И если дочери твои умрут от горя, продолжает Алиенора, они умрут без покаяния. До меня дошли эти слухи, отвечает Мари. Подобные разговоры в Риме, вне всякого сомнения, не сулят ничего хорошего. Но я уверена, что нас не выгонят за ограду. Мы уже сражаемся с Римом. Алиенора смеется. Чем, молитвою? По́лно. Молитва прекрасна. Я сама каждый день молюсь. Но перед лицом такой угрозы потребно оружие более сильное, нежели молитва. Ты давно удалилась от мира, говорит она Мари, и, быть может, не знаешь, но вести войну с миром нужно мирским оружием. Наступает такое долгое молчание, что Алиенора обращает взгляд на Мари, та смотрит на нее невозмутимо, и королева замечает с тонкой улыбкой: правильно я послала тебя сюда, ты не станешь каяться в том, что велел тебе Бог. Мари длит молчание, наконец королева делает нетерпеливый жест, и аббатиса, смягчившись, говорит: да, конечно, молитва – наше оружие, молитва – вот лучший плод любого аббатства. У нас ее в таком избытке, что монахиням за их молитвы щедро жалуют бенефиции. Но, добавляет Мари, мы сражаемся и золотом. И, к сожалению, его уходит немало. Я сочиняю рассказы и песни, их поют на улицах. Моими трудами улицы Рима, Лондона и Парижа полнятся песнями и слухами о набожности сестер, о силе обители, о моей святости, о великом чуде лабиринта. Мари смеется. Деньги и слухи. Сведения и сочувствие. Против такого оружия нет приема. Этому меня научили вы, Алиенора. Королева крепко сжимает бокал, задумчиво допивает вино. Что ж, ласково произносит она, ты поумнела, девочка. Тише, мысленно одергивает себя Мари, я давно не девочка, пусть душа моя и воспарила от похвалы. Некогда я излила душу свою на пергамент, а королева даже этого не заметила. Мари вспоминает давнюю боль, всматривается в нее, и в груди ее вновь зацветает и распускается старая роза ненависти и любви. Ночью Мари не спится от близости королевы, она за стеной, на постоялом дворе; Мари поднимается к вигилии в соборе и молится до самых лауд. Она любит голоса своих монахинь, но от многоголосья соборного хора ее пробирает дрожь: эта музыка ближе к пению ангелов. Королева со служанками приходит в собор к службе первого часа, и когда она, помолившись, встает со скамьи, стеклянное окно наполняется светом, ее свита готова. Королева выходит на тусклый холод, лошадь уже ждет ее. Горожане останавливаются, недоверчиво глазеют на великую прославленную Алиенору. Она стала легендой, вот уже полвека в зимнем мраке у очагов по всей стране о ней рассказывают истории, поют песни, и – о чудо – эти далекие истории облеклись плотью. Алиенора стоит на ступенях собора, ее дыхание белеет на морозе, как дыхание всех живых. Первая служанка королевы шепчет ей что-то на ухо, и королева с улыбкой оборачивается к Мари. Я солгала, говорит Алиенора, когда сказала, что не вспоминала о тебе все эти годы. Моя шпионка в твоей обители регулярно присылала мне донесения. Я горжусь тобою, Мари. Мысли Мари замедляются в изумлении, она перебирает в голове всех своих монахинь, но не может найти слабое место или ту, кто сообщается с посыльными. Мари теряет дар речи. Королева смеется ее ошеломлению. Не волнуйся, эта шпионка предана тебе всей душой. Большинство твоих монахинь обожают свою аббатису. Редкость среди праведных женщин. Слабый пол сварлив. В прочих обителях не утихают скандалы. Мари складывает в сердце своем “большинство”, чтобы позже подумать над этим. Я оставила тебе два подарка, говорит королева. И проворно, как девочка, садится на лошадь. Пользуйся обоими, добавляет Алиенора, в душе Мари проскальзывает удовольствие, но она, сделав над собой усилие, невозмутимо благодарит королеву и обещает молиться, чтобы та доехала с Богом. Свита трогается с места, Алиенора великолепна в собольем плаще, мех на свету отливает каштановым, синим, черным, широкий золотой венец на лбу королевы вобрал в себя все солнце. Кругом дым, камни, лужи, свиньи роются в грязи, лишь одна королева соткана из высших материй. Руки Мари дрожат в рукавах. На постоялом дворе царит облегчение: вокруг ни души. Предстоит большая уборка. Служанки на солнце окна показывают друг другу щиколотки в красных укусах: свита привезла блох. Руфь, пританцовывая, подбегает к Мари и тянет ее за руку к подаркам. Один из подарков, оставленных для Мари – посох аббатисы; в записке сказано, что его изготовили специально для нее, когда королева узнала о ее избрании; посох аббатисы Эммы, вырезанный из ясеня, был отделан серебряной филигранью и увенчан изогнутым рогом, он, бесспорно, красив, но руке Мари нужно что-то весомее. Новый посох целиком из меди, по всей его длине вьется гравюра – Эдемский сад, – местами украшенная золотой филигранью, на рукояти змий с яблоком в пасти, в глазах его изумруды. Я пыталась поднять этот посох, со смехом говорит Руфь, но не смогла. Он по силам только Мари. Аббатиса чувствует его тяжесть в ладони, в руке, в утробе. Он воплощенная власть, все эти годы Мари боролась за нее и копалась в грязи, чтобы ее достичь. Второй подарок невелик, он завернут в отрез синего шелка. Мари разворачивает его и видит личную печать: на ней великанша-аббатиса с нимбом, в одной руке книга, в другой – цветок ракитника, ее обступили монахини, все они ей по пояс. Scribe mihi[26], вышила королева на шелке. Не просьба – приказ. Чтобы письмо скрепили монастырской печатью, его должна прочесть или приоресса, или субприоресса, и дать согласие; с этой печатью королева дарует Мари восхитительное и запретное право на личную тайну. В монастыре всё делают сообща, личные тайны запрещены Уставом, уединение – роскошь, подумать удается лишь за трудами и молитвой, за это короткое время ничего не надумаешь. Даже читают монахини вслух, в обители недопустим сокровенный диалог, который подстегнул бы внутренний голос, навел бы его на мысль. Мари не задается вопросом, почему лишь немногие из ее монахинь способны думать самостоятельно, она с первого дня поняла, что таков глубинный монастырский уклад. Став аббатисой, она осознала, как опасны свободомыслящие монахини. Еще одна Мари в ее стаде стала бы сущим несчастьем. Время от времени ее пронзает чувство вины, и все равно Мари трудом и молитвой держит своих дочерей в блаженном мраке неведения. Я оберегаю их чистоту, оправдывается она пред собою. Моя обитель – второй Эдем. Мари защищает лишь свое внутреннее пространство, лишь ее духу позволено простираться до самого горизонта, лишь ей позволено возноситься ястребом под облака и оттуда взирать на мельтешащие внизу точки. Мари мысленно сочиняет первое письмо королеве. Долго ли вы еще будете скрывать от меня лицо, напевает она в уме. Она в одиночку едет в лес, туда, где работают ее монахини. Душу ее словно выскоблили дочиста. Долгий холодный гнев – она хранила его в сердце так долго, что успела о нем позабыть, – испарился. И в пустоту, где прежде был гнев, проникают другие, куда более загадочные чувства. Вечером на небеса высыпают летние созвездия. Монахини отрываются от своего великого дела, чтобы посеять пшеницу, засадить сады. Ночью идет дождь, и сквозь влажную землю пробивается зелень. В сонном аббатстве, лишившемся своих душ, мать-лисица с отяжелевшими сосцами тащит из погреба целого сушеного осетра. Приоресса Тильда открывает дверь и отступает на шаг, пропуская лисицу, оставляет ей украденное – подарок за смелость. В июне чудо: Амфелиза, у которой отнялась половина тела после того, как сестра переступила через совокупляющихся змей, просыпается и обнаруживает, что вновь владеет отнявшимся лицом и рукой, не проходит лишь хромота, нога не желает слушаться. Амфелиза приписывает это заступничеству святой Луции, в минуту отчаяния сестра здоровой рукой слепила из воска обетную свечу, и пока Амфелиза молилась, свеча истаяла на горячем камне. Преисполнившись сил, Амфелиза принимает у сбившейся с ног приорессы Тильды уход за садом, и овощи у нее вырастают тучные, любисток, фенхель, сахарный поручейник прут как безумные, капустные кочаны размером с трехмесячного младенца. Амфелиза поет пчелам, и они почти не жалят ее – лишь когда она окуривает их дымом, чтобы проверить соты. Ей помогают Вевуа с Дувелиной, таскают дрова в костер, строят плетни из прутьев, и если тела их утомляются, то в умах их, ускользающем и недалеком, царит покой. Монахини завершают последнюю часть лабиринта, близ заболоченной местности на юго-востоке. Аста заново нарисовала последний отрезок пути до аббатства из дальнего края леса, чтобы добредший сюда усталый путник увидел за деревьями шпиль часовни на холме, осознал: лес не кончается, он кажется бесконечным, – и подумал в отчаянии, что никогда не дойдет. Острое личико Асты сияет, она подпрыгивает на цыпочках, тыкает пальцем в карту, рассказывая Мари о новых придумках, обманных поворотах, насыпных подъемах, чтобы путник выбился из сил, сколько же здесь хитростей, сколько уловок на этом странном рукотворном клочке земли. Мари целует Асту в лоб. Ее монахини – чудо. С неохотой вернувшись в свой кабинет, Мари посвящает себя давно заброшенным пергаментам. Долги по арендной плате, наследство, обещанное обители после смерти одной дворянки, так и не привезли, хотя ее год как на свете нет, в мешках с осоложенным зерном завелась плесень, придется скормить его свиньям, увы. Мари не закрывает окно, чтобы сосредоточиться на деле. Для завершения лабиринта по краям полей будут высажены кусты ежевики, терна, слив, куманики, брусники, бузины, малины, рябины, дикой смородины, боярышника – от незваных гостей, но и ради сладости и изобилия ягод. В честь праздника Мари распоряжается выдать каждой монахине по куску форели с псалтырь толщиной и пирог с лещиной и медом. И хотя за едой им приходится слушать сестру Агнессу – монахини прозвали ее “агнцем Божьим”, потому что она не говорит, а блеет, – все довольные и румяные. Под вечер, пока не стемнело, аббатиса зажигает факел и пускает лошадь легким галопом по тайным проходам: здесь в аббатство и из аббатства будут ходить вилланки с тележками припасов и писем. Посетителей аббатства, кто идет на мессу и исповедь, проводят с завязанными глазами секретным проходом. Мари полагала, что это условие встретит сопротивление, но, видимо, она вселяет страх в души преданных собору. Утром Мари поедет не кратким путем, а по лабиринту, по всем его лигам, чтобы взглянуть на него глазами незваного гостя. Так, словно она ничего и не знает: при мысли об этом Мари вздрагивает от нетерпения. Из последнего туннеля в огромный амбар на задах постоялого двора она выезжает уже глубокой ночью. Мари не доставляет служанкам лишних хлопот, довольствуется миской похлебки и стаканчиком сидра, как прочие гости, и ложится спать в комнате, где ночевала королева. Прошло несколько месяцев, но Мари по-прежнему чудится запах ее странных духов, след, оставленный ее душой. Так и не уснув, Мари выезжает до света, по холодку. Она оставила Руфи записку: она будет поститься весь этот день молитв Пресвятой Богородице. Мари седлает кобылу, эту боевую лошадь она купила задешево на ярмарке в Солсбери, ее отдавали на убой, бывший хозяин морил ее голодом, избивал, на крупе и животе бедной твари гноились раны, суставы распухли, на коленях наросты, вдобавок страдает колером[27], а в глазах такая дикая, такая неистовая тоска, что аббатиса не смогла пройти мимо. Впоследствии обнаружилось, что лошадь часто рожала, и ее большие сильные жеребята тоже сгинули в пасти войны. Мари думала, скотина умрет по дороге, но лошадь прошагала многие лье, пусть медленно, и наконец была передана заботам испуганно кудахтавшей Годы. Через несколько месяцев шкура кобылы сияла, а сама она с легкостью возила трех дородных монахинь или великаншу-аббатису. Безумный блеск ее глаз сменился почти человеческим пониманием. Познав страдание, искупление, воскрешение, эта бедняга, думала Мари, стала кем-то вроде лошадиной святой. В лесу меж собором и домом, где раздают милостыню, начинается новая дорожка-обманка, неприглядная, грязная, узкая, шириной с вьючную тропу. Мари пускает лошадь быстрым шагом. Проходят часы. Солнце встает в золоте, день теплеет. Мари снова и снова дивится тому, что незнакомец, не имеющий в отличие от нее самой представления о том, как здесь все устроено, очень быстро заблудится, сдастся и вернется в город. По дороге не скажешь, что ее проложили недавно, вдоль нее плотно растут деревья. На первом повороте даже Мари теряется, не понимая, куда дальше. Но день погожий, и она не тревожится, она уверена, что сегодня будет спать в своей постели. Кое-где она видит прогалины – здесь лес потревожен работами, – но прочие тропы надежно скрыты от глаз, и года через два, а может, лет через пять, когда деревья и кустарники наконец вырастут и загустеют, лабиринт сделается непроходим, довольно думает Мари. Но дело к полудню, а она все еще в первой его части, холодный ветер продувает скапулярий и капюшон плаща. Мари коротает время, рассказывая себе истории. Лошадь идет вперед, ее мерный шаг навевает сон; проснувшись, Мари сквозь прореху в кронах деревьев видит косые лучи солнца и понимает, что настала пора службы третьего часа. Мари заблудилась. В животе урчит от голода. Скоро начнет смеркаться, понимает она в испуге, темно, волки, враждебные тайны, а она все плутает по бесконечной дороге и до обители ехать еще долго. Мари понукает кобылу в легкий галоп. Лошадь чувствует ее страх, топорщит уши, прислушивается, что впереди. Но с усилением бега усиливается и тревога, это скверно, дорога темнеет, солнце шмыгнуло за тучу, зловещие тени деревьев таращатся на Мари, ветви качаются, тянут к ней мускулистые руки, в кустах что-то шевелится, какие-то темные невидимые звери ползут вперед на брюхе так же проворно, как скачет лошадь Мари. Она ощущает присутствие дьявола, затаившееся великое зло здесь, с нею, она вспоминает истории: стая черных блестящих псов, горящие глаза, козлиные рога, огромный паук прыгает с дерева и впрыскивает адский смертельный яд в бренное тело. И Мари сознает свой великий грех, за который ее покарают: она воплотила в лабиринте, в этом некогда чистом даре Пресвятой Девы, жажду прославить в веках свое имя. Лошадь с топотом мчит по дороге, и в сердце Мари словно открывается дверца, из нее изливается истинная молитва, из смиренной глубины ее души, своими собственными словами, в простоте. Благодарю Тебя, произносит Мари. Прости меня. Лошадь проезжает поворот, и Мари охватывает огромное облегчение: вдали над деревьями лиловеют холмы. Она понимает, где она. И смеется своему страху, хотя руки и ноги ее по-прежнему бьет ледяная дрожь. Мари верит, что ей отпустили грехи. Не видит она одного: монахини нарушили лесной порядок, и ничего не понимающие белки, мыши-сони, полевки, горностаи, барсуки целыми стаями вынуждены были покинуть насиженные места, монахини срубили деревья, на которых обитали зеленые дятлы, лесные куницы, дерябы, длиннохвостые синицы, вальдшнепы и глухари – все эти птицы вынуждены были покинуть гнезда, пеночка-весничка в ужасе навсегда оставила эти края, и пройдет не меньше полувека, прежде чем этих птах удастся залучить обратно. Мари видит повсюду лишь человеческую печать. И считает, что это хорошо. Наконец к закату она выезжает в поля, за которыми на холме белеет аббатство, в синеве наверху маячит холодная чаша луны. Дочери ее в этот час молча вкушают вечернюю трапезу, жестами просят передать соль, морковь, молоко, похлебку. Мари представляет, как монахини склоняют над пищей головы в темных покровах. Представляет, как косые лучи холодного солнца падают сквозь окно, освещая лица сидящих в ряд, точно жемчужины в ожерелье. Мари натягивает поводья, лошадь приплясывает, ей не терпится вернуться в конюшню, там зерно, вода и покой, Мари склоняет голову и читает благодарственную молитву Пресвятой Деве. Этот путь, этот день, понимает Мари, завершил явленное ей первое великое видение, как аминь молитву. Налетевший ветер шелестит пожухлой травой, швыряет на землю побуревшие пясти дубовых листьев, гонит их прочь. Стерня коротка, как остриженные волосы монахини. Воздух полнится белизной, слишком тепло, снег не ложится, но снежинки танцуют, возносятся ввысь с дуновением ветра. Внешний мир облекается счастьем Мари. Она ни на дюйм не переместила аббатство, но, точно великое море, простерла дорогу между змием и своими дочерьми. Она своим умом и руками изменила мир. Создала прежде не бывшее. Это чувство – упоение творца. Оно пронзает Мари, опасное, живое. Она ощущает, как это чувство нарастает в душе. Мари насыщается им. И, несмотря на зарок, на молитву, которую она читала в страхе, убегая от дьявола, Мари понимает, что жаждет большего. 3 Долгие годы Мари подмечала возмущение, таившееся за улыбками некоторых горожан; проявлялось оно и в том, с какой неохотой они вносили плату за землю или жертвовали на благо обители. И вот, как предупреждала королева, раздражение прорвалось наружу. Пастушка, дремавшая в роще, услышала разговор и рассказала сестре, служанке в аббатстве; нелюбимая мачеха трех юных буянов, которые относятся к ней как к мебели, присутствовала при сговоре пасынков и отправила Мари записку; служанка в городской таверне так испугалась откровенной пьяной похвальбы – мы-де преподадим этим монашкам кровавый урок, – что, подобрав юбки, со всех ног побежала к Руфи, а она в тот же час послала гонца к Мари. Узнав о сговоре, аббатиса выяснила, что заговорщиков от силы десятка два. Не так уж плохо, могло быть больше. Чтобы обрести друга, сперва нужно обрести врага, но ее грозная репутация по-прежнему держит в страхе большинство людей. Мари вспоминает, как молодая Алиенора вела за собой армии. Воинственный дух будоражит Мари кровь. Она созывает совет: Аста вскрикивает от восторга, Руфь плачет, Вульфхильда бледнеет, мрачнеет, погружается в задумчивость, но удивляет всех Тильда: она, раскрасневшись от радости, излагает четкий план действий. Вот тебе и соня, думает Мари, дивясь такому преображению. Нет, так нельзя, это грех, возражает Руфь в самом конце совета. Мы монахини. Нам нельзя убивать. Нам надлежит подставить другую щеку, разве не так? Разумеется, мы должны постоять за себя, отвечает Мари. Вспомни, как беззащитны были монахини древности, когда ладьи разбойников-викингов поднимались по рекам, вспомни, каково приходилось благочестивым бедняжкам, когда викинги грабили обители, оскверняли святые мощи, насиловали монахинь. От этой последней фразы в комнате веет холодом. Пожалуй, ты права, продолжает Мари, праведницам нельзя убивать, но дозволено заманить врагов в ловушку. Мы обернем против этих презренных грешников их жадность, леность и похоть. Но самое главное, произносит Мари, мы не можем допустить, чтобы они преодолели лабиринт. Мы не можем допустить, чтобы нечестивцы рассказали всему свету, будто в лабиринте есть хоть одно слабое место, иначе все наши усилия, смекалка и большие расходы теряют, в общем, запнувшись, продолжает Мари, теряют… смысл. Наша дорогая аббатиса чуть было не сказала “теряют волшебство”, смеется Вульфхильда.