, кто же такая таинственная и всемогущая Санта-Муэрте, появляется бабушка и уводит женщин наверх. К тетке-Соледад, больше не к кому. Значит, Соледад и есть Санта-Муэрте? …Ответ на вопрос он получает спустя много лет, вместе с известием о гибели Соледад: вдали от дома, на другом континенте, в бедных кварталах Мехико. Поначалу это выглядит как страшная сказка, начинающаяся типичным для сказки зачином ONCE UPON A TIME; никаких мелких подробностей, которые придают истории достоверность и реалистичность, нет. Соледад могла умереть, как умерла. А могла умереть, подавившись косточкой от сливы. Она могла умереть от укуса москита или бешеной собаки, от теплового удара, удара током, от лихорадки неизвестной этимологии, в анамнезе: температура, гнойничковые высыпания, затрудненность дыхания. Она могла погибнуть в авиакатастрофе. И это все равно был бы финал — логический, алогичный, какой угодно. Какой случается со всеми once upon a time. Определенность внесла Мария-Христина, откуда-то узнавшая детали и пересказавшая их Габриелю. Если опустить циничные и омерзительно безбожные комментарии, дело выглядело так: — тетку-Соледад растерзала толпа фанатиков, долгое время принимавшая ее за Санта-Муэрте, знаешь ли ты, кто такая Санта-Муэрте, недоумок? Сведений о Санта-Муэрте не сыщешь даже в «Nouveau petit LAROUSSE illustr?». — Нет, но ты ведь просветишь меня?… Санта-Муэрте — Божья Матерь смерти, покровительница преступников. Мошенников, воришек, фальшивомонетчиков, взломщиков сейфов и прочих негодяев, но самое главное — убийц. Проституток, стриптизерок, брошенных любовниц, замышляющих дурное, но — самое главное — убийц. Убийцы и деяния, ими совершенные (вне зависимости от первопричины — страсти, ненависти, мести или просто из-за денег и за деньги) — всегда находят отклик в душе Санта-Муэрте. Она им сострадает, она отпускает им старые грехи и дает благословение на новые — ей и держать ответ. Чтобы задобрить Санта-Муэрте, многого не нужно. Всего лишь прикоснуться к полам ее одежды, скороговоркой обозначить совершенное преступление и поклясться впредь не грешить (если хочешь избавиться от греха). Сколько таких клятв дают люди? — бессчетно. Сколько таких клятв нарушается впоследствии? — еще больше. Главное — искренне и с надрывом каяться. Или — просить ее не оставить без патронажа сомнительные делишки. Денег за посредничество перед Господом Санта-Муэрте не берет, так что можно ограничиться несколькими медяками, еще лучше идут конфеты в пестрых обертках, цветы (целые гирлянды цветов), сигареты, дешевые колечки и сережки, галетное печенье. Все это обменивается на торопливую тайну исповеди и облегчение души, неужели Соледад брала на себя роль исповедницы, и что она делала потом? — с конфетами цветами сигаретами и ювелирным ломом галетным печеньем. В бытность просто теткой-Соледад она усердно постилась, не ела конфет и печенья, не носила украшений, не слишком жаловала цветы, а от сигарет вообще шарахалась, считая их еще одной разновидностью гнусности. Слухи, летящие, как птицы. Ползущие, как змеи. Падающие с неба, как дождь. Пылающие, как открытый огонь. Кто первый пустил слух, что Соледад — земное воплощение Санта-Муэрте? У Габриеля нет никакого мнения на этот счет, а Мария-Христина грешит на бабушку. Старая карга не удержала воду в заднице, намекнула кому-то о своей умиротворенной старости, наступившей после убийства мужа, — и не в последнюю очередь благодаря истовым молитвам и земным поклонам дочери Соледад. Этот кто-то рассказал еще кому-то, и пошло-поехало. Могущество Соледад в конечном итоге было сильно преувеличено, но разве не о могуществе, не о власти над людьми мечтала ничем не примечательная старая дева? Вот оно и наступило, вот она и принялась отпускать старые грехи и потворствовать новым — строго по рецепту, как провизор в аптеке. Провизор Санта-Муэрте, окруженная птицами и змеями, в грозовых облаках, в обжигающих языках пламени. Ее всевластию поверит не всякий; отягощенный образованием человек — уж точно нет. Отягощенный образованием человек найдет тысячу способов договориться с нечистой совестью, иногда — самых экзотических. Но простаки — ведутся. Обивают порог Санта-Муэрте, кутаясь в платки и пестрые кофты с металлическими крючками. То, что Птицелов, взглянув на грозовые облака и языки пламени, не переступил порога, характеризует его… как?… как человека, не нуждающегося в отпущении грехов или чувствующего, что ничего плохого он не совершил. Или для него убийство не грех, а всего лишь воплощение любви? Когда Габриель углубляется в дебри, где скрывается Птицелов, он сразу же ощущает тупую головную боль: как будто его череп находится под давлением в тысячу атмосфер. О Соледад он вспоминает без боли в висках и затылке, зато с сожалением в сердце: это больше не тетка-Соледад, не старая дева, повсюду видевшая гнусности, но бедняжка — 33 несчастья. Людей, что были с ней рядом в последние минуты, много больше, чем тридцать три, чем триста тридцать, и даже чем три тысячи. Их было пять тысяч или шесть, утверждает Мария-Христина, в противном случае от Соледад остался хотя бы клочок. А так — все было растащено, расхватано, они все подчистили за собой. Какие муки, должно быть, испытывала бедняжка! Думать еще и в этом направлении — все равно что губить сердце понапрасну, а в нем никогда не было места и для живой Соледад, что уж говорить о мертвой? Но можно посмотреть на ситуацию и под другим углом: Соледад Санта-Муэрте — бедняжка — 33 несчастья предполагала такое развитие событий. Каждый, кто впускает сонмище крошечных человеческих демонов в свою стеклянную душу, должен быть готов к тому, что стекло рано или поздно треснет и разлетится на миллион осколков. Она наверняка была готова. И тот момент, когда толпа разрывала ее на куски, был наивысшим проявлением ее власти. Власти над убийцами и их демонами. Власти над воришками и их демонами. Власти над мошенниками, сутенерами, проститутками, наркоторговцами, взломщиками сейфов — и их демонами. Странно, что птицы, змеи, грозовые облака и языки пламени выбрали именно Соледад — ханжу, которая видела гнусность в любых, самых невинных, поступках и проявлениях. Значит, преступление — не гнусность? Все остальное — гнусность, а преступление нет. Книжку об этом не напишешь, говорит Мария-Христина, а если напишешь — никто не станет ее читать. И почему это Соледад отправилась в Мехико, в его бедные, задыхающиеся от пороков кварталы, где культ Санта-Муэрте особенно силен и где индульгенцию от всего можно получить за крошку галетного печенья?