Ни то, ни другое, ни третье, а ожидание — хуже смерти и хуже боли (в тех ее интерпретациях, которые знакомы Габриелю). Положительно, он бы с удовольствием умер, но умереть — означает потерять контроль над собой и обмочиться. Стать посмешищем в отвратительно мокрых и дурнопахнущих штанах. Этого Габриель не может допустить ни при каких обстоятельствах. Как бы ни был страшен человек, держащий его за ворот, возможное презрение медвежонка, а следом за ним Мончо, Начо и венценосного Кинтеро — еще страшнее. — Железная дорога, ага? — Птицелов обнажает десны, утыканные растущими вкривь и вкось зубами. — Тебе нужна железная дорога? — Мне нужен сеньор Молина, — всхлипывает Габриель. — Нет здесь никакого Молины. Ты ошибся, парень. Ты ошибся, ведь так? Самый злокозненный из птицеловов почти умоляет Габриеля — ну надо же! И все теперь зависит от правильности ответа. Скажи Габриель «нет» — и он будет навечно погребен за металлическими прутьями клетки. Скажи «да» — и в прутьях волшебным образом возникнет отверстие, и можно будет выбраться на свободу. Давай, Габриель, давай!.. — Да… Наверное, я ошибся. Это какое-то другое кафе. — Точно. Дальше, по улице есть еще одно кафе. В двух кварталах отсюда. — Значит, мне нужно именно то кафе. — Значит, так. Птицелов осторожно спускает Габриеля на землю, глаза и щетина тотчас же отдаляются, отделяются, уносятся ввысь. — Ну, чего стоишь? Беги. Габриель и рад бы побежать, но ноги не слушаются его. Запинаются друг о друга, трясутся. Все, что они могут изобразить, называется одним словом: «чечетка». Сходную по темпу чечетку отбивают зубы. — Ну!.. — Птицелов дергает огромным, распухшим от смеха кадыком, легонько ударяет Габриеля ладонью по лбу и присвистывает: лети, птенец!.. Через минуту Габриель уже далеко. Хоть и не в двух кварталах, где находится отрекомендованное Птицеловом кафе, но метрах в пятидесяти точно. Он выскочил из закутка с черным ходом и несется по улице. Единственная мечта Габриеля — свернуть за угол и исчезнуть из поля зрения Птицелова: вдруг ему придет в голову броситься в погоню, кто знает? Вот и спасительный угол. Нужно только не сбавлять скорость, бежать и бежать, что есть мочи, не обращая внимания на дыхание и посапыванье за спиной. Кто-то преследует Габриеля, кто-то кричит ему «стой!», а потом — «подожди!», а потом, уже над самым ухом, — «что это с тобой?». Малыш Осито. Дыхалка у медвежонка сильнее, чем у Габриеля, он почти не запыхался. Не то что Габриель — тот-то как раз хватает ртом воздух, бьет себя руками по коленям и сплевывает тягучую, вязкую слюну. — Что это с тобой? — повторяет вопрос медвежонок, слегка приподняв правую бровь. То, ради чего все затевалось и из-за чего Габриель претерпел столько страданий и чуть не умер, — черная матерчатая сумка — висит на согнутом локте Осито. Сумка не выглядит тяжелой, во всяком случае, медвежонок нисколько не напрягается, он сумел даже догнать совершенно свободного от вещей Габриеля. — Со мной ничего. Со мной все в порядке. — Что ж тогда так припустил? — Видел бы ты того дядьку! Ты бы еще не так припустил. — Струсил, да? — Ничего не струсил. — Габриель всеми силами пытается отвести разговор от скользкой и неприятной темы про трусость. — Что там в сумке? Малыш Осито пожимает плечами: он еще не заглядывал в сумку, хотя и без всяких заглядываний ясно, чего они там не найдут никогда. Миллиона долларов. Лука и стрел. Коллекции автоматического оружия для ограбления банков. Максимум, на что можно рассчитывать, — так это детали гангстерского туалета: черный костюм и, возможно, белая шляпа. …В сумке и вправду оказываются тряпки. Именно тряпки, ничего общего не имеющие со щегольской гангстерской одеждой: рубаха и майка. Ворот рубахи засален, рукава обтрепались; когда-то рубаха была белой, но от долгого ношения приобрела сероватый оттенок, и потом — пятна!.. Их не счесть, больших и помельче, и совсем крошечных, похожих на брызги: все они имеют бурый цвет. Несколько пятен того же цвета просматриваются на майке. Брезгливо задвинув тряпье в угол, медвежонок продолжает рыться в сумке и наконец извлекает на свет божий пухлый растрепанный блокнот. В блокноте нет живого места, он исписан едва ли не до последней страницы; исписан и испещрен мелкими рисунками — концентрические круги, звезды, продольные и поперечные полоски, в них нет ни малейшего смысла. Некоторые листы слиплись, некоторые заляпаны чем-то жирным. Осито немилосердно трясет блокнот в надежде обнаружить хотя бы одну завалящую купюру — напрасно. Его единственный улов — бумажный прямоугольник с вытянувшимися в линейку буквами и цифрами. — Что это за фигня? — спрашивает он у Габриеля. Как и предполагал Габриель, медвежонок не умеет читать. Прямоугольник перекочевывает в руки Габриеля и подвергается тщательному изучению. — Это билет. — В Америку? — Это билет на поезд. — В Америку? — Осито, ушибленный идеей Большого Ограбления Банков, никак не хочет успокоиться. — В Америку не ходят поезда. Во всяком случае, отсюда. — Тогда какой смысл в билете? — Кто-то хочет уехать в Мадрид. Не позднее сегодняшнего вечера. — Мадрид, фью-ю! Фью-фью! — Разочарованию медвежонка нет пределов. — Этот твой «кто-то» — самый настоящий дурак, раз ему понадобился Мадрид! Гори он огнем, этот твой «кто-то»! А я еще чуть шею себе не свернул, пока доставал эту сумку, вот зараза! Вот дерьмо!.. Так, причитая, злобствуя и морщась, малыш Осито еще раз перетряхивает внутренности (нащупать потайные карманы в матерчатых стенках не удалось). А Габриель думает о Птицелове. Птицелов и есть «кто-то», следовательно, — билет принадлежит ему. И все остальное тоже, включая блокнот. Непрезентабельный блокнот влечет Габриеля почище какого-нибудь кошелька с деньгами. Почище булочек с джемом и шоколадного печенья, которые так любит Осито. Почище книги «Граф Монте-Кристо» или любой другой книги, ведь блокнот написан от руки! А значит, между Габриелем и Птицеловом нет никаких посредников в лице тех людей, что рисуют и клеят обложки, набирают и печатают тексты и вымарывают из них сомнительные (не исключено, что самые важные!) места. Вот бы прочесть блокнот!.. — Ладно, пойдем, — говорит медвежонок. — А сумка? — Зачем нам сумка? Бросим ее здесь. — А билет? — Тоже бросим. Никому он не сдался. Габриель колеблется. — Ну, чего ты? Или сам хочешь отправиться в Мадрид? Большие населенные пункты никогда не манили Габриеля — не то что сельвы, саванны, непроходимые джунгли и скалистые острова, о которых он постоянно читает в книжках. Теперь к книжкам прибавился таинственный блокнот, и Габриель хочет заполучить его во что бы то ни стало. Но пока блокнот находится в сфере притяжения черной сумки и тряпья. А еще стоящий над душой медвежонок!.. Габриель почти уверен, что следующая фраза медвежонка обязательно коснется блокнота и будет выглядеть следующим образом: никому не сдались эти бумажки, бросим их здесь. Вывод: малыша Осито нужно отвлечь. — Нет, я не хочу в Мадрид. — Вот он, отвлекающий маневр! — Я хочу с вами в Америку. — Ага. Глаза Осито туманятся, ресницы подрагивают, он весь во власти грез об Америке и о том, как он будет поливать свинцом служащих банка и отпирать бронированную дверь в хранилище. — Не забудь сказать обо мне Кинтеро. — Не забуду, непременно скажу. Идем отсюда. — Идем, — с легким сердцем говорит Габриель и улыбается тому, какой он ловкий, какой хитрый. Всего лишь на несколько мгновений нейтрализовал внимание Осито, и вот, пожалуйста, блокнот у него! Надежно спрятан под рубашкой и холодит тело. Впоследствии изъятие блокнота будет расценено взрослым Габриелем как самая страшная ошибка, приведшая к катастрофическим последствиям. Лучше было бы никогда не сталкиваться с его содержимым, не читать из него ни строчки и уж тем более не предпринимать никаких действий, с блокнотом связанных. Изучение и расшифровка записей растянулись едва ли не на два десятка лет и включали в себя несколько подходов. Первый относится к описываемым событиям, и тогда мальчику Габриелю не удалось увидеть за неровными пляшущими буквами ни сельвы, ни саванны. Ни скалистых островов с птичьими базарами, а ведь все, что написано в блокноте, — написано Птицеловом. Единственная встреча с ним не продлилась и нескольких минут, но Птицелов сумел занять свое собственное место в душе Габриеля. Намного более важное, чем следовало бы, — и не последнюю роль в этом сыграл блокнот. И по мере того как записи (усилиями Габриеля) приобретали удобоваримую форму, распространялось и влияние Птицелова. А ведь начиналось все с камеры хранения: ножи, свежесрезанные веточки бука, свирели и дудочки (но прежде всего — ножи!) нашли приют в одной из ячеек Габриелевой души. Со временем ячеек понадобилось больше — надо же где-то хранить преступные мысли Птицелова и преступные деяния Птицелова, и его щетину, и его зацементированные, как воротца склепа, губы. О глазах за давностью лет ничего определенного сказать нельзя. О последующей судьбе — тоже. Почти два десятка лет Габриель надеялся, что Птицелов умер. К примеру, сразу после разговора с теткой-Соледад (случилось и такое, хотя поверить в это трудно). Другой вариант — скорая смерть Птицелова, наступившая в поезде, который шел в Мадрид. Его нашли мертвым в купе для некурящих — лучшего исхода не придумаешь! Был ли он убит или сам свел счеты с жизнью — не так уж важно. «Важно, что больше не будет ни преступных мыслей, ни преступных деяний», — так хочется думать Габриелю. Мысль об этом убаюкивает его, и все эти годы убаюкивала. Все эти годы Габриель покоился на мягкой перине из сложенных в стопку газет с криминальными новостями — на новости он ни разу не взглянул, опасаясь, что обнаружит там след Птицелова. По той же причине он почти не смотрит телевизор, исключение составляют лишь несколько викторин, несколько аналитических программ по вопросам внешней политики и глупейшие ток-шоу с участием Марии-Христины. Ах да, еще — передачи про животных и про то, как спасают животных. Они могли погибнуть, но остались живы. А Птицелов мертв. Лучше, намного лучше, намного спокойнее тешить себя надеждой, что он все-таки мертв. Жаль только, что это ничего не меняет в их взаимоотношениях: Габриель вспоминает о Птицелове гораздо чаще, чем о других своих мертвецах. О маме, например, или об отце, или о бабушке, или о тетке-Соледад. Слава богу, что другая его тетка — Фэл — еще жива. Она звонит ему каждые два месяца, в последнюю субботу или последнее воскресенье. Разговор длится ровно пятнадцать минут (еще ни разу не было по-другому) и начинается с новостей о пульсаре в Крабовидной туманности и о рентгеновской двойной звезде V404 в созвездии Лебедя — всегда одних и тех же. Привычно пожаловавшись на синхротронное излучение, Фэл приступает к расспросам о личной жизни Габриеля: как поживают его девушки? Прекрасно. Они поживают прекрасно. Новости о девушках (подобно новостям о пульсарах и рентгеновских звездах) не менее постоянны. — Не сомневаюсь, — воркует Фэл. — Ты ведь такой красавчик, такой донжуан. Только постарайся не разбивать им сердца, дорогой мой. — Не волнуйся, я очень аккуратен с бьющимися предметами. Всегда запаковываю их в тройной слой бумаги.