— Как у тебя дела, мой мальчик? — У меня все в порядке, папа. — А твои друзья, они тебя не обижают? — Нет, у меня хорошие друзья. Они не обижают, наоборот — заступаются. — Это просто замечательно. Береги такую дружбу, сынок. — Я берегу. — Когда ты подрастешь, мы обязательно поговорим с тобой. — О дружбе? — О дружбе. И о многом другом. Беседа исчерпана — на сегодняшний день. Завтра она будет такой же или почти такой, с незначительными вариациями. После минутного спича отец облегченно вздыхает и отправляется на свидание к своей истинной страсти — пластинкам, сигарам и старым цирковым плакатам. Свидание всегда проходит в комнате, которая называется «папин кабинет», за плотно закрытыми дверями. Габриелю (после того как он украл сигару MONTECRISTO и расколотил пластинку с ариями из «Травиаты») вход туда воспрещен. Взгляд отца всегда блуждает — но не по людям и предметам, а по каким-то неведомым ландшафтам, спрятанным где-то глубоко внутри, за больными легкими и нездоровым сердцем. Проще назвать эти ландшафты воспоминаниями. Воспоминания не имеют никакого отношения к любви — любви к Габриелю, во всяком случае. Оттого он и сказал Фэл, отряхивая сухие комки земли с коленей: — Нисколько он меня не любил, мой папа. Сказал и повернулся, побрел прочь. — Эй, подожди! — В голосе оставленной тетки послышалось самое настоящее страдание. — Подожди, ты не прав!.. Габриель не остановился и не повернул голову даже тогда, когда она догнала его и пошла рядом. — Извини меня, малыш. Не знаю, как это произошло… что я ударила тебя… Я просто очень, очень расстроена. Он был очень дорог мне, твой отец. И он был хорошим, поверь. Он очень тебя любил. — Откуда ты знаешь? — Секунду назад Габриель дал себе слово не говорить с теткой и вот, пожалуйста, не выдержал. — Я знаю. — Ты никогда здесь не была, никогда не приезжала. А он никуда не уезжал. Так откуда ты знаешь? — Он писал мне. Довольно часто. Мы переписывались много лет. Вот так. Габриель ни разу не видел отца пишущим, так можно ли доверять словам свалившейся с неба тетки? К тому же он подслушал вчерашний разговор мамы и Марии-Христины, где сестра, явно недовольная приездом Фэл, солировала: зачем она явилась сюда, эта английская сучка? Никогда не приезжала, а тут нагрянула. Знаю я зачем — покопаться в вещах своего покойного братца и сунуть нос в завещание, вдруг ей что-то обломилось… Тетка Фэл — неприятная особа, и ее огромный лоб — тоже неприятная штуковина. Почему она пристает, почему не хочет оставить Габриеля в покое? И почему Габриель говорит с ней? Ему хочется побольше узнать об отце, пусть умершем, — вот почему. И еще потому, что в Габриеле (против его воли) зреет симпатия к эксцентричной англичанке. Еще несколько минут назад ничего подобного не было — теперь же первые ростки пробили землю. И в той части его души, что отныне будет отвечать за Фэл, возник зелененький веселый лужок. Габриеля так и тянет поваляться на лужке, но… Он не должен поддаваться первому, еще неясному порыву, кто ее знает — эту Фэл? К тому же она ударила его! Габриель — молодчина, попрыгав по пружинистой и прущей из всех щелей траве, он мысленно превращает лужок в теннисный корт и ловко закручивает подачу. Теперь теннисный мяч его мести летит Фэл прямо в лоб: — Папа ничего не рассказывал о тебе, я даже не знал, что ты существуешь. Может, ты и сейчас не существуешь. Взять такую подачу невозможно. — Я существую, как видишь. Давай, потрогай меня! Ущипни, если захочешь. А то, что он ничего не говорил… думаю, он о многом тебе не говорил, ведь так? Фэл оказалась намного проворнее, она не только вытащила безнадежный мяч, но и отправила его обратно. И теперь уже Габриель вынужден отбиваться: — Он только собирался… — Узнаю своего брата! Он все откладывал на будущее. — Он зря это делал. — Возможно. Но таков он был. Взрослых не переделать. Он писал мне, что ты — замечательный мальчишка. Умный. Рассудительный, а не какой-нибудь несносный шалун. Что из тебя выйдет толк и что он ждет не дождется, когда ты вырастешь. — Зачем же было ждать? — Затем, что он понятия не имел, как подступиться к маленьким людям. Он мог бы объяснить все на свете и только про детей не знал ничего. Наверное, Фэл хорошо знакомы ландшафты, что жили в душе у отца; наверное, часть этих ландшафтов — общая. Габриель и сам не заметил, как, забыв про обиду, втянулся в разговор. — Папа все время уходил — к своим книжкам. И к этим своим сигарам. Он любил их больше, чем нас всех. — Если бы ты все знал — ты бы его извинил. — Нет. — Извинил, я в этом уверена… В юности он мечтал стать журналистом, ездить по разным странам. А однажды взял и уехал на Кубу и прожил там почти десять лет. — Он работал там журналистом? — Нет, — после небольшой паузы сказала Фэл. — Он работал там чтецом, прочел тысячу книг для торседорес. Слово «чтец» ни капельки не заинтересовало Габриеля, не то что «торседорес». — Что такое «торседорес»? — На Кубе делают сигары, правильно? Правильно. Большинство сигар, хранящихся в коллекции отца, — кубинские. И до самого недавнего времени, каждые три месяца, отец получал небольшие посылки с сигарами. Очевидно, посылки шли прямиком с Кубы, а Габриель эту ценную информацию прохлопал. — Я знаю, что на Кубе делают сигары… — Самые лучшие из них — те, что ценятся по-настоящему и стоят немалых денег — сворачиваются вручную. И это делают торседорес. — А-а… Крутильщики, да? — Верно. Ручным производством занимаются целые фабрики… Представляешь, каково это: с утра до ночи сидеть за длинным столом и вертеть сигары. Не хотел бы я быть торседорес и возиться с сигарами — с утра до ночи, брать в руки табачные листы и сворачивать — один, другой, третий. Наверняка, чтобы получилась сигара, нужен не один табачный лист, не просто табачный лист, но сути дела это не меняет. — Ну, представляешь? — Представляю. — Габриель зажмурился изо всех сил и скрючил пальцы. — Скука смертная. — Вот именно — скука! — почему-то развеселилась Фэл. — А чтец как раз и призван бороться со скукой и монотонностью. Он читает вслух книги, чтобы рабочие не скучали. — Так папа всего лишь читал книги? — «Всего лишь»! — Фэл сжала руками лицо Габриеля, чтобы оно ненароком не расплылось в разочарованной улыбке. — Это очень почетная профессия, поверь. Выбрать такую книгу, чтобы она всем понравилась, чтобы ее было интересно слушать! И читать нужно с выражением… О, он был настоящим актером, твой отец! Его потом даже приглашали в театр… — В театр? — Там, на Кубе. Или ты думаешь, что на Кубе нет театров? — Ничего я не думаю… Если Габриель о чем-то и думал, то только о том, как его ладонь оказалась в руке Фэл, — прохладной и успокаивающей. До сегодняшнего, не слишком радостного дня никто особенно не заморачивался судьбой ладоней Габриеля, а ведь это так приятно — ощущать прикосновения чужой кожи. Да нет, не чужой! Чужие относятся к тебе с равнодушием, хотят, чтобы ты побыстрее исчез с горизонта, а Фэл — не чужая. И кожа Фэл — страшно знакомая, ей все известно про ладонь Габриеля, и про линии на ней, и про маленький шрам между большим и указательным пальцем… — Я бросался камнями в котенка, — неожиданно сказал Габриель. — Это ужасно, — спустя долгую, очень долгую минуту произнесла Фэл, но руки не отняла. — И он, кажется, умер… — Ты точно знаешь это? Еще бы Габриелю не знать! Все из-за Америки, из-за того, что он распустил язык, чтобы отвлечь внимание Осито от дневника Птицелова. Никакого особого смысла в я хочу с вами в Америку Габриель не вкладывал, но медвежонок запомнил. И сказал об этом брату. Все выяснилось на следующий же день, когда они встретились впятером. — Значит, хочешь с нами в Америку? — еще раз для верности поинтересовался Кинтеро.