— Нет никаких причин. — Мика морщится еще больше. — Это потому что вы — русская?… Большей глупости, чем он только что изрек, и придумать невозможно. Он мог выставить себя сумасшедшим, что было бы вполне извинительно, но в результате выставил себя дураком. Полным идиотом, и к тому же расистом. Да-да, именно расистом, который считает, что русские — не такие, как все. Страшнее повстанцев из Сомали, страшнее аллигаторов, страшнее варанов с острова Комодо. Что они покрыты шерстью, что у них две головы, большой нож в зубах, а вместо правой руки — укороченный вариант автомата Калашникова. — При чем здесь «русская»? — в сердцах бросает Мика и ускоряет шаг. — Да, — бормочет Габриель. — Я сморозил чепуху, простите. — Я не сержусь. — Но эти люди… — Я же сказала — не обращайте на них внимания. — Их много. — Они скоро уйдут. — Все равно… Когда тебя преследует такое количество людей с неясными целями — это неприятно, согласитесь. — Они безобидные и скоро уйдут. Не оборачивайтесь. Несмотря на добрый совет Мики, Габриель в какой-то момент все же поворачивает голову: людей не стало меньше, во всяком случае тех, кто находится в непосредственной близости, метрах в пяти. И осмысленности в их лицах не прибавилось, некоторые (преимущественно женщины) что-то шепчут и осеняют себя крестным знамением. Что-то подобное он уже видел. Нет, не так: о чем-то подобном он уже читал. Нет, не так: о чем-то подобном он уже думал, и мысли отдавались болью в сердце — впрочем, боль быстро прошла. Санта-Муэрте, урожденная тетка-Соледад, только она могла спровоцировать подобный ажиотаж среди населения. Габриель тут же вспоминает видение, вызванное к жизни дымом раритетной отцовской сигары «8-9-8»: Снежная Мика мертва, укутана тьмой, куски ее тела свободно плавают в пространстве, лишь сохраняя видимость целого, а еще — погибший котенок у нее на руках!.. Что, если это видение — суть предзнаменование несчастного будущего, уготованного всем, кому неистово поклоняются люди?… И что еще пришло ему в голову после прочтения заметки о страшной гибели Соледад? — что рано или поздно появится новая Санта-Муэрте, гораздо более могущественная, ей будут подчиняться не две стихии, а четыре, что к слухам-птицам и к слухам-змеям, сопровождающим покровительницу убийц, прибавятся еще и тапиры, вомбаты и ящерицы-гологлазы. И не только они. Габриель думал о животных и представлял себе животных, но выпустил из виду растения. Зря. Вполне можно допустить наличие слуха — сладкого перца. Слуха — перчика чили. Имеют хождение также слухи с ощутимым луковым привкусом — порей, батун, шалот, они чудесные, так выразилась Снежная Мика. Да уж, чудесные, ничего не скажешь. Проще отмахнуться от всей этой бредятины, объявить ее персоной нон-грата и выкинуть, наконец, из-под сводов черепа, облепленного оттисками шенгенских виз — без права въезда в течение пяти, а лучше — пятнадцати лет, но… Люди, следующие за Снежной Микой, смотрели на нее с вожделением, как будто она — единственная, кто может успокоить их и подарить надежду на счастье. Или — отпустить грехи, как отпускала грехи тетка-Соледад. А Снежная Мика намного сильнее, чем Соледад, ведь она — последующее воплощение Санта-Муэрте. Усовершенствованное, затюнингованное, хайтечное, велосипедная рухлядь и рассохшаяся от времени корзина никого не могут обмануть, Габриель не исключение. Чем еще было ознаменовано видение? Тенью Птицелова. Он то и дело забывает о Птицелове в силу обычных сезонных колебаний. Но самое время вспомнить — не о его дневнике от первого лица, где сумеречное, психопатическое, инфернальное «я» купается в холодеющей крови жертв, пофыркивая от наслаждения и мечтая — о надувном матрасе, водных лыжах, доске для виндсерфинга, венчающейся веселеньким парусом цветов флага Доминиканской Республики: все эти немудреные приспособления сделали бы его отдых на водах еще более приятным. Не о дневнике Птицелова — о нем самом. Таким, каким он отпечатался в памяти Габриеля, в первую, но больше — во вторую встречу. Птицелов целенаправленно шел к Санта-Муэрте, отирался у дома, хотя так и не переступил его порог в самый последний момент. Слухи оказались недостаточно убедительными — вот он и не поверил во всевластие Санта-Муэрте. Запах, исходящий от птиц и змей, трудноуловим, от тапиров тащит дерьмом, от вомбатов — мочой, ящерицы-гологлазы не пахнут ничем. А перед запахом альпийского луга и луковых перьев никому не устоять, они — самые настоящие афродизиаки, хищные ноздри Птицелова учуют их, где бы он ни находился. Что произойдет тогда?… — Эй!.. — окрик Снежной Мики возвращает Габриеля к действительности. Погруженный в свои мысли, он и не заметил, как оторвался от русской и, миновав перекресток, прошел лишние пятьдесят метров. А Мика остановилась как раз на перекрестке и смотрит ему вслед. Толпа, преследовавшая их, исчезла сама собой, если не считать двух туристов-азиатов: один щелкает Мику на фотоаппарат, другой приставил к лицу глазок видеокамеры. — Разве вы направляетесь не к себе в магазин? — говорит Мика, когда Габриель подходит к ней. — Я думала, нам по пути. — Я направляюсь к себе в магазин. — Тогда нам направо. Габриель послушно поворачивает направо, несколько минут они идут молча, сопровождаемые легким шорохом велосипедных шин, и Мика то и дело бросает на него короткие взгляды. — Что-то не так? — спрашивает Габриель. — Стойте, — командует Мика. — Стою. — Держите руль. Пока он придерживает велосипед, Мика достает из сумочки, висящей на плече, носовой платок и аккуратно промакивает им лицо Габриеля. — У вас все лицо мокрое. Пот так и капает. — Очень жарко, — оправдывается Габриель. На улице не жарче, чем обычно, температура вполне комфортная. — Видите, все они уже ушли. Не стоило переживать. — Я не переживал. Но двое остались. — Габриель имеет в виду неугомонных азиатов. — Эти тоже уйдут. Закончат снимать и уйдут. — Если хотите, я скажу им, чтобы они стерли снимки. Габриель много на себя берет, вступать в какие-либо переговоры с азиатами — напрасный труд, с тем же успехом можно разговаривать со станком для бритья. С той лишь разницей, что станок для бритья не улыбается, а с азиатских лиц не сходит улыбка. Никогда не поймешь, что им действительно нужно и что у них на уме — Габриель имел возможность убедиться в этом, когда в «Фидель и Че» завалился летучий отряд хунвейбинов. Хунвейбины пребывали в поиске схемы метрополитена. Габриель понял это слишком поздно, приблизительно через час утомительных переговоров с потрясанием томами Конфуция, Лао-цзы и Лао Шэ, а также сборниками средневековых китайских новелл «Проделки дракона» и «Разоблачение божества». Может быть, стоило предложить им Оно-но Комати или Сей-Сенагон? — но это еще дальше от схемы метрополитена, чем Конфуций. — …Что предосудительного в том, что люди снимают жанровые картинки на фотоаппарат? — Жанровые картинки? — недоумевает Габриель. — Мужчина, женщина и велосипед — разве это не жанровая картинка? Ну да, как же он раньше не сообразил! Такими бытовыми зарисовками из разных концов света полны фотоальбомы, выставленные в «Фиделе и Че»: • австралийские аборигены в объятиях кенгуру • три буддистских монаха под зонтиком на фоне океана • глобальная постирушка в водах Ганга • фестиваль брадобреев в афганской глуши • стрижка овец в новозеландской глуши • изнанка представления индонезийского театра теней • ловля рыбы по-папуасски. «Мужчина, женщина и велосипед» удачно вписываются в этот этнореестр — старый Город на юго-западе Европы, узкая улочка, у мужчины темные волосы, у женщины — светлые, рама велосипеда слегка тронута ржавчиной, а в корзину свалена свежайшая зелень. Или на фотографии проявится что-то еще, до сих пор ускользавшее от взгляда Габриеля? Что-то, что объяснит, почему за Снежной Микой увязалась целая толпа. Азиаты никак не хотят отстать. Они провожают Габриеля и Мику до самых дверей ресторанчика «Троицкий мост», смысл названия открылся несколько минут назад: мост — это мост, puente. А Троицкий мост — еще и puente mуvil[41], он соединяет остров и материк — две из множества частей города Санкт-Петербурга, откуда приехала Мика. Габриель наслышан о Санкт-Петербурге. Говорят, что это самый красивый и самый европейский город России, родина нынешнего железного президента русских Владимира Путина. Там нет собственно моря, но есть большой залив, есть реки, речушки и каналы. Улицы в Санкт-Петербурге широкие и прямые. Там не так холодно, как в заледеневшей дикой Сибири, но и теплым климат не назовешь. Спрашивать, почему Мика с сестрой перебрались из Петербурга в Испанию — бестактно.