— Или притче, — неожиданно говорит Фэл. — Да. — Габриель сбит с толку. — Притче о том, куда заводит человека гордыня и жажда власти над чужими пороками. Так я к этому и отнеслась, поверь. — Что ты имеешь в виду? — Я восприняла это как художественное произведение. Как твой по-настоящему первый писательский опыт. Передачу ощущений, связанных не только с тобой, но и с другими. Как авторский взгляд. Знаешь, что я скажу тебе, дорогой мой? Это блестяще. — Что именно? — То, как ты осветил произошедшее. Как будто сам там был. Как будто участвовал в бойне, а потом, не тратя времени на угрызения совести, подробно все изложил. И сумел найти необходимые слова. Это — блестяще! — Я совсем не думал о таких вещах… Я просто написал тебе письмо, как пишу обычно… — То письмо было необыкновенным… Ты ведь не рассердишься на свою глупую тетку, если она кое в чем тебе признается? — Нет, конечно. — Я распечатала его кусочек. И показала… — Кому? — Не пугайся, своим близким друзьям. — Дирижеру и скульптору? — Им тоже, но прежде всего репортеру… — Бывшему репортеру. Габриеля почему-то злит инициатива Фэл, он недоволен ее поступком — и это первое за все время их знакомства недовольство эксцентричной английской теткой. Естественно, он (миротворец и конформист) не выпустит злость наружу, сумеет укротить ее, как укрощает все эмоции, идущие вразрез с эмоциями собеседника. А кормилица Фэл — главный собеседник в его жизни, тут сам бог велел прикусить язык. — Репортеры не бывают бывшими. — Фэл назидательно поднимает указательный палец. — Нюх и хватка остаются с ними навсегда… Хочешь знать, что он сказал? — Умираю от нетерпения. — Он сказал, что в тебе есть талант. Своеобычный и не лишенный остроты. Ты, естественно, увлекаешься сомнительными гиперреалистическими подробностями, стараешься вызвать у читателя не всегда оправданный шок, но это — свойственно молодости. И это пройдет. — Пройдет? Очень жаль, — помимо воли произносит Габриель и тут же, смутившись, опускает глаза: что ответит ему Фэл? — Мне бы тоже не хотелось, чтобы это проходило. То, что он называет «гиперреалистическими подробностями», — одна из сильных твоих сторон. — Есть и другие? — Конечно. Если будешь продолжать, как начал, то вырастешь в интересного стилиста. И вообще, можешь стать… — Приличным писателем, — подсказывает Габриель. — Большим писателем, — поправляет Фэл. — А… что сказали другие? — Габриель старается не обращать внимания на искусную (искусительную?) лесть. — Они солидарны. — С тобой или с репортером? — Со мной. Никогда не виденные им друзья Фэл — дирижер и скульптор, фотограф; когда-то репортер, а ныне обросший жирком газетный обозреватель, — как ни парадоксально, проходят по разряду близких людей, едва ли не членов семьи. За много лет Габриель привык к ним, он знает о них не меньше, чем знает Фэл. Чем они сами знают о себе. Всему виной теткина скрупулезность в описаниях. При этом она не оценивает своих друзей, не осуждает и не одобряет за те или иные поступки, да и совершают ли они поступки? Принимают ли решения, способные изменить чью-то жизнь, сделать кого-то счастливым, а кого-то — несчастным? Фэл всегда упускает это из виду. Никаких комментариев. Что касается Габриеля, то больше всех ему симпатичен фотограф, спокойный и уравновешенный человек, единственный семьянин из всей компании. Он до сих пор женат первым браком, воспитывает дочь, бывшую когда-то ничем не примечательной толстухой. Впрочем, больше не воспитывает: дочь выросла и похудела, связалась с рэперами, затем — с эко-террористами, затем — всех бросила и уехала в (страшно подумать!) Россию. Работает там волонтером в интернате для детей с задержкой в развитии и не собирается возвращаться домой. Ей нравится страна и (страшно подумать!) люди. Мнение о ней Фэл переменилось в лучшую сторону. «Она вдумчивая и серьезная девочка с большим сердцем, — как-то написала Габриелю тетка, — если бы она не уехала так скоропостижно, мы обязательно стали бы друзьями». Черт знает почему, но Габриель почувствовал укол ревности. Второе место вот уже три года удерживает репортер. Бородатый желчный тип с коричневыми от постоянного курения пальцами. Курит он всякую дрянь — ту, что покрепче и подешевле. На день рождения Фэл дарит ему блок хороших сигарет, но они заканчиваются со сверхзвуковой скоростью. И несчастная тетка снова вынуждена дышать миазмами, отчего ее визиты к репортеру становятся короче, что «очень и очень жаль, ведь он умница, мастер рассказывать леденящие душу страшилки из жизни ресторанов, каруселей и мест преступления. И самый настоящий энциклопедист». За репортером, ноздря в ноздрю, следуют скульптор и дирижер. Габриель относится к ним с симпатией, но и с легким пренебрежением тоже, несмотря на их творческие заслуги и вклад в искусство. Все потому, что дирижер — гомик, а скульптор боится летать самолетами: они вроде как и не совсем мужчины. Не те мужчины, о которых Габриель читал в книжках и к которым относит себя. Но все равно — они большие забавники. Единственное неудобство заключается в том, что все друзья Фэл похожи на Фэл. Не характером, не повадками — они похожи внешне. И справиться с этим не в состоянии даже безразмерное воображение Габриеля. Стоит начать думать о репортере, как тут же всплывает огромный, как футбольное поле, лоб Фэл. Стоит начать думать о фотографе — возникают ее круглые, большие глаза без ресниц: веки опускаются со звуком, напоминающим щелчок затвора фотокамеры. Скульптору Фэл делегировала пергаментные бесцветные щеки, а гомиковатый дирижер — и вовсе вылитая Фэл! Даже у сучки-бассета и кошки-патриарха сыщутся ее черты. Не оттого ли, что при всей старательности и подробности описания Фэл все же не писатель? — …Мои друзья считают, что тебе нужно заняться литературой, дорогой мой. — Я коплю материал. Наверное, когда-нибудь удастся создать что-то заслуживающее внимания. Промыв Габриелю мозги насчет сочинительства, Фэл снова переключается на магазин, а затем — на радиоастрономию, а затем — на воспоминания об отце Габриеля и о том, каким замечательным мальчиком был сам Габриель. — Но теперь ты еще лучше, поверь. Настоящий красавчик и умница, каких мало. — Вот только побаловать тебя страшилками из жизни ресторанов, каруселей и мест преступления я не могу. — Разве?… Фэл улыбается Габриелю и заговорщицки прикладывает палец к губам. И смежает веки — со звуком, напоминающим щелчок затвора фотокамеры. Габриель неожиданно чувствует пустоту внутри, как будто в животе поселилась одна из так любимых теткой черных дыр. Поселилась — и затягивает все подряд, вот бы она затянула и Фэл с ее неожиданным вопросом. Вопросиком из пяти букв. Это не конкретный вопрос. Самый абстрактный из всех абстрактных. Расплывчатый до невозможности. Что имела в виду Фэл? Страшилки из жизни ресторанов и каруселей? — это еще можно пережить. Но место преступления? — ни о чем таком они никогда не писали друг другу. Фэл, если на нее находит стих, ограничивается пафосными стенаниями о тут и там творящихся жестокостях, отсутствии морали и власти денег, которые убивают человечество. В переносном смысле, конечно. Естественно, существует и чистой воды уголовщина — это вообще кошмар, я об этом даже не думаю, не думаю, нет!.. Все безобразия происходят где-то там, за линией горизонта. На той стороне неба, где не видны созвездия Лисички, Змееносца и Тельца. А в тихую местность, где проживает Фэл, даже самое завалящее преступление калачом не заманишь. Бедолаге-репортеру приходилось искать сюжеты за тридевять земель, а за тридевять земель не наездишься, вот он и переквалифицировался в ресторанно-карусельного обозревателя. Город Габриеля совсем не такой тихий, но Габриель не следит за состоянием преступности в нем. Он не читает газет и не смотрит телевизор. Он не любит детективы и ненавидит триллеры, потому что отравлен исповедью Птицелова. Да-да, Птицелова ему хватило с головой. Никто не знает о существовании человека, убившего семерых девушек и женщин. Никто, кроме самого убийцы и Габриеля. А Габриель умеет хранить тайну, тем более — она у него единственная. Он не проговорился и будучи мальчиком, он не поведал об этом далекой наперснице Фэл, хотя мог бы сделать это сотню раз. Тысячу. Без всякого повода или тогда, когда она жадно расспрашивала его о страхах и волнениях мужающей души. Почему он не рассказал обо всем тетке? Не хотел расстраивать ее — это правда, но это еще и более поздняя версия правды. Подростковая. Когда каракули Птицелова обрели более-менее ясный и законченный смысл. И когда смысл дошел наконец до Габриеля. А вначале? Что было вначале? До того как вполне понятные слова стали складываться в совершенно невообразимые предложения? Габриель не хотел предстать перед теткой тем мальчиком, каким на тот момент являлся: мелким хулиганом, воришкой, членом дурной компании. Ведь они с Фэл и так с большим трудом пережили историю с котенком. А рассказав о дневнике Птицелова, нельзя было не рассказать о том, как он попал к Габриелю: понятно ведь, что никто не расстается с такими записями добровольно. Воровство Габриеля непременно огорчило бы Фэл; а огорчить Фэл для него — миротворца и конформиста — нож острый. Фэл снова закрывает и открывает глаза — фотокамера продолжает щелкать. Этот звук на мгновение возвращает Габриеля в клетушку автомата моментальной фотографии на железнодорожном вокзале. Он хорошо помнит, что происходило тогда: Христина сидит у него на коленях, он обнимает ее за талию, перехваченную кожаным ремнем. От волос Христины исходит запах мужского одеколона (она предпочитает мужские одеколоны нежным женским духам по той причине, что считает духи глупыми и невразумительными). От волос Христины исходит запах мандариновых шкурок — не тех ли, что лежали в умопомрачительном саквояже другой его девушки, Ульрики? Не тех. В клетушке он совсем не думал об Ульрике, он был увлечен Христиной и корчил рожи. А Христина все пыталась сохранить так свойственную ей серьезность. Кажется, они целовались, и Габриель слегка расслабил кожаный ремень на джинсах девушки. — Почему бы нам не полюбить друг друга прямо здесь? — в шутку сказал он. Она на полном серьезе отказалась.