В его желании уснуть было что-то больше простой усталости. Во сне он мог вырваться из этой осады с ее вонью, опасностями и разочарованиями, мог сбросить с себя ответственность, не слушать бесконечных известий о неуклонном продвижении Бонапарта к сердцу России, не мучиться сознанием того, что ведет безнадежную войну с противником, который, благодаря своей колоссальной мощи, рано или поздно возьмет верх. Уснуть – значит впасть в забытье: беспамятство, нечувствие, блаженное забвение лотофагов. Сейчас Хорнблауэр мечтал провалиться в сон, как другой мечтает упасть в объятия возлюбленной. Несмотря на все тревоги и напряжение прошедших недель, а может быть – в силу своей противоречивой натуры, даже благодаря им, он был сейчас совершенно спокоен. Он устроился на соломе, и яркие кошмары, в которых прошла ночь, были лучше (каким-то образом Хорнблауэр понимал это даже во сне) тех мыслей, что обуревали бы его, останься он бодрствовать. Он проснулся оттого, что Клаузевиц тронул его за плечо, и усилием воли собрал себя, как собирают разрезанную картинку, в человека, который помогает держать оборону Риги. – Час до рассвета, – сказал Клаузевиц. Его смутный силуэт с трудом угадывался в предутренней мгле. Хорнблауэр сел; он замерз под плащом, и теперь все тело было как деревянное. Он глянул через парапет галереи, но в темноте ничего было не разобрать. Другая тень возникла рядом и вложила ему в руку что-то обжигающе горячее – стакан с чаем. Хорнблауэр с благодарностью отхлебнул, чувствуя, как внутри разливается тепло. Издалека донесся одиночный ружейный выстрел, Клаузевиц начал что-то объяснять, но его прервал яростный треск – где-то на ничейной земле между траншеями завязалась перестрелка. Темноту усеяли вспышки. – Может, патрулю что-то померещилось, – сказал Клаузевиц. Однако перестрелка не стихала. Даже напротив – она становилась ожесточеннее. Копье огня было нацелено на бесформенную массу вспышек, – видимо, колонна надвигалась на линию. Вспышки возникали и гасли, слышалась беспорядочная стрельба. Вскоре к ружьям присоединились пушки, и сразу атакующие и обороняющиеся принялись бросать с парапетов светящиеся ядра, снаряженные бенгальским порошком, чтобы осветить противника. Над заливом встала извилистая полоса желтого огня, взмыла к небу и рассыпалась алыми звездами. – Слава богу! – вырвалось у Хорнблауэра. Впрочем, он сказал это тихо, чтобы не слышали другие. Десант высадился чуть раньше назначенного времени, и кто-то – англичанин или русский – решил атаковать французский фланг сразу, как началась перестрелка. Клаузевиц что-то сказал адъютанту, и тот бегом припустил по ступеням. Почти в то же мгновение по лестнице взлетел вестовой и заговорил так быстро, что Клаузевиц, плохо понимавший по-русски, велел повторить то же самое медленнее. Затем повернулся к Хорнблауэру: – Враг наступает крупными силами, видимо, с намерением захватить деревню внезапной атакой. Если бы ему это удалось, он бы сэкономил два дня. Внизу разгоралась новая схватка: десант встретил наконец сопротивление, и невидимая местность вдоль берега зажглась огоньками ружейных вспышек. Шел ожесточенный бой, в котором смешались атака, контратака и атака на фланг. Ночь потихоньку светлела, и теперь Хорнблауэр мог различить Клаузевица – небритого, с соломинками на мундире, так не вязавшимися с его всегдашней подтянутостью. Однако внизу по-прежнему не было видно ничего, кроме плывущего в полумраке дыма. Хорнблауэру вспомнился кэмпбелловский «Гогенлинден»[26] – строки, где «утреннего солнца луч сернистых не пронзает туч». Треск ружейного огня и грохот канонады говорили о яростной баталии. Один раз Хорнблауэр различил многоголосый рев, и тут же в ответ грянули пронзительные вопли. Видимо, атака схлестнулась с контратакой. Понемногу светало, и на галерее начали появляться вестовые. – Шевцов взял береговую батарею! – ликующе воскликнул Клаузевиц. Генерал Шевцов командовал десантом. Раз он взял батарею, морской путь к отступлению свободен, а раз его посыльный добрался до церкви в Даугавгриве, значит русские захватили французский фланг. Стрельба понемногу стихала, хотя пороховой дым по-прежнему мешался с утренним осенним туманом и ничего разглядеть было нельзя. – Кладов в апрошах, – продолжал Клаузевиц. – Его люди ломают парапеты. Перестрелка снова усилилась, но теперь рассвело настолько, что Хорнблауэр не видел вспышек. Внизу явно шла схватка не на жизнь, а на смерть. Они так напряженно вглядывались, пытаясь различить что-нибудь в серой дымке, что почти не обратили внимания на прибывшего военного губернатора. Эссен задал несколько быстрых вопросов Клаузевицу, затем повернулся к Хорнблауэру: – Я прибыл бы час назад, если бы меня не задержали депеши. Массивное лицо Эссена было мрачно; он взял Хорнблауэра под руку и отвел туда, где их не могли слышать младшие офицеры. – Дурные известия? – спросил Хорнблауэр. – Да. Хуже некуда. Мы разбиты в крупном сражении под Москвой, и Бонапарт в городе. Известие и впрямь было хуже некуда. Хорнблауэр предвидел время, когда это сражение встанет в ряд с Маренго, Аустерлицем и Йеной – победами, сокрушавшими целые народы, а вступление в Москву – в ряд с захватом Берлина и Вены. Неделя-другая, и Россия запросит мира – если уже не просит. Англия останется одна против всего мира. Неужели ничто на земле не устоит перед силой и гением Бонапарта? Даже британский флот? Хорнблауэр заставил себя принять известие совершенно бесстрастно, не выдав лицом своего отчаяния. – Мы все равно будем сражаться, – сказал он. – Да, – ответил Эссен. – Мои солдаты будут стоять до конца. И мои офицеры тоже. Он почти с ухмылкой кивнул в сторону Клаузевица – вот кому деваться некуда, ведь если его возьмут в плен, то повесят как перебежчика. Хорнблауэр вспомнил слова Уэлсли, что эскадре, возможно, придется вывозить русский двор. Его корабли будут переполнены людьми, бегущими из последней континентальной державы, посмевшей дать отпор Бонапарту. Мгла редела, кое-где проглядывало поле сражения. Хорнблауэр и Эссен вернулись к насущным задачам, словно спасаясь от мыслей о будущем. – Ха! – сказал Эссен, показывая рукой. Некоторые апроши были видны уже целиком, и в их парапетах зияли провалы. – Кладов исполнил приказы, сэр, – сказал Клаузевиц. Пока проломы не заделают, один за другим, начиная с ближайшего к первой параллели, никто не доберется до головной части сапы, и уж тем более там не смогут пройти крупные силы. Еще два дня выиграны, решил про себя Хорнблауэр, на глаз оценивая разрушения, – за эти недели он сделался знатоком осадной войны. Арьергарды, прикрывающие отступление войск, все еще вели беглый огонь. Эссен положил огромную подзорную трубу на плечо адъютанта и направил на поле сражения. Хорнблауэр смотрел в собственную трубу: баржи, доставившие солдат, лежали брошенные на берегу, шлюпки с британской командой уже отошли на безопасное расстояние. Внезапно губернатор схватил его за плечо и развернул. – Смотрите, коммодор! – воскликнул Эссен. Хорнблауэр поднял подзорную трубу и сразу увидел то, что хотел показать ему Эссен. Разрозненные французские пехотинцы бежали через ничейную землю к своим траншеям и – Хорнблауэр видел своими глазами – на бегу добивали штыками раненых русских. Возможно, этого и следовало ожидать после долгой и кровавой осады. Ожесточение должно было вырасти многократно, особенно среди солдат Бонапарта, с юности живущих грабежом и не ведающих иных мировых судей, кроме ружья и штыка. Эссен побелел от гнева; Хорнблауэр пытался разделить его чувства и не мог. Такого рода жестокость – естественное следствие войны. Он готов был и впредь убивать матросов и солдат Бонапарта, но не льстился мыслью, будто вершит праведный суд, убивая одних людей за то, что другие убили его раненых союзников. В траншеях, ведущих к церкви, оперировали раненых – тех, кому посчастливилось доползти до своих, – и Хорнблауэр подумал, что счастливцы скорее те, кого закололи на ничейной земле. Он шел, протискиваясь мимо закопченных от дыма усталых русских солдат, которые говорили с шумной несдержанностью людей, только что одержавших трудную победу. Глава двадцать вторая Среди прочей почты из Англии были толстые пачки памфлетов на французском и немецком, даже немного на датском и на голландском. Они призывали солдат Бонапарта дезертировать (не разом, конечно, а поодиночке), рассказывали, что Англия встретит каждого с распростертыми объятиями, опровергали измышления Бонапарта, будто англичане держат пленных в плавучих тюрьмах, а вражеских дезертиров насильно вербуют на военную службу, обещали легкую жизнь и почетную возможность (только для тех, кто сам пожелает бороться против тирана) вступить в британскую армию. Французские памфлеты определенно были написаны хорошо, остальные, надо полагать, тоже, – возможно, их сочинил Каннинг или тот малый – как там его? – Хукхем Фрир. В сопроводительном письме, предписывающем Хорнблауэру любыми путями передать эти памфлеты в армию Бонапарта, имелось занятное приложение: письмо Бонапарта Мармону, перехваченное, надо думать, где-то в Испании. Император гневно негодовал на это новое свидетельство лживости и наглости англичан. Видимо, он прочел некоторые памфлеты, и они задели его за живое. Судя по выражениям, попытка сманить его людей привела Бонапарта в бешенство. Если степень императорской злости может служить мерилом действенности, такой метод ведения войны должен быть очень результативным. Обычно сытые пруссаки под командованием Макдональда уже давно на голодном пайке, а в разоренной Лифляндии провианта взять неоткуда; обещание сытой жизни вкупе с призывом к патриотизму вполне может вызвать массовое дезертирство. Хорнблауэр мысленно начал составлять письмо к губернатору: тот мог бы отправить во французский лагерь торговцев и поручить им раздачу памфлетов. Здесь солдаты испытывают настоящие тяготы и удручены длительным неуспехом, так что призыв дезертировать скорее подействует на них, чем на основную часть армии в сердце России: Хорнблауэр был не склонен верить трескучим русским бюллетеням о якобы сгоревшей Москве и громким публичным заявлениям Александра, будто тот не сложит оружия, покуда на Русской земле остается хоть один французский солдат. Скорее всего, боевой дух французских войск по-прежнему высок, а сила Бонапарта по-прежнему велика, так что он сможет добиться мира штыком, направленным из российской столицы, как бы ни пострадала Москва, – даже если бюллетени не лгут и она действительно сгорела дотла. Кто-то постучал в дверь. – Войдите! – взревел Хорнблауэр, злясь, что его опять отвлекают. Он надеялся за сегодняшний день разделаться со скопившейся бумажной работой. – Письмо с берега, сэр, – доложил вахтенный мичман. Это была короткая записка от губернатора. Вся ее содержательная часть уложилась в одну фразу: У меня в городе новоприбывшие, которых Вам, полагаю, небезынтересно будет увидеть, если Вы найдете время нас посетить. Хорнблауэр вздохнул; рапорт в Лондон, похоже, не удастся закончить никогда, но и отказаться от губернаторского приглашения невозможно. – Спустить мой катер! – приказал он мичману и запер стол. Бог весть кто эти «новоприбывшие». Как же эти русские любят разводить таинственность на пустом месте! Скорее всего, он напрасно потратит время; с другой стороны, прежде чем отправлять депеши в Англию, лучше выяснить, что же такое произошло. Покуда шлюпка плясала на волнах, Хорнблауэр разглядывал осадные работы. Батарея все так же била по русским укреплениям – грохот сделался настолько привычен, что Хорнблауэр не замечал его, пока специально не обратит внимания, – и над низким берегом по-прежнему плыл шлейф дыма. Затем катер вошел в устье реки. Разрушенная деревня скрылась из глаз, виден был только купол даугавгривской церкви, на галерее которой он так часто стоял. Рига приближалась. Они вынуждены были идти вдоль берега, где стремительное течение Двины чуть слабее. Вот наконец катер подошел к ступеням каменной набережной, и гребцы убрали весла. Наверху ждал губернатор со штабными офицерами и стояла лошадь для Хорнблауэра. – Ехать близко, – сказал Эссен. – Думаю, вы не пожалеете о потраченном времени. Хорнблауэр влез на лошадь, кивком поблагодарил грума, державшего ее под уздцы, и кавалькада загрохотала по гулким улочкам. В восточной части стены для них открыли потерну (на этот берег Двины враг еще не пробился), и всадники въехали на подъемный мост через ров. На гласисе за рвом лежали и сидели солдаты, множество солдат; при виде кавалькады они вскочили, построились в колонны и под звуки горнов взяли на караул. Полковые знамена трепетали на ветерке. Эссен натянул поводья и отсалютовал. – И как они вам, сэр? – со смешком полюбопытствовал он. Солдаты были оборваны – в прорехи синих и грязно-серых мундиров проглядывало голое тело. Не солдаты, а сборище босяков; всякое войско, побывавшее в тяжелых боях, будет оборванным, но в этой расхлябанности угадывалось что-то нарочитое. Эссен все так же посмеивался, и Хорнблауэр вгляделся внимательнее, силясь понять, что его так насмешило. Губернатор не стал бы показывать гостю просто оборванных солдат – за последние три месяца Хорнблауэр насмотрелся их на всю жизнь. Солдат было несколько тысяч – сильная бригада или слабая дивизия. Он глянул на знамена, чтобы прикинуть число полков, и от изумления чуть не свалился с лошади. Флаги были красно-желтые, национальных цветов Испании. Как только Хорнблауэр это понял, до него дошло, что лохмотья на солдатах – остатки сине-белых бурбонских мундиров, которые он так возненавидел за время феррольского плена. Более того, на левом фланге развевался одинокий сине-белый португальский штандарт, за которым выстроился один-единственный батальон грязных оборванцев. – Я так и полагал, что вы удивитесь, сударь, – сказал Эссен все с тем же смешком. – Кто они? – спросил Хорнблауэр. – Добровольные союзники Бонапарта, – произнес губернатор с ироническим нажимом на первом слове. – Они были в войске Сен-Сира под Полоцком, потом в один прекрасный день оказались у самой линии аванпостов и пробились вниз по реке к нам. Я познакомлю вас с их генералом. Он пустил коня в легкий галоп, и они подъехали к оборванному офицеру на тощей белой лошади. Штабные офицеры восседали на еще более жалких клячах. – Честь имею представить, – церемонно произнес Эссен. – Его превосходительство граф де Лос-Альтос – его превосходительство коммодор Горацио Хорнблауэр. Граф отсалютовал. Хорнблауэру потребовалось несколько секунд, чтобы заставить себя думать по-испански, – последний раз он говорил на этом языке два года назад, во время неудачной атаки на Росас. – Чрезвычайно польщен знакомством с вашим превосходительством. При звуках родного языка лицо графа вспыхнуло радостным изумлением, и он заговорил быстро: – Вы – английский адмирал, сеньор? Хорнблауэр счел, что сейчас не время объяснять разницу между адмиралом и коммодором, поэтому просто кивнул. – Я просил отправить моих людей и португальцев в Испанию, дабы мы могли сражаться против Бонапарта на родной земле. Мне ответили, что, поскольку это возможно только морем, необходимо ваше согласие. Вы ведь его дадите? Просьба была не пустячная. Пять тысяч человек по четыре регистровых тонны[27] на каждого – двадцать тысяч тонн. Целый конвой. Трудновато будет выпросить у правительства столько транспортов – судов всегда не хватает. А что почувствует рижский гарнизон, когда увидит, что пополнение из пяти тысяч опытных бойцов, упавшее, можно сказать, с неба, исчезает за горизонтом? С другой стороны, Россия еще вполне может заключить мир с Бонапартом, и тогда чем быстрее испанцы окажутся вне досягаемости обеих держав, тем лучше. Пять тысяч солдат на Пиренейском полуострове, где испанцы будут сражаться лучше всего, – значительная сила; для континентальной войны миллионов они – капля в море. Однако в первую очередь думать надо о моральном воздействии. Что будет, если баварцы, пруссаки, итальянцы и австрияки узнают, что их товарищи по несчастью не просто пробились к союзникам – их еще приняли как братьев и при первой возможности отправили на родину? Возможно, настроения среди тех, кто сражается на французской стороне не по своей воле, сильно переменятся, особенно если русские не изменят своей решимости воевать и зимой. Не исключено, что империя Бонапарта начнет рассыпаться именно сейчас. – Я буду счастлив отправить вас и ваших людей в Испанию, как только сумею, – сказал он. – Сегодня же отдам приказ готовить транспорты. Граф рассыпался в благодарностях, но Хорнблауэр еще не закончил говорить. – Взамен я попрошу об одном, – сказал он. – О чем, сударь? Вся горькая подозрительность – следствие долгих лет международного двурушничества, лжи, угроз и предательства, от жалких интриг Годоя до железной хватки Бонапарта, – разом проступила на лице графа. – О вашей подписи под воззванием. Я постараюсь распространить среди других вынужденных союзников Бонапарта известие о том, что вы перешли на правую сторону, и просил бы вас его засвидетельствовать. Граф метнул в Хорнблауэра еще один испытующий взгляд и сказал: – Я подпишу. Немедленное согласие было лестным комплиментом и самому Хорнблауэру, и репутации британского флота.