Прочие монахини делают всякую всячину. Ткут холсты, прядут шерсть, чинят корзины, шьют изделия из кожи. В приземистой пивоварне над замерзшим ручьем приготовили новый грюйт[22]. А за садовой оградой, где монахини-ремесленницы устроили себе мастерские, Аста, подпрыгивая от нетерпения, вместе с плотничихой и кузнечихой мастерят инструменты, чтобы весной работалось быстрее и проще. Им помогают другие ремесленницы: сапожница, стеклодувша, гончарша. Они изготавливают пилу – две лошади или фримартины ходят по кругу, приводят ее в движение, – этой пилой за считаные минуты можно повалить дерево настолько толстое, что ствол и втроем не обхватишь. Они делают сани – возить бревна к горящим кострам, – в сани эти можно запрячь одно-единственное животное. Они сколачивают тачки на огромных железных колесах, чтобы легко катились по неровной почве. Празднования Адвента, Рождества, Богоявления как огоньки, сияющие во мраке. Холодная тьма отступает. Не успела земля оттаять, не успела пробиться трава, в серости перед Великим постом, монахини радостно вернулись к работе, порученной им Пресвятой Девой. Руки Мари кровоточат. Она только что видела, как ясень вздохнул смиренно и с оглушительным треском медленно и грациозно рухнул на землю в слабом мартовском свете. На землю хлынули белки, в прореху небесного свода меж кронами метнулись птицы. Тогда-то Мари и было второе видение Девы. Позже, когда она разворачивается и летит над замерзшей землей, по полям озимой ржи, наконец через сад, в обитель, затихшую тишиной немногих оставшихся душ, взбегает по лестнице в холодную переднюю и встает у стола, аббатиса Мари записывает, а потом и переписывает по-латыни в свою тайную Книгу видений: Второй дар, пожалованный мне по милости Пресвятой Богородицы, Звезды морской, Престола премудрости, Зерцала справедливости. Я стояла с топором в руке и смотрела, как дерево падает в лесу, как будто голову мою объял внутренний жар и змея молнии поразила мои члены. Свет возгорелся в лесу за моей спиной. Воссиял на моих дочерей и девочек, сидящих на тягловых животных, и все, кто только что был в движении, остановили труды свои, точно по мановению незримой руки, и земля, отброшенная с лопаты, и опилки застыли на лету. Я обернулась. И пала на колени, ибо на том месте, где в лесу предстояло проложить дорогу, стояли две женщины, их святость сияла так ярко, что я спрятала лицо от их ослепительного блеска. Одна была в одеяниях цвета первой весенней зелени, когда листья в изобилии своем проклевываются на ветках, распускаются цветы, над землею гуляет приятный свежий ветер; на голове и рукавах ее жемчуга, изумруды, сапфиры, на груди зияет огромная кровоточащая рана, переливается золотом, и это рана материнской скорби. Ибо то была Матерь Божья, Мария, Пресвятая Дева, она даровала мне это видение. Во второй раз она соблаговолила открыть мне лицо свое. Рука об руку с ней стояла женщина столь же сиятельная, облеченная в кроваво-красный, на шее и запястьях ее бриллианты и серебро, на челе ее сияет лалами рана от посоха ангела, изгнавшего ее из первого сада, ибо то была Ева, праматерь всех человеков. В другой руке она держала хрустальное ребро – ее саму соделали из ребра – в доказательство того, что она совершеннее первого человека, сотворенного из глины. Разве же золото, добытое из камня, менее совершенно, чем золото, выплавленное из камня рукой человека и закаленное до сияния, равного сиянию солнца? Женщины молча взирали на меня, лица их лучились любовью. Я смотрела на них, страшась отвести глаза, они подняли сплетенные руки и облобызали. Да лобзает она ее лобзанием уст своих[23]. Так они показали мне, что война, которую им столь часто приписывают, – обман, порожденный змием, дабы посеять в мире вражду, раздор и несчастье. Ибо познание, как я поняла, произошло оттого, что Ева вкусила запретный плод, а с познанием и умение оценить совершенство плода Марииной утробы и дар, подаренный миру. Без Евиного греха не было бы непорочности Марии. Без Евиной утробы – Дома смерти – не было бы утробы Марии, Дома жизни. Без первой матери не было бы спасительницы, величайшей матери на свете. И едва я поняла это ясно, две женщины встали как одна, оторвались от того места, на котором стояли, в сухом кустарнике зимнего леса, и медленно вознеслись в полосе света на небеса. От них осталась лишь плотность утра, аромат мира в моем носу, сладость первой птичьей трели, ибо, хотя дочери мои застыли в трудах своих, зимние птицы видели всё, и когда женщины исчезли, немое их изумление сменилось бурным ликованием. Записав это видение, я усмотрела в нем предостережение. Я поняла, что оно значит: к нам неожиданно нагрянет королева, и мы, монахини моей обители, должны все как одна неуклонно готовиться к ее прибытию. Мари призывает к себе сестру Руфь. Старая подруга Мари не сумела сдержать опасений из-за строительства лабиринта, постоянно язвила Мари, и та, дабы избавить их обеих от склок, отослала ее в город, назначила старшей в принадлежащих аббатству домах близ собора: Руфь теперь ведает милостыней и приемом гостей, у нее в подчинении шестеро слуг. Дома эти передали аббатству, когда Мари только-только стала приорессой, тогда это были хлебные амбары, кишевшие крысами, убогое приданое одной из новициаток; аббатиса Эмма порывалась их продать, но Мари ее предусмотрительно отговорила. У нее ушло пять лет на то, чтобы собрать деньги и отремонтировать амбары, точнее, расширить и перестроить, а по окончании работ сюда перевели всех посетителей обители и всех нищих, что прежде просили милостыню на землях монастыря: им больше не приходилось долго брести по полям и лесам к обители на холме. Больше никто не хватается за монастырскую ограду. Не ловит тайком форель в пруду и оленей в лесу. Не вторгается во владения монахинь. Руфь является румяная от холода, пышнее прежнего, ведь она обязана держать обильный стол для титулованных и знаменитых гостей, для верующих, отправившихся в паломничество. Годными Руфь считает только лучшие блюда: хлеб белый, никак не ржаной, пиво, но не вино. Каждый день подают жаркое. Сыр зрелый, не молодой. Мари потакает Руфи; со времен их голодной юности величайшее наслаждение Руфь находит в еде. К нам едет королева со свитой, сообщает Мари, сжимая руки Руфи. Скорее всего, к Карнавалу[24], Алиенора ценит изысканные блюда и не любит Великий пост. Слава Пресвятой Деве, Пасха в этом году не ранняя. Руфи придется принять и королевскую свиту, причем немалую. Несколько десятков человек. Для нашего постоялого двора это станет тяжким бременем, с сожалением замечает Мари. Руфь пунцовеет, вздыхает и обещает подготовиться. Королева прикажет тебе провести ее по лабиринту в обитель, добавляет Мари, но ты будешь умной и непреклонной и не покажешь ей тайный путь. Скажи на милость, довольно запальчиво спрашивает Руфь, как простая смертная может отказать королеве? Не может, отвечает Мари. Простая смертная очень медленно омоет королеве ноги, вытрет их, потом попотчует ее изысканными яствами и вкусным горячим вином, заблаговременно, едва услышав о том, что герольды въехали в город, отправив за аббатисой самую быструю лошадь. К сожалению, произносит Руфь, основательно поразмыслив, обитель у нас королевская. И Мари как аббатиса – баронесса короны. Так почему нельзя показать королеве тайный путь в обитель? Ведь королева – ее правительница. А Мари, хоть и аббатиса, всего лишь подданная. Королева Англетерры, сухо отвечает Мари, сильная личность, но совершенно не умеет хранить секреты. Но даже если бы умела, она слишком боится вновь стать пленницей, и не без оснований, она ни за что не отправится в путь одна, а придворным нельзя доверять. И хотя телом Мари жаждет быть среди монахинь, размахивать топором, она дни напролет пишет письма и посылает Вульфхильду то туда, то сюда с донесениями. Наконец приходит известие: королева приближается к городу, она едет быстро и без глашатая, Мари садится на лошадь и галопом мчится в город потайными тропами и туннелями, и когда королева, досадуя на то, что планы ее сорвали, заходит в гостиную их городского дома – того, где обычно раздают милостыню, – Мари, обливаясь потом, сидит у очага. Лицо аббатисы бесстрастно. Она выпрямляется во весь величественный рост и церемонно приветствует королеву, чтобы та могла ее остановить и предложить ей сесть. Королева не останавливает ее, Мари чувствует, как та ощупывает ее взглядом. В сумраке коридора Алиенора казалась моложе, теперь же, возле камина, видны запудренные тонкие морщинки и обозначившийся горбик. Резкий запах духов – авангард ее атаки. Мир смолкает в ушах Мари, она слышит лишь биение своего сердца. Она всматривается в свою душу, но тщетно. Если прекраснейшая лишилась красоты, грациознейшая – своей грации, уж не лишилась ли она и милости Божьей? Как давно мы не виделись, без предисловий заявляет Алиенора, ты раздалась за эти годы. Садись, если, конечно, под тобой не проломится кресло. Куда и девалась та висельница, а, Мари? Та костлявая девочка. Вот так так. Мари улыбается. Королева глядит на нее. Нет, пожалуй, за эти тридцать лет ты превратилась в сфинкса, задумчиво произносит Алиенора. Мы действительно питаемся хорошо, отвечает Мари, обитель больше не голодает, как в ту пору, когда в нее приехала девочка, которую Алиенора вышвырнула из дворца: тогда облатки синели и чахли от голода на глазах у Мари. Теперь мы едим сытно и вкусно, хотя, разумеется, толстух среди нас нет. Почти у каждой монахини огромные мускулы. Наверное, королева просто не привыкла к женской силе. Или Женский эскадрон – дело настолько давнее, что Алиенора забыла о нем? Наверное, если женщина не настолько хрупкая, что того и гляди взвизгнет и рассыплется, королеве она кажется толстухой – или, по крайней мере, не настолько изысканной и утонченной, как сама Алиенора. Королева словно не слышит Мари; ты никогда не была миниатюрной, все так же задумчиво произносит она, просто в те годы на твоих костях еще не наросло мясо. А теперь у тебя под хабитом собственная броня, ты, Мари, похожа на старого носорога. Железная шкура, единственный грозный рог, ей так говорили. Носорог. Да-да, именно. Мари выдыхает через нос и отвечает: вы недавно остались вдовой, надеюсь, вы примете мои соболезнования. Кровавая язва – вещь мучительная. Примечательно, что никто не удосужился написать мне об этом, добавляет Мари, я сама обо всем узнала, а мы ведь кровные родственницы. Пусть я всего лишь полусестра и бастардка. Разумеется, вы слишком заняты, где уж вам писать сестре. Полусестре. И только по мужу, отрезает Алиенора. Да, я действительно всегда занята. И не нужны мне твои соболезнования, я ничуть не скорблю об утрате. У нас была настоящая любовь, ты, Мари, сама это знаешь, видела девочкой при дворе. Прежде даже большая любовь. Сказать по правде, супружеский долг королю Англетерры никогда меня не тяготил. Королева смеется быстрым одышливым смехом. Но если орлицу закрыть в клетке, продолжает Алиенора, она выклюет глаза тому, кто осмелится отпереть дверцу. Что ж, отвечает Мари, жизнь наладилась, королеву освободили из долгого плена, и теперь на троне Англетерры восседает лучший из ее орлят. Она обрела воздаяние за годы неволи. Правда, поговаривают, кое-кто из тюремщиков королевы был действительно жесток с нею. У Алиеноры отобрали кречетов. Не давали ей дров, и ее прекрасное лицо краснело и опухало от холода. Мари часто думала о пленной королеве, тем более что порой та была совсем рядом и уют обители облегчил бы ее муки. Да, пожалуй, монахиней Алиеноре жилось бы лучше, чем королевой в заточении. Алиенора часто-часто моргает, и Мари смеется про себя: быстрое моргание всегда позволяло заглянуть в душу этой женщины. Даже странно, говорит королева Мари, что ты думала обо мне так часто, я вот, признаться, о тебе не думала совершенно. А если и вспоминала, то прежнюю Мари, когда ты только-только приехала ко двору, неловкая, с острыми коленками, головой задевала притолоку, с громким грудным голосом, ввязывалась во все споры, неотесанная, вонючая, придворные разбегались, заслышав твой топот. Что за жалкое зрелище являла собой Мари. Пока она не приехала ко двору, ее намеревались выдать замуж, но потом, увидев эту дикарку с ее одышливым пылом и некрасивым лицом, оставили эту затею: кто женится на такой? И если я захочу уйти в монастырь, добавляет королева, то выберу великое Фонтенвро, а не эту презренную клоаку на ненавидимом мною острове. Приносят еду. Мари жестом приглашает королеву садиться. Страсти избыточно накалились, и чтобы разрядить обстановку, Мари примирительно сообщает, что переписала для Алиеноры “Басни”. Иллюстрации рисовала безумица, ей мерещатся черти в траве и дьявол над парящим луковым супом, но мастерица она замечательная. Мари писала басни в тяжелую пору, когда аббатиса Эмма угасала и Мари ночь за ночью не смыкала глаз у одра страдалицы. Мари решила попробовать силы в новом жанре, отличном от лэ, она уже не пишет о жестокой и горькой любви, прошло тридцать лет, любовь она чувствует лишь к своим дочерям, и ее произведения, конечно же, должны отражать эту перемену. В общем, продолжает Мари, в книге есть история про волка и журавля. Знакома ли королеве эта басня? Нет? Волк грыз кость, и она застряла у него в горле. В муках он призвал к себе всех зверей королевства и потребовал достать кость у него из горла. Только у журавля оказалась достаточно длинная шея. Разумеется, журавль не хотел засовывать голову меж острых волчьих зубов. Сунешь голову ко мне в пасть – обретешь невиданное сокровище, посулил волк журавлю. Отважный журавль засовывает голову к нему в пасть и вынимает кость. Волк, избавившись от боли, говорит журавлю: получай свое сокровище. И это сокровище – жизнь. Радуйся, что тебя не съели. Какая прелесть, со смехом произносит королева. Некоторое время они едят молча, наконец королева, наевшись белого мяса фазана, откидывается на спинку кресла, берет бокал вина и начинает. Мир полнится слухами о твоем лабиринте, говорит она Мари. Мари весело отвечает, что лабиринт действительно получился на диво. Чего не сделают женщины, если им поставить задачу! Их способности поистине безграничны. Да, но аббатиса неверно истолковала тон королевы. Дворяне грозятся прийти сюда с армией и отобрать монастырь у монахинь, чтобы их проучить. Ходят дикие слухи о колдовстве. И то, что Мари ведет свой род от феи Мелюзины, в данном случае ей не на руку. Поговаривают, будто монахини прячут несметные богатства. Королеве пришлось усмирять самых воинственных. Кого лестью, кого угрозами. Маета. Мари ставит бокал на стол. Я все это знаю, отвечает она, у меня свои шпионы, и я знаю, кто о чем говорит. Что за глупость – идти войной на общину праведных дев, принявших обет нищеты! Это богопротивно, если не сказать больше. Все, что монахини не тратят на жизнь, они раздают нищим. Они беднее бедных. Да полно, так ли это, громко произносит королева, я ехала через город и видела, что даже нищие в нем нарядно одеты. Лучше иных торговцев. И еще Мари застеклила большие окна, в свинцовые переплеты вставлены аккуратные прозрачные круги: окно точно медовые соты, сквозь которые льется свет. Чудовищные траты. Пожалуй, надо повысить аббатству налоги. Пожалуй, удастся выжать из обители больше денег на подготовку к войне. Стекло нам встало недорого, отвечает Мари, одна из наших сестер выдувает его сама, а городским беднякам еще долгие годы придется носить одни и те же рубахи и башмаки. Лабиринт, их великое дело, истощил монастырскую казну. Мари берет счетные книги, которые подготовила специально для королевы, и показывает Алиеноре цифры, те действительно удручают. Еще тебя обвиняют в том, говорит королева, что ты скрываешь чудотворные реликвии у себя в часовне и не делишься ими с теми, кто, быть может, нуждается в них. Мари вспоминает всевозможные зубы и мощи святых, обломки Истинного креста. В Англетерре столько обломков Истинного креста, что достанет на целую Голгофу Истинных крестов где-нибудь на вересковой пустоши. Правда и то, что мало какие реликвии обители сияют светом подлинности, самое ценное в них – вместилища: узорчатые шкатулки, раки с фалангами пальцев и коренными зубами. Что ж, невелика потеря. Пожалуй, в День всех святых[25], задумчиво отвечает Мари, процессия наших монахинь перенесет эти мощи в городской собор, в дар от аббатства верующим окрестных земель. Это великодушно, замечает Алиенора, но до Дня всех святых еще так далеко. Мари улыбается, отбросив маску невозмутимости, и говорит: нам понадобится время, чтобы распространить известия об этих добрых делах, о великом милосердии, которую мы оказываем мирянам округи по милости и щедрости своей. Алиенора вздыхает. Молча пьет вино. Успокоившись, говорит: мне и правда хотелось бы, чтобы ты отказалась от этой глупой затеи, от своего лабиринта. Его считают бунтом. Воздвигая вокруг себя непреодолимые препятствия, женщины поступают вопреки правилам покорности. Это-то и распаляет злобу врагов Мари. Прекрасные слова, милостивая королева, с восхищением отвечает Мари. Но это же не приказ? Алиенора смотрит на нее, смягчается, отводит взгляд. Пожалуй, нет, не приказ. Пожалуй, предупреждение. Но и после этого она видит, что Мари не испугалась. Что аббатиса намерена продолжать. Кстати, говорит Мари, как аббатиса королевской обители, куда королева лично послала ее столько лет назад, Мари считает себя баронессой со всеми правами, причитающимися ее титулу, и уж конечно ожидает, что власть короны ее защитит. Баронесса она великолепная, без промедления платит налоги и по требованию собирает деньги на войну. Ее преданность несомненна. И, как и все дворяне-землевладельцы, Мари вольна возводить укрепления для защиты своих земель от врагов. Все это правда, медленно произносит Алиенора. Не будем о том, что болтает знать: это только повод к разговору. Алиенора переходит к подлинному нападению. Ей донесли, что в Риме поговаривают об интердикте. Мари-де небрежет иерархией и считает себя ровней вышестоящим. Она-де не пускает посланцев из епархии в монастырь, встречается с прелатами в городе. Она ухитрилась нажить врагов даже в церкви. Мари, несомненно, понимает, что анафема уничтожит общину добрых христианок. Ни мессы, ни исповеди. Ни пения на службах. Внутренности Мари словно пронзает молния, она сознает: королева права, без церковного пения монастырь превратится в холодное, сырое, невозможное место.