– Сигнальте: «Прекратить огонь», – распорядился Хорнблауэр. Тринадцатидюймовые бомбы в Балтике достать нелегко, так что глупо тратить их на цель, которая надолго выведена из строя. А тем временем, как он и ожидал, французы начали готовить контрудар. На дальний склон въехала полевая батарея: шесть пушек, крошечных на таком расстоянии, мотались и подпрыгивали на передках. Лето еще не просушило местность, и орудия, по ось в раскисшей грязи, продвигались медленно. – Сигнальте: «сменить цель», – приказал Хорнблауэр. С галереи нельзя было наблюдать, как кечи бьют по новой цели: бомбы падали за высоким земляным валом. Причинят ли они заметное разрушение – вопрос случая, однако Хорнблауэр предполагал, что склады и транспорт шестидесятитысячной армии, ведущей регулярную осаду, занимают немалую площадь и притом довольно скучены, так сбросить туда несколько бомб будет небесполезно. Первая полевая батарея уже доползла до берега, орудия распределили через равные геометрические интервалы, и лошади разворачивали их жерлами к морю. – «Гарви» сигналит о смене цели, сэр, – доложил Джерард. – Очень хорошо. «Гарви» теперь стрелял по береговой батарее; ему потребовалось некоторое время, чтобы пристреляться, а далеко отстоящие одна от другой пушки – плохая цель для мортир, даже притом что корректировать огонь можно было непосредственно с палубы. На фланге первой батареи сейчас устанавливали вторую пушку, а чуть дальше и третью. Бомба с «Гарви» взорвалась совсем рядом с пушкой, вероятно убив весь расчет, но по какой-то случайности не задев самого орудия. Другие пушки открыли огонь, из их жерл лениво пополз дымок. Незачем было подвергать кечи обстрелу с берега: у Макдональда двести полевых орудий, а бомбардирских кеча всего два. – Сигнальте: «Прекратить операцию», – приказал Хорнблауэр и почти сразу подумал, что распоряжение следовало отдать раньше. Казалось, прошли века, прежде чем бомбардирские кечи подняли якоря. В подзорную трубу было видно, как у бортов взлетают фонтаны от ядер. Наконец длинные весла вошли в воду и развернули суда, мачты расцвели белыми парусами, и обе нелепые конструкции почти боком – так сильно сносил их ветер – двинулись прочь от берега. Хорнблауэр с облегчением повернулся к губернатору, который все это время терпеливо наблюдал за операцией в большую подзорную трубу. Подставкой для трубы служило плечо ординарца – тот ни разу не шелохнулся, хотя спина у него, вероятно, разламывалась от боли. – Превосходно, сэр, – сказал губернатор. – Благодарю вас, сэр, от имени царя. Россия вам признательна, сэр, и город Рига тоже. – Спасибо, ваше превосходительство, – ответил Хорнблауэр. Дибич и Клаузевиц непременно хотели обсудить операцию, и пришлось их выслушать. Хорнблауэр отпустил мичманов и сигнальщиков, искренне надеясь, что Сомерс верно понял его напутственный взгляд и проследит, чтобы матросы не накачались латышской водкой. Затем вернулся к разговору, который постоянно прерывали ординарцы с известиями и короткие приказы на языках, ему непонятных. Однако результаты этих приказов вскоре стали заметны: через деревню промаршировали два пехотных полка с примкнутыми штыками, выбрались на вал и с дикими криками высыпали на гласис. Батарея, которая должна была бы изрешетить их картечью, молчала. Солдаты, не встретив никакого сопротивления, добежали до апроша и принялись растаскивать туры и мешки с песком, составлявшие парапет. К тому времени как появилась французская пехота, дело было почти сделано, да она и не смогла бы продвинуться вперед под огнем русской полевой батареи. За час траншею засыпали, саперный инструмент забрали, запасные туры свалили в кучу и подожгли. – Благодаря вам, сэр, – сказал Клаузевиц, – осада продлится лишних четыре дня. Четыре дня; а у французов в запасе все время до конца года. И он, и русские должны сделать все возможное, чтобы сдержать Макдональда, насколько удастся. Немного удручает, что они обороняют деревушку, в то время как Бонапарт неудержимо подступает к сердцу России. И все же игру надо доигрывать до конца. Прощаясь с русскими, Хорнблауэр чувствовал усталость и недовольство. Мысль об успехе – успехе, благодаря которому французы возьмут Даугавгриву на четыре дня позже, – не радовала нисколько. Под свист боцманских дудок он поднялся на палубу «Несравненной». Буш, первый лейтенант и вахтенный офицер встретили его на шканцах. – Добрый вечер, мистер Буш. Будьте любезны просигналить мистеру Маунду и мистеру Дункану, чтобы они немедленно явились ко мне. – Да, сэр. – Буш на секунду умолк, однако не повернулся, чтобы отдать приказ сигнальному офицеру. – Да, сэр. Маунд убит. – Что вы сказали? – Его разорвало ядром, сэр. Один из последних выстрелов с берега. Буш старался сохранить обычное выражение, но видно было, как он огорчен. А ведь Буш не привязался к Маунду, как Хорнблауэр. И в тот же миг на Хорнблауэра нахлынула волна сомнений и сожалений, которыми ему предстояло терзаться еще долго. Если бы только он раньше приказал кечам отойти! Зачем было рисковать человеческой жизнью после того, как полевые батареи начали ответный огонь? Маунд был лучшим молодым офицером из всех, кем ему выпало счастье командовать. Англия понесла тяжелую потерю, и он тоже. Однако чувство личной утраты было еще сильнее, а мысль о бесповоротности смерти давила свинцом. Волна еще не достигла своего пика, когда Буш заговорил снова: – Просигналить Дункану и первому лейтенанту «Гарви», сэр? – Да, пожалуйста, капитан Буш. Глава двадцать первая Хорнблауэр писал губернатору письмо по-французски – крайне утомительное занятие. Иногда ему не хватало слов, иногда грамматики, чтобы выразить желаемое, и тогда фразу приходилось начинать заново. Только что прибывшие из Англии депеши, пытался сказать он, сообщают, что армия его величества короля Великобритании и Ирландии 14-го числа прошлого месяца одержала выдающуюся победу под Саламанкой в Испании. Маршал Мармон, герцог Рагузский, ранен, взято примерно десять тысяч пленных. Британский генерал маркиз Уэлсли, согласно полученным сведениям, идет на Мадрид, и нет сомнений, что город вскорости будет взят. Последствия этой битвы трудно переоценить. Хорнблауэр чертыхнулся себе под нос. Не его дело советовать губернатору, как поступить с известиями. Однако то, что одна из армий Бонапарта наголову разбита в крупном сражении войском такой же численности, чрезвычайно важно. На месте губернатора он устроил бы салют, выпустил прокламации, вообще сделал бы все, чтобы поддержать дух солдат и мирного населения Риги. Еще более эти известия важны для основной части русской армии, которая сейчас готовится дать решающее сражение на подступах к Москве. Он подписал записку, запечатал, кликнул Брауна и велел немедленно отправить ее на берег. На столе, рядом с только что полученными депешами, лежала стопка писем от Барбары. Пятнадцать штук – она писала ему каждую неделю, письма скапливались в Адмиралтействе, и сегодня «Мотылек» доставил их все разом. Хорнблауэр распечатал только последнее – убедиться, что дома все хорошо. Теперь он взял его и перечитал еще раз. Мой дорогой муж! На этой неделе великие события в Испании полностью заслонили все, происходящее дома. Артур разбил Мармона, правительство узурпатора шатается. Артур теперь маркиз. В первом или втором письме я сообщала, что его сделали графом? Очень надеюсь, что вскоре он станет герцогом, – не потому, что мечтаю о герцогском титуле для брата, а потому, что это будет означать новую победу. На этой неделе вся Англия говорит об Артуре, в точности как две недели назад все говорили о коммодоре Хорнблауэре и его подвигах в Балтике. Обитателей Смолбриджской усадьбы так взволновали известия из Европы, что главное событие нашей жизни едва не прошло незамеченным. Я говорю о том, что на Ричарда надели штанишки, а его платьица убрали навсегда. Он немножко слишком юн для такой перемены, и Рамсботтом горько рыдала, что ее маленький Ричард больше не младенец. Впрочем, думаю, ты бы согласился, что в новом наряде он великолепен; по крайней мере, пока не улизнет от надзора и не предастся своему излюбленному занятию – копанию ямок на газоне возле кустов. Он обнаруживает сильнейшее душевное и телесное стремление к земле, удивительное в сыне столь прославленного мореплавателя. Закончив письмо, я позвоню и пошлю за Ричардом, чтобы он скрепил написанное приложением руки – боюсь, он сделает это в буквальном смысле. Хорнблауэр перевернул страницу: и впрямь, там был дрожащий крестик, нарисованный Ричардом под изящным росчерком мачехи, и отпечатки измазанных чернилами пальцев. Ему отчаянно захотелось увидеть сына, чумазого, со счастливой детской сосредоточенностью копающего лопаткой под кустами. Над крестиком были последние строчки Барбары: Как всегда, все мои мысли о том, чтобы мой муж вернулся с победой и я могла бы стараться сделать его счастливее, а не только молиться о нем, как молюсь сейчас. Хорнблауэр твердо решил, что не позволит себе расчувствоваться; он безжалостно давил всякий отклик, который рождало в сердце это письмо. Итак, теперь у него два шурина-маркиза, один из них – генерал армии, а он сам – всего лишь кавалер ордена Бани и при теперешних темпах даже контр-адмиралом станет в лучшем случае лет через восемь – если, конечно, до тех пор не погибнет и не попадет под трибунал. Он взял депешу, которую вскрыл первой, и перечитал абзац – свое руководство на ближайшее время. Их сиятельства просили меня подчеркнуть, что правительство почитает чрезвычайно важным сдерживать противника на подступах к Риге сколь можно дольше. Они поручили мне сообщить, что находят безопасность вверенной Вам эскадры вопросом второстепенным в сравнении с вышеназванным и приказывают Вам, полагаясь на собственное усмотрение, предпринять все возможное, дабы воспрепятствовать наступлению противника на Санкт-Петербург. Другими словами, подумал Хорнблауэр, Ригу следует оборонять до последнего человека – и корабля, а если лорды адмиралтейства решат, что он сделал не все возможное, его расстреляют. Он крикнул, чтобы спускали катер, запер письменный стол, взял шляпу и, после секундного колебания, пистолеты. Через пять минут катер уже вез его к Даугавгриве. В деревне не осталось ни одной целой постройки за исключением церкви, все остальное уничтожил недавний пожар и ядра, рикошетом отлетавшие от валов. Убитых было так много, а закапывали их так неглубоко, что в воздухе стоял трупный запах. Для безопасного передвижения по деревне подвалы разрушенных домов соединили траншеями; по ним Хорнблауэр и добрался до церкви. Вид с галереи открывался зловещий. Осаждающие закончили вторую параллель менее чем в двухстах ярдах от оборонительных укреплений, и апроши неумолимо приближались ко рву. Французская батарея била без передышки, с русской стороны отвечали редким огнем: слишком много канониров погибло, слишком много пушек вышло из строя, а при недостатке людей и орудий разумнее было поберечь их для отражения штурма. На берегу со стороны осаждающих надежно укрепленная батарея щетинилась пушками в направлении того места, где несколько дней назад стояли на якоре кечи. Не было ни малейшего шанса повторить операцию, которая позволила продлить осаду на четыре дня ценою гибели Маунда. Покуда Хорнблауэр в подзорную трубу изучал диспозицию, Клаузевиц сухо ее комментировал. Для доктринера осада – род интеллектуального упражнения. Можно математически просчитать скорость приближения апрошей и разрушительное действие батарей, предсказать каждый удар и контрудар, с точностью до часа определить время штурма. Теперь, когда русские не могли больше бить по головной части сапы, пришел черед вылазки. – Но если французы знают, что сейчас должна произойти вылазка, они успеют подготовиться? – Да, – отвечал Клаузевиц без всякого выражения в холодных серых глазах. – Не лучше ли застать их врасплох? – Лучше. Но во время осады это невозможно. – Мы застигли их врасплох бомбардировкой с моря. – Да, но теперь… – Клаузевиц указал на прибрежную батарею. – И все же… – начал было Хорнблауэр, но тут же себя оборвал. Незачем критиковать, если сам не можешь предложить что-нибудь дельное. Он в поисках вдохновения еще раз оглядел французские апроши. Внизу грохотали пушки. Пушки грохотали и выше по течению: французы штурмовали пригороды на противоположном берегу от Риги. Макдональд сжал добычу зубами, как бульдог, и вырваться из его хватки будет нелегко, тем более что силы осажденных на исходе, а обороняться надо сразу на двух направлениях. На снабжение его армии брошены все ресурсы Пруссии, и он уже доказал, что не отступит от Риги, пусть даже в его тылу восстали литовские и латышские крестьяне и вся страна охвачена партизанской войной. – Река приносит трупы, – заметил Клаузевиц. У него были крупные белые зубы, которые он показывал по малейшему поводу. Хорнблауэр взглянул на него, не понимая. – После сражения двухнедельной давности, – пояснил Клаузевиц. – Под Витебском и Смоленском в двухстах милях к югу от нас. По большей части это русские. Но есть и французы, и баварцы, и вестфальцы, а также итальянцы. Много итальянцев. Должно быть, сражение было крупное. – Очень интересно, – сказал Хорнблауэр, еще раз оглядывая траншеи. В центре второй параллели поставили новую батарею: она остановит любую фронтальную атаку. Не в человеческих силах пробежать двести ярдов по открытому гласису, а потом штурмовать ров и парапет. Фланги тоже были надежно защищены: с одной стороны – рекой, с другой – заливом. Залив! Французские батареи не дадут кечам приблизиться к берегу при свете дня, но они не помешают высадить десант под покровом ночи. Тогда на заре траншеи можно будет атаковать с фланга. Хорнблауэр поделился мыслью с Клаузевицем, и тот сразу ее одобрил. Армейские офицеры, составляя планы, обычно забывают про море, но Клаузевиц, даром что пруссак, обладал довольно гибким умом и сразу увидел все преимущества такого плана. Время терять было нельзя: не сегодня завтра французы будут штурмовать Даугавгриву. Требовалось составить расписание, согласовать сигналы, выделить солдат для десанта и отправить их туда, откуда речные баржи с британской командой доставят их к месту высадки. Хорнблауэру предстояло назначить на баржи матросов и офицеров, отдать приказы и убедиться, что они поняты. Дункана, Первиса и Карлина надо было вызвать в деревню и показать им сверху французские траншеи. В ожидании, пока они прибудут в Даугавгриву, Хорнблауэр нервно расхаживал кругами по галерее. Трех ординарцев отправили во весь опор скакать в Ригу; они вернулись с тремя русскими полковниками, чьи полки откомандировали в десант. Хорнблауэр объяснил им все по-французски, потом своим офицерам по-английски. Затем пришлось переводить вопросы. Несколько русских субалтерн-офицеров, сидя на корточках с планшетами, записали приказы, которые продиктовал Клаузевиц. В самый разгар подготовки из Риги прискакал Эссен; он еще раньше устно одобрил план и сейчас, увидев, как далеко продвинулось дело, разумно не стал вмешиваться в детали. Все разговоры происходили на фоне нестихающей канонады, русские валы все так же крошились под градом ядер, апроши все так же неумолимо продвигались вперед. Хорнблауэр изложил свою мысль Клаузевицу в первой половине дня; было уже восемь, когда он на катере прибыл в устье Двины, чтобы осмотреть баржи и пронаблюдать, как в них грузятся русские гренадеры. – Вы поняли ваши приказы, мистер Дункан? – спросил Хорнблауэр. – Да, сэр. – Сколько на ваших часах? Поставьте их по моим. – Есть, сэр. – Мистер Монтгомери, мистер Первис. Помните, что высадиться должны все разом. Не с интервалами в полчаса. Убедитесь, что солдаты знают, в какую сторону должны наступать. – Есть, сэр. – В таком случае удачи. – Спасибо, сэр. К тому времени как Хорнблауэр вновь выбрался на шаткую пристань в Даугавгриве, было уже совсем темно – темно и зябко. Лето перевалило через середину, близилась осень. По траншеям до церкви пришлось добираться ощупью и ощупью же искать вход на лестницу. Ноги гудели так, что темные ступени казались нескончаемыми. Он почти не присел с утра и ничего не ел, голова кружилась от голода и усталости. Клаузевиц был на прежнем посту, на галерее, под звездами, пронзительно яркими после кромешного мрака лестницы. – Французы сегодня необычно активны, – сказал Клаузевиц вместо приветствия. – После заката они сменили солдат в траншеях. Французские траншеи внезапно озарились оранжевыми вспышками, и до церкви долетел грохот залпа. – Они иногда стреляют по рву картечью, чтобы помешать нашим восстановить укрепления, – объяснил Клаузевиц. – Так бывает каждый вечер, но скоро они перестают видеть цель. Если осадная война – такое механическое искусство, если каждый шаг очевиден и предсказуем, всегда есть вероятность, что оригинально мыслящий полководец нарушит правила. Если через два дня апроши и брешь будут окончательно готовы для штурма – что мешает начать его чуть раньше и застать осажденных врасплох? Хорнблауэр поделился этой мыслью с Клаузевицем. – Такое всегда возможно, – веско произнес тот. – Но сегодня из-за готовящейся вылазки оборона наших валов усилена. Хорнблауэр на ощупь отыскал в темноте солому – ее натаскали на галерею, чтобы сделать передовой штаб чуть более пригодным для жизни. Ноги уже дрожали от усталости, так что он блаженно сел, а когда еще и теплее закутался в плащ, то понял, что хочет одного – спать. Хорнблауэр вытянулся на хрусткой соломе, затем приподнялся на локте и подтащил под голову еще пук, вместо подушки. – Я немного отдохну, – сказал он, откинулся на солому и закрыл глаза.