Самое грандиозное волшебство, если вдуматься, творят умелые руки, отвечает Мари. К сожалению, монахини не успеют ни научиться сражаться и владеть мечом, ни отточить уже имеющиеся навыки. Тем более что женщины слабее мужчин, хотя, надо признать, нет силы выше способности женской утробы давать жизнь. Нет-нет. Если и защищать обитель, то лучше бы без сражений. Утром туманные планы разделяются на четкие задачи. Монахинь, трудящихся в поле, отрывают от жатвы, на работу посылают новициаток, вилланки поют: они обожают драки. Под предводительством Асты два десятка сестер строят, роют, делают насыпи в тех местах, которые по общему мнению признаны слабыми: если там топорами и косами расчистить посадки, кто угодно проникнет с внешних дорог на внутренние. Мари велит сети своих шпионок смотреть в оба. Бывшие школьницы – Мари некогда их учила – ныне взрослые женщины, читают письма, не предназначенные для них, поскольку преданы ей; арендаторши, разбогатевшие под властью Мари, поят соседей допьяна и вызнают их секреты; служанки, которых Мари пристроила в хорошие дома, подслушивают у дверей. Несколько дней спустя четыре разные шпионки сообщают ей, что нападение готовится этой ночью. Взволнованные служанки и вилланки слоняются без дела; они все ей понадобятся. В мыльне царит буйное оживление, сорок избранных монахинь моются и подвязывают хабиты, чтобы не спотыкаться. Остальные будут ждать в обители, молиться и стараться уснуть. Что за глупость, думает Мари, перетягиваясь широким кожаным поясом, который мать носила во втором крестовом походе. Что за глупость выбрать для нападения ночь с полной луной, безветренную, полнящуюся лягушачьим пением, что за лентяи эти бунтари, если не выбрали слабое место поинтереснее, а то и два, довольствовались ближайшим к городу. Ее женщин вечно недооценивают. Мари надевает меч, берет в левую руку тяжелый посох аббатисы. И выезжает. На вершине монастырского холма она размещает десять монахинь, умеющих ездить верхом. Шестеро прежде были охотницами, владеют луком и стрелами; те, кто держатся в седле, но стрелять не умеют, вооружились косами. Здесь пройдет последняя линия обороны – если понадобится. Мари едет в лес и, обернувшись, видит, что монахини на лошадях в свете полной луны кажутся великаншами, их черные силуэты отбрасывают на землю пугающие тени. Теперь в лабиринт, по хитро скрытым тропинкам, по внутренним дорогам на шестую от середины: здесь они подстерегут нападающих. Ее женщины уже на месте, они молча ждут. Мари останавливает лошадь. Читает молитву. В душу ее вселяется уверенность, что она сегодня погибнет. Ей грезится, как стрела вонзается в ее горло, Мари силится сделать вдох, красное заливает глаза. Мари отгоняет видение, отбрасывает его за спину, в ожидающий лес. Руки ее дрожат. Снаружи, с внешней дороги доносятся голоса незваных гостей, возможно, пьяных, они пререкаются, смеются, их кони фыркают. Женщины молча ждут. К Мари проворно бежит стройная монахиня и выпевает: двадцать один человек, лошадей всего четыре. Есть стрелы и латы, но в основном мечи и дубинки. И монахиня тенью растворяется в темноте, вновь уходит в дозор. Вульфхильда хмуро глядит на Мари: незваные гости преодолели одну дорогу, их голоса приближаются. Меж дорогами Аста с подручными вырыли нечто вроде оврага, обложили его камнями, спрятав следы своей работы за кустами и мхом: любой трезвомыслящий человек решит, что проще выбраться на следующую дорогу по этому оврагу, чем прорываться сквозь чащу и рубить ветки. У самой дороги овраг сужается до тропинки, делает крутой поворот, так что тех, кто прошел по нему раньше, не видно. Ближе. Мари выжидает. Ближе. Наконец Мари опускает руку, и вилланки, притаившиеся в овраге, беззвучно ползут, заарканивают, связывают и затыкают рты четверым, пока пятый не опомнился и не заорал. Остается семнадцать, мрачно думает Мари. Сзади доносится грохот, голоса негромко советуются, но в тишине их все-таки слышно. Мари так и тянет расхохотаться. Дозорная возвращается и сообщает: на этот раз первыми идут кони. Мари кивает, смотрит на деревья: она и не видя знает, что там сидят молодые монахини с сетями, утяжеленными камнями. Мари вскидывает кулак. Монахини послушно ждут, ждут, ждут, наконец Мари видит, как блестят в свете луны глаза первого коня, разжимает кулак, новициатки швыряют сети, те медленно и величественно опускаются на дорогу и попадают в цель, конь запутывается передними ногами в сети, падает, и из тьмы, точно тени умерших, опять выползают вилланки. С деревьев серебряным градом сыплются камни, бьются о головы – звук такой, словно стучат по арбузу, – тела рушатся на землю, крики, смятение, Мари делает новый жест, и с севера на прогалину хлынули новициатки, в лунном сиянии их хабиты отливают синевой, распущенные волосы блестят, девушки так красивы, так далеки на светлой поляне средь темной дороги. А дальше, к югу, в таком же сиянии факелов угрюмо стоят сильнейшие из монахинь, что возделывают поля, и служанки с мотыгами и цепами. Оставшиеся чужаки высыпают на дорогу, где-то дюжина, прикидывает Мари, половина с ревом бросается на новициаток, те бегут, но кони их обгоняют, а вторая половина с топотом и гиканьем устремляется на полевых монахинь. Ни монахини, ни новициатки не дрогнули, они готовы встретить врага, мои красавицы, думает Мари, мои добрые смелые женщины. Всадники налетают на тонкую бечеву, натянутую в тени перед новициатками, конь заливается ржанием, из пореза на его шее брызжет кровь, конь встает на дыбы и падает на спину, раздавив трех бегущих; другой конь галопом мчится вперед, но следующая бечева исполняет свое назначение, и к новициаткам медленно и лениво катится голова, заливая кровью дорогу, девушки визжат, конь замедляет бег и останавливается, почуяв, что всадник накренился и сполз с его спины. Полевые монахини кричат, ревут, на них наступает разъяренная свора, человек шесть или семь, Мари собирается с духом, схватки не миновать, но ветки, припорошенные пылью, с треском ломаются под незваными гостями, и те падают в глубокую яму, утыканную кольями, слышатся стоны окровавленных раненых. Вилланки с воплями повергают на землю оставшихся. Пауза, мгновение тишины, но потом крики боли взлетают и наполняют воздух. Кончено? – дивится Мари. – Уже? Сраженье не длилось и тридцати вдохов. Меч и посох ее блестят огорченно. Она никого не тронула, никто не притронулся к ней. В горло не впилась стрела. Ей настанет конец в другом месте, в другое время. Вот и хорошо, говорит Вульфхильда, все кончилось хорошо. Весьма приятно, сухо отвечает Мари. Но какая-то женщина кричит по-английски, Мари посылает кобылу рысью вперед и при свете смоляного факела видит одну из вилланок: мать шестерых детей – им нет еще десяти – корчится на дороге, блестящие влажные внутренности ускользают из ее пальцев, падают в пыль. Нест ругается по-валлийски, сует в рот вилланке кожаный кляп, запихивает внутренности обратно, вилланка закатывает глаза, открывает рот – то ли сомлела, то ли умерла. Отнесите ее в мои покои, велит Мари, и детей ее тоже ведите ко мне, Нест бросает на нее взгляд, полный обиды и злости за такое предательство, и отворачивается от старой подруги. Вилланки вытаскивают на дорогу двух убитых и девятнадцать раненых. На каждого из коней – теперь это кони аббатства – взгромождают по три тела, остальных переносят за руки и за ноги на внутреннее поле, где дожидаются повозки, и надевают на уцелевших двойные повязки, чтобы путь из аббатства в город остался в тайне. Нест снует меж телами, мажет раны целебной мазью, накладывает повязки, вправляет кости. Пусть эти грешники и восстали против общины праведных дев, но монахини должны ко всем проявлять милосердие. Мари приходится отбирать у новициаток отрезанную голову: они по очереди играют с нею в Юдифь. Аббатиса читает молитву над монахинями, служанками и вилланками, ее голос гремит над темным полем. Я горжусь вами, дочери мои, говорит она после аминя. На их залитых луной лицах радость. Вместе, смеясь и болтая, они поднимаются на холм – к ожидающему их горячему вину и медовым ковригам. Мари на лошади ведет повозки в спящий город. В соборе она велит отвалить камень, закрывающий оссуарий, и отправляет раненых в промозглую затхлую камору к мертвецам. Перед уходом снимает со всех повязки и угрюмо глядит в глаза каждому: она хочет, чтобы перед смертью, размышляя о самых страшных своих грехах, они вспоминали ее лицо. Мари собственными руками задвигает камень на место, слышит, как пленники стонут и пытаются кричать сквозь кляп. Они не подозревают, что еще до света в собор придут и освободят их. Мари надеется, что мрак, боль и страх оказаться погребенными заживо послужат им еще одним уроком. Мертвых Мари лично развозит по домам, хорошо ей известным, она не раз сиживала здесь с женщинами, пила эль и ела ореховые пироги. Теперь эти же самые женщины молча забирают тела. На Мари не глядят. Не от злости. От стыда и печали. Мари хочется накричать на них. Но она сдерживается. Уезжает. Еще не достигнув кустов ежевики, Мари по доносящимся из лачуг причитаниям понимает, что вилланка скончалась. Быть может, лишиться одной, чтобы спасти многих, не такая уж великая жертва. И все же ненужная смерть камнем ляжет на душу Мари, ей ли не знать, что детей, так рано лишившихся матери, не утешить ничем. Что ж, она сделает все, что в ее силах. Старшие девочки станут облатками, младших заберет сестра покойной. Женщины всей округи будут рассказывать истории – подруга подруге, служанка служанке, госпожа госпоже, – истории эти распространятся на юг и на север острова, истории преобразятся в легенды, а легенды послужат поучительными притчами, и самая убедительная из них станет ее монахиням двойной защитой. 4 Миновала крещенская октава[28]. Мир облекся тонким блестящим льдом толщиной с большой палец. Ветер дует ножами холода. Мари в одиночестве мерит стремительными шагами клуатр, раздумывая на ходу. Она протоптала на льду черную тропку. Все монахини заняты делом. В лазарете Нест и Беатрикс, новициатка, которую Нест обучает премудростям врачевания, толкут в огромной ступе целебные травы. Беатрикс приехала в обитель после Дня всех святых, и с тех пор меж нею и Нест разворачивается нечто без слов. Обе уверены, что никто не замечает, но от глаз Мари не укрывается ничего. Ее греет и душит осознание того, что скоро лекарка из-за сердечной привязанности положит конец высвобождению телесных гуморов у прочих монахинь, и лишенных облегчения Эльфгифу, Мари и неизвестных прочих, кто тайком навещает Нест, вновь ожидают телесные страдания. Мари заранее горюет. Переписчицы склоняются над рукописями, пряхи над пряжей, ткачихи ткут холсты, кухарки пекут отборный хлеб для вечерней трапезы. Все в трудах: целый день чинили сломанное, шили хабиты, вязали чулки, делились сплетнями и историями, сушили глиняные миски и чашки в печи для обжига. В далеком внешнем мире над пылью и зноем Святой земли реет знамя анжуйских королей, но Мари предчувствует, что еще до окончания года третий крестовый поход завершится плачевно и страшно. Любимый орленок Алиеноры ныне – оперившийся орел с окровавленным клювом, свирепый когтями и нравом. Об Алиеноре рассказывают такое, что Мари пылает гневом. Говорят, что она распущенна, ненасытна, спит с целыми семьями, от дряхлых старцев до последних из слуг. Ходят слухи, будто удовлетворить ее способен только жеребец. Мари пишет об этом Алиеноре, чтобы предупредить, но та лишь отшучивается. Теперь королева свободно перемещается по свету, самоуверенно едет, куда захочет, не понимая, что и она носит с собою свою обитель, невидимую обитель без стен, обитель своих знакомых, очень большую, но все ж заключенную в тело и разум. Все души ограничены сферой собственного сознания. По крайней мере, Мари сознает наложенные на нее ограничения, Алиенора же в своей бесконечной самоуверенности почитает себя свободной. Мари поднимает глаза, глядит в окно: режущий ветер стих, деревья в сияющих ледяных панцирях наклонились вперед, в воздухе бьется тусклый зимний свет. В пальцах ее зарождается священный огонь, обжигает, бичует члены, собирается в горле, раскалывает зрение. И стремительно на нее нисходит третье видение, явленное своей верной дочери Пресвятой Богородицей Марией. Над каменными стенами огорода Мари видит голые макушки яблонь, груш, абрикосов, с этим образом зрак Мари поднимается в воздух на высоту дортуара, она видит весь сад, прислоненную к дереву позабытую лестницу, а на длинном плоском возвышении за садом – кучи спиленных веток, дожидающиеся весеннего костра. Земля в этом месте трясется, ходит ходуном, вздымается волной, точно и не земля это, не камень, не толстый слой дерна, а морская ширь, дрожь достигает даже ступней Мари, упирающихся в камень клуатра. В земле разверзается яма безупречной округлости и невиданной глубины, из ямы пробивается диковинное деревце медного цвета. Деревце растет быстро, корни его простираются еще быстрее и вот уже достигают края равнины, ствол тянется к небесам, проворно пускает толстые ветви и сучья из серебра, золота, меди, бронзы, тень дерева закрывает стены аббатства, падает на холм и на пруд, на свинарник и на овчарню. Из последних разлапистых веток толщиною с руку Мари пробиваются широкие листья, как паруса, и на срединной жилке каждого листа вытиснен белый крест. Теперь на дереве распускаются цветы, огромные белые колокольчики выше самых высоких женщин, цветы раскрываются, в них, словно тычинки, висят вверх ногами обнаженные девушки, к щиколоткам их привязано по волоску, достающему почти до земли. Одни цветы остаются, другие облетают, лепестки осыпаются на землю, девушки изгибаются, превращаются в плоды, вокруг них набухают семяпочки, красные, как карбункулы, зеленые, как изумруды. Почки так разрастаются, что в конце концов под их тяжестью ломаются ветки, почки падают на землю, раскалываются от удара: внутри безликие женщины, они с трудом садятся в снежистой мякоти. А потом лихорадочный рост прекращается, плоды-женщины и цветы-девушки оборачиваются на восток, прислушиваются, прыгают обратно на дерево, оно втягивает в себя ветви, цветы, плоды и листья, скрывается в яме, из которой росло, и яма с глухим рокотом смыкается, мир вновь оживает, дует ветер в пронизывающей прохладе, снова слышны голоса монахинь. Хор новициаток репетирует. И с их голосами видение исчезает. Аббатиса Мари легко взбегает в свою тесную, жарко натопленную келью, где приоресса Тильда пишет письма, а субприоресса Года составляет родословные монастырской скотины, чтобы не было кровосмешенья. Они заговаривают с Мари, но их голоса растворяются в воздухе. Она берет книгу и, записывая, все понимает. Святая Дева повелевает Мари начать строительство дома для аббатисы, пусть лабиринт и опустошил их казну. В видении ей явили путь. Помимо больших покоев для аббатисы и просторной залы для ведения дел обители там будут комнаты для пансионерок, богатых дам, решивших под старость вести жизнь праведную, дав монастырю за собой значительное приданое. Там будет обширная светлая комната для переписывания рукописей, ибо это занятие, начатое лично Мари, тогда молодой приорессой, приносит обители наибольший доход, хотя поначалу слух об этой затее передавали друг другу женщины по секрету: многие полагают, что женщинам не пристало переписывать тексты, тем более богодухновенные, и вообще сомневаются, умеют ли женщины писать. В новом доме будет лучшая классная комната и отдельная спальня для младших облаток, достаточно вместительная, чтобы за круглую сумму обитель принимала дочерей благородных фамилий, учила чтению, письму и языкам, дабы засеять округу грамотными девушками и женщинами, которые до конца своих дней останутся преданными аббатству. Мари сумеет с помощью уговоров собрать нужные средства и начать строительство, а закончит его на серебро от учащихся и пансионерок. Быть может, дерзает помыслить Мари, если дом окажется достаточно удобным и достаточно красивым, Алиенора захочет поселиться у них, а не в Фонтенвро. По́лно, сердито одергивает себя Мари, подобная близость к этакому сиянию тебя погубила бы. Приоресса Тильда, тревожно нахмурясь, глядит на Мари. Боюсь, это новая затея, негромко говорит она Годе. А я скучаю по работе в лесу, отвечает на это Года, насколько мне позволяли там поработать, ведь чаще мне приходилось сидеть с полоумными сестрами, а это несправедливо, но кто же, если не я, позаботится о курях, поросях, коровах, козах, гусях и прочих, ведь я, как никто, умею ладить с животными. Жаль, что теперь монахини доедают фримартин одну за другой. Я обнимаю их крупные морды, шепчу им на ухо молитвы, прежде чем полоснуть их ножом по горлу. Наверняка им легче принять смерть от руки не кого-нибудь, а самой субприорессы. И Года хвастливо вздергивает подбородок. Мари заканчивает писать. Слова вновь проникают в ее уста. Позовите Вульфхильду и Асту, тихо говорит она. Года смотрит на Мари, и от увиденного ее похожее на мушмулу лицо меняется. Года чтит тайновидцев; она вскакивает и со всех ног мчится исполнять приказ. Тильда прижимает руки к груди и в отчаянии повторяет: как же это, как же, как же. Тем же утром после встречи с монахинями Мари входит в калефакторий близ кухни, где на табуретах сидят монахини и, бормоча еле слышно, читают книги. Из всех насельниц обители про себя читает одна лишь Мари, и Года, застав ее с книгою, всякий раз с трепетом пеняет ей: это-де ведьмовство. Но если не может быть умно́го чтения, откуда взяться уму? С этой мыслью Мари представляет ледяную пустыню в голове субприорессы. Исполняющие послушание рассажены по чинам, младшие облатки дрожат, они дальше всего от огня, ближе всего к холоду. Мари закрывает дверь, но не идет к очагу, дерево холодит ей спину. Она сделает шаг вперед, и монахини услышат о новой затее, она поделится с ними дарованным ей видением, Мари наслаждается им. Водянистый свет льется в окна, косые его лучи освещают дыхание читающих вслух монахинь, поднимающееся дыхание серебрится, потоки слов зримы, слово становится духом, излетая из уст. В калефактории тихий приятный гул, не прерываемый молчанием, голоса переплетаются так красиво, что кажется, будто это не гобелен, сотканный из отдельных нитей, а цельный лист сусального золота. Монахини склоняют головы над книгами, слова их бледно сияют, и Мари осеняет: обитель – улей, и все ее добрые пчелы работают дружно, в смирении и благочестии. Эта жизнь прекрасна. Эта жизнь с ее монахинями полна благодати. Мари возносит благодарственную молитву Пресвятой Деве. И ступает вперед, монахини отрываются от чтения, глядят на нее, видят в Мари отблески сияния причудливого видения женского древа, ниспосланного ей, и отблески эти отсветом пламени ложатся на их лица. Мари рассказывает им о новейшем видении. Ночью приоресса Тильда плачет, лежа в постели: если ей снова придется работать за всю обитель, она умрет, думает Тильда, но плачет беззвучно, чтобы не потревожить сестер. Асте снятся стрельчатые арки, контрфорсы наподобие тех, что она видела в детстве у того поразительного, дерзновенного собора на острове в Париже, с высокими окнами, величественного масштаба, говорили, что его фасад уставят скульптурами, покрытыми толстым слоем блестящей краски, Аста обдумывает, взвешивает, высчитывает вес и так увлекается, что не спит неделю. Однажды, лет девяти-десяти, она убежала от няньки и целый день с удовольствием бродила по строительной площадке собора, задавала вопросы рабочим, дивилась, разинув рот, перепачкалась каменной пылью и грязью, пока наконец исступленная нянька не выволокла ее за ухо на улицу: няньку лапали, щипали, один раз она угодила в вонючую кучу свиного навоза, пока искала свою подопечную. Вульфхильда едва не до света сидит за счетами аббатства. Силы ее на исходе, шесть дней в неделю она разъезжает по земельным наделам, улещивает и грозит от имени Мари, она голос аббатисы в городе и за его пределами, так что, когда Мари наконец приезжает лично, в ней видят не обычную женщину, в ней видят миф – кто говорит, святая, кто говорит, ведьма, слухи мешаются, путаются; наследница феи Мелюзины, по неистовству и силе своей подчиняющая природу своей воле, родственница королевы, высоченная дама на боевой лошади, крестоносица, аббатиса с неженским лицом, телом, знаниями и нравом. Вульфхильда вздыхает, проглотив гордость: перед властью видения Пресвятой Девы она бессильна. Монахини сами могут сделать многое: построить леса, скрепить камни известковым раствором, покрыть здание соломой или тростником, они умеют резать по дереву, штукатурить, расписывать стены, но некому научить их тесать камни. Они почти ни в ком не нуждаются, но в этом деле у них нет сноровки. На следующий день Вульфхильда приходит в покои аббатисы. Подается к ней, и на миг они соприкасаются лбами. Мари нежно целует Вульфхильду в переносицу. Вульфхильда излагает ей свои планы: она возьмет дюжину лучших вилланок и разобьет за холмом близ овечьего пастбища лагерь для каменотесов. Два пола не должны смешиваться, она не допустит, чтобы взорам монахинь, служанок или вилланок явилось зрелище, способное оскорбить их целомудрие или слабых ввести в искус. Чужаков на монастырские земли доставят с завязанными глазами и заплатят с прибавком, если будут работать споро. Она лично позаботится о том, чтобы избавить от хлопот нежных монахинь Мари. Обстоятельная Вульфхильда, вслух произносит Мари. И добавляет мысленно: душа души моей. Аста верит, что дом, быть может, удастся закончить за год: у нее свои дивные видения. Мари пишет письма, они очаровательны и умны; королеве она вкратце рассказывает о затее, надеясь натолкнуть ее на мысль в старости поселиться в их обители, но Алиенора в ответ не присылает денег, она хранит их за собственной печатью в преданном ей соборе; она шлет предупреждение Мари. Открыв письмо, та видит, что королева советует ей проявить осмотрительность: вдруг Мари так взлелеет обитель, что Алиенора на следующий год взыщет с нее налога вдвое противу прежнего.