Потом они вынули карточки из пасти автомата, все остальное теряется в тумане. Писал ли он об этом Фэл? Если да, то можно легко восстановить подробности. — …Помнишь ту историю, когда мы с моей девушкой фотографировались на вокзале? — Какой из них? — опять заводит свою волынку Фэл. — Последней. — Это как-то связано с каруселями? С рестораном? С местом преступления? Просто наказание какое-то! Фэл продолжает гнуть свое, а место преступления выделено особо. — Нет. Это был просто вокзал. Железнодорожный. — Тот, на котором ты меня встречал? — Да. Фэл улыбается еще шире, и впервые эта ее улыбка неприятна Габриелю. Оскал, а не улыбка. А сама владелица оскала — суть старая плешивая волчица, стерегущая ворота, за которыми спрятана его жизнь: настоящая или придуманная, не важно. Плешивая волчица ни за что не оставит свой пост, увещевания бесполезны, вот тварь!.. Он не должен так думать, не должен! Во всяком случае — о Фэл, ближе нее никого нет, она всегда помогала ему и сейчас помогает. Она всегда слепо его любила. От слепой любви можно и самому ослепнуть и не увидеть совершенно очевидного: в их письмах, в летописи их жизней, идущих совершенно параллельно и нигде не соприкасающихся, нет никакого смысла. Это — не диалог. Но даже бессмысленные, ни к чему теперь не применимые письма Фэл, этот сборник советов на все случаи жизни, — даже они лучше, чем сама Фэл из плоти и крови. Фэл, задающая вопросы, на которые нужно давать ответы, и лучше бы это были ответы, по скорости сопоставимые со скоростью пневматической почты в одном, отдельно взятом помещении. Времени на то, чтобы приклеить марку и запечатать конверт нет. вот тварь!.. Он не должен так думать, не должен! Лучше думать о том, как было бы хорошо, если бы прямо сейчас, сию минуту, Фэл… Не исчезла, не испарилась, не растаяла, как Фея из сказки, а… распалась на буквы. Те, которые он привык видеть в ее письмах. Округлые, четко выписанные; нажим на верхнюю часть и послабление внизу. С буквами намного легче, чем с людьми. Габриель думал, что Фэл — исключение, но Фэл не исключение. Она такая же, как все. Carrer de ferran: Нечетная сторона улицы …Фэл, ничего ровным счетом не узнав о крамольных мыслях племянника, благополучно возвращается к своим пульсарам. Габриель провожает ее в аэропорту, и они едва не теряются в толпе. Все оттого, что, пока Габриель наводил справки о лондонском рейсе, Фэл приспичило отлучиться в кафетерий. Не для того, чтобы выпить кофе (она редко пьет кофе, бережет сердце) — в кафетерии работает маленький телевизор, и как раз в это время по телевизору объявляют список лауреатов Нобелевской премии. Никого из знакомых Фэл в этом списке нет. В этом году астрофизики и радиоастрономы вообще не отмечены, и это удручает. Единственное, чего ей не удалось услышать, — кто получил премию по литературе и премию мира; немногочисленные посетители кафетерия хором потребовали переключиться на какую-нибудь другую, более удобоваримую программу, а лучше — на спортивный канал. Фэл не слишком-то расстроилась, она, не без основания, считает, что обе эти премии — и литературная в особенности — не отражают реального положения вещей. Литературная премия вообще дается не за талант, а исходя из политической конъюнктуры в мире, какая мерзость! Лично Фэл сбагрила бы нобелевку Вуди Аллену, потому что он большой насмешник, коверный-интеллектуал, словесный эквилибрист, ворчун и брюзга, и при этом — сама нежность. В это же самое время Габриель ищет Фэл по всему аэропорту, но находит лишь грузного пожилого мужчину в длинном плаще и кашне из тонкого шелка. Несмотря на возраст и комплекцию, мужчина кажется Габриелю настоящим щеголем, фатом. Бирки на небольшом кожаном чемодане и маленьком кофре свидетельствуют: он только что прилетел, сошел с одного из семи рейсов, приземлившихся за последние полчаса. Мужчина пребывает в одиночестве, но не выглядит ни ожидающим кого-то, ни спешащим куда-то. Он абсолютно спокоен, чтобы не сказать — умиротворен, и только ноздри его слегка раздуваются, вбирая в себя реальность аэропорта. У таких вальяжных людей обязательно должны быть сопровождающие. «Свита, которая играет короля», — думает Габриель. Вторая мысль Габриеля, связанная с первой: это — Умберто Эко, писатель, вон и очки с бородой при нем. Как всегда случается с Габриелем, абсурдная идея, втемяшившись в голову, через секунду кажется ему вполне правдоподобной, а через две — единственно верной. Это — Умберто Эко, писатель, никого другого и быть не может. Тот самый Эко, что написал «Имя розы» и «Маятник Фуко», и залихватский текст на сигаретной пачке Марии-Христины («ricordati qualche volta di m?»), а еще он философ, культуролог и много лет занимался проблемами семиотики. У Габриеля нет под рукой сигаретной пачки, но есть чемодан Фэл с двумя внешними карманами: там наверняка отыщется какая-нибудь писчебумажная мелочь. Так и есть: расстегнув молнию и сунув руку в карман, он обнаруживает кипу крошечных, аккуратно сколотых степлером листков, при ближайшем рассмотрении оказавшихся использованными билетами в португальские музеи. Рассматривать их некогда, но самый верхний — из Национального музея старинного искусства. В придачу к билетам Габриель вытаскивает гелевую ручку, теперь он полностью экипирован для встречи с Умберто Эко. Бородатый фат стоит на том же месте, что и две минуты назад. Зайдя к нему в тыл и несколько секунд полюбовавшись на совесть сколоченным романским профилем (это точно он!), Габриель наконец решается. Подходит почти вплотную и поднимает руку в робком приветствии. Бородач расценивает Габриелев маневр по-своему: — Такси? — говорит он на вполне сносном, если не безупречном, испанском. — Мне не нужно такси. — Не такси, нет, — пугается Габриель и тут же протягивает бородачу листки. — Вот. — Что это? — Пожалуйста, автограф. — Чей? — Ваш. — Это еще зачем? — Я понимаю, это не совсем подходящее место и не совсем подходящая бумага… Я не ждал увидеть вас здесь, но я большой ваш фанат… — Фанат, ага, — мурлычет себе под нос Умберто. — Наверное, я неправильно выразился. Лучше было бы сказать — поклонник. Почитатель… — Да, так будет лучше. Это несомненно. Во всяком случае, не отдает собачьим потом из подмышек. И мокрыми футболками. Умберто смотрит не на Габриеля, а куда-то вдаль — туда, где в немом почтении застыла гипотетическая свита: средневековые монахи, аббаты, хранители библиотек; животные из бестиариев (выделяются катоблепас, амфисбена и макли — пойманный во сне); трудяги и вечные экспериментаторы алхимики, которые — единственные — знают, что для приготовления испанского золота необходимы красная медь, прах василиска, уксус и человеческая кровь. То тут, то там над их головами вздымаются таблички на латыни и старонемецком. УМБЕРТО «Умберто, смиренный пресвитер» «УМБЕРТО, МАГИСТР» «Умберто, сваривший вкрутую человеческий глаз» Нет только таблички «такси для сеньора Эко», но Умберто и не ждет такси, он сам сказал Габриелю об этом. Умберто почему-то никуда не спешит, и речь его слишком проста для мастера культурных коннотаций, правильно ли Габриель определил значение слова «коннотация»[30]? — это ведь совсем не то, что банальнейшая «аннотация». — …Так вы дадите мне автограф? Борода Умберто разъезжается в улыбке, он сам вынимает ручку из пальцев Габриеля и что-то пишет на Национальном музее старинных искусств. — Спасибо. Большое спасибо. Я никогда этого не забуду… Умберто снисходительно кивает и отворачивается, снова являя Габриелю романский профиль: аудиенция закончена. Удалившись на почтительное расстояние, Габриель разжимает ладонь с спрятанными в ней листками: «io gia di qua» —