— Ну я не знаю, тебе же не до новостей. — Она выразительно повела плечом. — Откуда мне знать, что ты там понял, если я еще ничего не говорила? Вот пойдем, немножко прогуляемся, поболтаем спокойно, а там уже определимся… Или ты занят? Димка перевел на нас хмурый взгляд — он явно разрывался между желанием точно выяснить, на что такое намекала Марина, и намерением вступиться за мои честь и достоинство. — Не занят, — уверенно поддержала я. — Мы прекрасно поболтаем в другой раз, а гулять с такими новостями — первое дело, это я как врач говорю. — Алиса, в десять часов будь дома, — наконец сдался Дима, только смотрел при этом не на меня, а на измененного. — Будет. Вот только у кого — посмотрим, — невозмутимо ответил Глеб, чем едва не вывел выяснение отношений на второй круг. Но, к счастью для всех нас, именно в этот момент Марина, мягко увлекая своего мужчину в сторону, начала что-то ему негромко ворковать, и брат если слышал ответ измененного, то просто не воспринял. — Зараза! — прошипела я, опять ткнув Кляксу в ребра. — Зачем вот это все было? Издеваешься, специально? Больше развлечься нечем?! Мужчина, тихо смеясь, повернулся ко мне, обнял крепко, так что бурчать стало неудобно. Заблаговременно упереться ладонями в его грудь я не успела, а сейчас выдираться и обозначать свое негодование таким образом было поздно — у него попробуй, вывернись. — Просто тут… наслоилось всякое, — сквозь смех ответил он. — Очень не вовремя твой братец явился и начал не с того. — Он-то как раз вовремя пришел, я с ним, между прочим, договаривалась встретиться, — огрызнулась я. — Что у тебя там наслоилось? Вы так ругались, будто давно знакомы. Что за ползунки с попрыгунчиками?! — А, это. — Глеб хмыкнул. — Некоторое… соперничество разных родов войск. Десант и пехота друг друга в миру слегка недолюбливают. Это не вражда, просто… Вин, не знаю, как описать. — Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось, — вздохнула я. — Вот еще межвидовых конфликтов мне не хватало для полного счастья! Вы что теперь, все время так будете? — Нет, я же говорю, просто наслоилось. Сложно, знаешь ли, мирно разговаривать с родственниками девушки, когда думаешь, как бы ее… короче, о приятном думаешь, но неприличном. — Вин! Вот теперь я начинаю тебя бояться, — заметила почти серьезно. — Отсутствие андроида сказывается на тебе негативно, ты что, по жизни такой озабоченный? В ответ мужчина расхохотался — громко, взахлеб, едва ли не до слез. — Нет, ну не все так трагически, — проговорил измененный, отсмеявшись. — Комету мне навстречу, по-моему, это самый грандиозный провал в моей жизни. — Не понимаю, — проворчала я, терпеливо дождавшись окончания приступа веселья. Нет, мне нравилось, когда Глеб смеялся, ему очень шла улыбка, но именно в этот момент я чувствовала себя очень глупо. — Вин! Лисеныш, я не умею ухаживать за девушками, — признался мужчина, продолжая искриться весельем. — Последние лет восемь было вообще не до того, а раньше все получалось как-то проще и само собой. Как видишь, я честно попытался, только букет этот, по-моему, уже стоит выкинуть, а я… Вин. Ну не могу я сохранять отстраненно-возвышенную физиономию и делать вид, что хочу чинно прогуливаться с тобой под руку по парку. Я, конечно, не имею ничего против прогулок, но думаю сейчас совсем о другом. Еще тогда, на корабле, очень не хотелось ограничиваться поцелуями, но меня остатки совести сдерживали: было бы мерзко затащить тебя в постель, а потом сгинуть. — Не вижу принципиальной разницы, — проворчала я, но уже мягче, оттаивая. Прямолинейность измененного подкупала. — Что так сгинул, что этак, а мне хоть было бы что вспомнить. Но ты как-то внезапно переключился: то спали в одной постели и танцевали и руки ты не распускал, а то вдруг — щелк! — и словно подменили. — Это… сложно сформулировать, — медленно проговорил Глеб, за руку увлекая меня дальше по дорожке. — У меня была цель. Строго определенная, сложная, опасная и последняя. И то за время пути я успел здорово к тебе привязаться: искренняя, светлая, непосредственная, я с тобой душой оживал и позволял себе немного отдохнуть от роли. А потом… На пороге смерти вся шелуха очень быстро облетает, остается только человек — какой он есть. Нагая душа без привычек и масок. Только тогда я отчетливо понял, насколько сильно к тебе прикипел. — Когда я тебя из запоя выводила народными методами? — предположила, смущенная такими откровениями. — Чуть позже, — усмехнулся Клякса. — Из депрессии вытащить, с поля боя унести — это дело друга. Надежного, хорошего, проверенного. А вот когда взгляд и голос вытаскивают с того света — тут уже другое. Третье испытание, это было… проверка воли к жизни, что ли? Наличия смысла, цели, готовности за нее бороться. Во всяком случае, у меня сложилось именно такое впечатление. Для меня этим смыслом стала ты, твой взгляд и голос заставили выжить, вернуться. Я сразу в этом не разобрался, да и не пытался разобраться — не до того было. А после… нашлось время подумать. Обо всем. — Это вот ты мне сейчас в любви признался? — растерянно пробормотала я, покосившись на мужчину. Заговорила, чтобы сказать хоть что-то: я прекрасно понимала, что признается он в чем-то гораздо большем. В происходящее не верилось. Еще час назад я считала его мертвым, а теперь он шел рядом и говорил, что я — смысл его жизни. Ощущения были, как при передозировке кислорода, словно вдруг из темного тесного подвала выбралась под сень леса — и дышишь, дышишь до головокружения, до распирающей грудь эйфории. — Да Тьма ее знает. — Глеб беспечно пожал плечами. — Есть ли эта ваша любовь, нет ли, что она вообще за зверь. А то как темная материя — все о ней говорят, а никто не видел и не щупал. Я знаю, что хочу тебя — видеть, слышать, чувствовать. Я сейчас безумно, как никогда прежде, до нервной трясучки хочу жить, и это понятие ассоциируется у меня с тобой. Крепко, неразрывно — после того последнего испытания. И совсем не ассоциируется вот с этим твоим словом из книжек: оно возвышенное, сложное какое-то, заумное, а я тебя целую — и голову напрочь сносит, нечем о высоком думать. Дай мне немного времени очнуться, и тогда скажу определенней, потянет на высокое или нет. Такой ответ подойдет? Или надо было просто сказать «да»? — со смешком уточнил он. — Не знаю. Честно говоря, я и сама еще не уверена, что это все происходит в действительности, — пробормотала тихо. Мои собственные чувства тоже прекрасно подходили под это описание, за одним только исключением: Глеб не беспокоился по этому поводу, а меня терзали сомнения и тревожные мысли. Я безумно скучала о Кляксе, постоянно думала о нем и была счастлива, что он жив. Мне нравились его поцелуи, нравилась мальчишеская искренняя улыбка и одновременно с этим не нравились все остальные мужчины. Но я уже совершенно запуталась в этом человеке и не понимала, чего именно от него хочу. Ведь убийца же, хладнокровный и безжалостный, не терзавшийся муками совести, и его совсем не оправдывает высокая цель. Ведь нельзя победить жестокость жестокостью, а подлость подлостью. И уничтожение пиратской банды не искупает тех жизней, что были сломаны ради этого. Наверное. Во всяком случае, я привыкла так думать. И разве можно смеяться с ним, радоваться ему, целовать его и… любить? — Глеб, расскажи мне эту историю целиком. Про вашу секретную незаконную операцию, про то, что теперь станет с «Тортугой» и как она вообще оказалась на Земле. Ну и о себе тоже. Я ведь почти ничего о тебе не знаю, а в том, что знаю, уже не уверена… — Расскажу, конечно. Но не здесь же. — Он улыбнулся уголками губ. — Сейчас авион возьмем и за пару минут доберемся, тут недалеко. — Доберемся куда? — нахмурилась я. — Ну… хотелось бы домой, но с этим временные трудности. Квартиру-то я тогда продал, нужны были деньги на подготовку — говорю же, личная инициатива, какое уж тут финансирование. Пиратские счета тоже арестовали, не пошикуешь. Нас, конечно, задним числом назначили исполнителями особо важного и секретного задания, обещали компенсацию и чуть ли не рай на земле, но у нас только звезды быстро вешают и бирки на трупы, а денег ждать приходится. Так что пока я бездомный и почти нищий, зато герой и без проблем с законом. Друг пустил пожить, у него квартира как раз пустует. Надо было сказать об этом раньше, да? — спросил Глеб с грустным смешком. — Понимаю, конечно, радоваться нечему, но пока вот так… — Да ну тебя, — поморщилась я. — Мне кажется, в нашей с тобой ситуации довольно странно подозревать кого-то в меркантильности. Меня совсем другое расстраивает. Жалко же. Это ведь тот самый дом, что и в видении, да? Там красиво было. Уютно. — Да ладно, что уж теперь, — отмахнулся мужчина. — Дом и дом. Тут тоже неплохо, а потом все как-нибудь устаканится. Ну что, полетели? Или я тебя спугнул? — иронично поинтересовался он, когда на парковку опустился автоматический авион — городское такси. — Полетели, так просто не отвертишься! — фыркнула я. — Ты мне еще кучу ответов должен! Мы устроились внутри аппарата, Клякса ввел нужный адрес, и летучая машинка органично влилась в поток своих стремительных собратьев. Я, конечно, понимала, что совсем не ради вопросов меня везут сейчас в укромное место, Глеб был более чем откровенен в своих словах и выражении эмоций. Как воспитанной девушке, мне, наверное, стоило бы отказаться — мягко или наотрез, по ситуации — и, коль уж так неймется поговорить, завести мужчину в какое-нибудь кафе, но… В черную дыру это воспитание, в самом деле! Потому что от поцелуев Глеба у меня кружилась голова и подкашивались ноги, и очень хотелось узнать, что же будет дальше, а главное, как именно это будет. В конце концов, может быть, чувственные удовольствия помогут избавиться от навязчивого ощущения нереальности происходящего? Сам-то Глеб, похоже, был в этом уверен. Целовать меня он начал еще в авионе. Усадил к себе на колени и с жадностью припал к губам, скользнул ладонью по бедру под юбку, обжигая, лаская, заставляя забыть обо всем постороннем и сосредоточиться на ощущениях. Наверное, если бы дорога оказалась чуть дольше, и раздевать начал бы прямо в салоне, но — удержался. Хотя от стоянки до лифта нес на руках — то ли не желая отпускать, то ли стремясь сэкономить время. В квартире я осмотреться не успела, да даже и не попыталась толком. Минуту-другую перед глазами проплыли какие-то темные и светлые пятна, а потом я оказалась на постели, вжатая в простыни крепким телом измененного. Задохнулась от нового поцелуя — чуть иного, сладкого, томного. От одежды избавлялись, почти не прерываясь. Тянулись друг к другу, захлебываясь ощущениями, упиваясь прикосновениями и торопливым, яростным стуком сердец. — Лисеныш, — едва слышно выдохнул Глеб между поцелуями. Синяя бездна глаз потемнела, и от взгляда в нее у меня еще сильнее закружилась голова. — Я постараюсь быть нежным, осторожным, но… Вин! Я совсем не уверен, что получится. Если вдруг что-то будет не так — говори. Не услышу — тогда хоть бей, вот как в парке. — Ты опять решил меня припугнуть? — насмешливо спросила я, тоже почему-то шепотом. — Да я сам себя боюсь, — ухмыльнулся он. — Знала бы ты, чего мне стоит не рвать на тебе одежду! — Не убедил, — улыбнулась я, обеими ладонями обнимая его лицо. — Я тебе верю и точно знаю, что ты не сделаешь мне больно. И сама потянулась к его губам для поцелуя. Больше мы не разговаривали. ГЛАВА 13, в которой Алиса слушает правдивые сказки Лучшее украшение девушки — скромность и прозрачное платьице. Евгений Шварц. Дракон Глеб Жаров (Клякса) Легко определить, что такое жизнь и из чего она складывается. Это просто набор действий и впечатлений от пробуждения до засыпания. У каждого свой, меняющийся в зависимости от обстановки, иногда — скучный и однообразный, иногда — захватывающий, как одно сплошное игровое вирткино. Такая длинная-длинная нитка с нанизанными на нее бусинами разных размеров, цветов и форм. А вот что такое ощущение жизни, я осознал сейчас. Впервые испытал его на «Тортуге», когда стоял на коленях и обнимал Алису после заключительного испытания, а понимать стал только теперь. Это совсем даже не возможность совершать те самые действия, нанизывая бусины на нить, как кажется на первый взгляд. Можно ходить, действовать, даже что-то чувствовать, оставаясь при этом покойником. Самая простая и грубая иллюстрация — существование смирившегося и сломленного смертника от приговора до его исполнения, когда человек вроде бы есть, а вроде бы его уже нет. Иллюстрация чуть посложнее — последние годы моей жизни. Ты словно робот, действующий по однажды заведенной программе. Есть цель, есть поступки, приближающие к этой цели, есть даже удовольствия и место для радости, только живым ты себя не ощущаешь. Порой удается обмануть тот неведомый науке орган, который должен это чувствовать, собирая информацию от всех остальных, но получается что-то вроде фантомных болей. А вот сейчас, в этот конкретный момент, я остро ощущал себя живым, и это было потрясающее чувство сродни внезапному прозрению, обретению утраченного слуха и исцелению от паралича одновременно. Оно сопровождалось множеством мелких деталей, но не состояло из них, а было именно отдельным чувством, мягко растекающимся по телу откуда-то из солнечного сплетения. Почти из того самого места, где кожу щекотало дыхание Алисы — ее голова лежала у меня на груди. Я перебирал медные пряди, пропускал их между пальцами, поглаживал кожу. Понимал, что должен спросить о самочувствии, проявить заботу, в конце концов, отнести в ванную. Не просто понимал — чувствовал, что надо это сделать, и даже хотел, вот только одновременно с этим хотел просто лежать и наслаждаться ощущением жизни, и пока последнее стремление пересиливало. Потом Алиса завозилась сама, но ограничилась тем, что заползла чуть повыше и запрокинула голову, чтобы заглянуть мне в лицо. С трудом заставив себя поднять вторую руку, убрал с девичьего лба несколько влажных растрепанных прядей и все же спросил: — Как ты? — Ну, я же тебя не била, — улыбнулась она. — Значит, все замечательно. — Мне кажется, в какой-то момент я все же перестарался, — хмыкнул я. — Было дело. — Алиса выразительно потерла бедро, на котором темные пятна складывались в читаемый отпечаток ладони. — Извини, — вздохнул покаянно. — В следующий раз точно получится аккуратнее. Я вспомнил принцип и, кажется, уже немного пришел в себя.