– Мои поздравления, мсье. Ради вас я надеюсь, что известия верны. Однако разве у вас в армии не говорят: «Лжет как бюллетень»? – Бюллетень из штаба его императорского величества, – оскорбленно проговорил адъютант. – Тогда, разумеется, мой вопрос снят. Будем надеяться, что Ней верно изложил императору события, поскольку его победа над Веллингтоном и впрямь стала бы исторической. В Испании Веллингтон нанес ему много сокрушительных поражений – а также Массена́, Сульту, Виктору, Жюно и другим. По лицу адъютанта было видно, как сильно он уязвлен. – В этой победе сомневаться не приходится, – сказал он и добавил мстительно: – Париж в один и тот же день узнает о вступлении его величества в Брюссель и о победе над разбойниками в Ниверне. – О, – вежливо проговорил Хорнблауэр, поднимая брови, – у вас в Ниверне есть разбойники? Весьма сочувствую, но я за время путешествий в этих краях не встретил ни одного. Лицо адъютанта вытянулось еще больше. Хорнблауэр прихлебывал вино, очень довольный собой. В нынешнем приподнятом настроении его совершенно не пугала скорая смерть. Адъютант встал и, звеня шпорами, вышел из камеры. Хорнблауэр отодвинул стул и вытянул ноги с видом полного блаженства – ему даже не пришлось особенно притворяться. Они довольно долго сидели в молчании, он и трое тюремщиков, прежде чем засов заскрежетал снова. – Трибунал ждет, – объявил адъютант. Никакое ощущение довольства не могло исцелить Хорнблауэра от боли в стертых ногах. Он пытался идти с достоинством, но мог только неуклюже ковылять. Вчерашний опыт показал, что первые сто ярдов после отдыха самые тяжелые, а здесь ему предстояло пройти куда меньше ста ярдов. На первом этаже Хорнблауэр и его конвоиры столкнулись с графом, которого тоже сопровождала охрана. Обе группы остановились. – Сын мой, сын, – сказал граф, – прости меня за все. Хорнблауэр почему-то совсем не удивился, что граф называет его сыном. Он машинально ответил так же: – Мне не за что вас прощать, отец. Это я прошу вашего прощения. Что заставило его опуститься на одно колено и склонить голову? И почему старый вольтерьянец и вольнодумец протянул к нему руку? – Да благословит тебя Бог, сын мой. Да благословит тебя Бог. Они направились каждый в свою сторону; и когда Хорнблауэр обернулся, граф уже дошел до конца коридора. Миг – и сухощавая фигура исчезла из виду. – Его расстреляют завтра на рассвете, – сообщил адъютант, открывая дверь в большой зал. Клаузен сидел все за тем же столом, по обеим сторонам от него расположились по три офицера, и еще два офицера помладше, с бумагами, на противоположных концах стола. Когда Хорнблауэр подошел, офицер в одном конце стола поднялся и спросил: – Ваше имя? – Горацио, лорд Хорнблауэр, кавалер досточтимого ордена Бани, коммодор флота его британского величества. Члены трибунала переглянулись; офицер за дальним концом стола – видимо, секретарь – принялся лихорадочно водить пером. Тот, кто задал вопрос – очевидно, прокурор, – повернулся к судьям: – Арестованный признал свою личность. Насколько мне известно, он уже сделал это ранее в присутствии генерала Клаузена и капитана Флери. Его внешность также соответствует описанию. Таким образом, его личность считается доказанной. Клаузен глянул на других судей. Те кивнули. – В таком случае, – продолжал прокурор, – мне осталось лишь предъявить вердикт военно-полевого суда от десятого июня тысяча восемьсот одиннадцатого года, каковым упомянутый Орацио Орнблор был заочно, по причине его бегства, приговорен к смертной казни за пиратство и нарушение законов войны; вердикт утвержден четырнадцатого июня того же года его императорским и королевским величеством Наполеоном. Заверенные копии лежат перед судьями. Я прошу привести приговор в исполнение. И вновь Клаузен взглянул на судей, и вновь те кивнули. Некоторое время генерал глядел в стол и барабанил пальцами, затем поднял голову и заставил себя посмотреть Хорнблауэру в глаза. С неожиданной ясностью тот понял, что Бонапарт слал Клаузену приказ за приказом: «Хорнблауэра схватить и расстрелять на месте». Голубые глаза явно смотрели виновато. – Приговор военной комиссии, – медленно проговорил Клаузен, – упомянутого Орацио Орнблора расстрелять завтра на рассвете, сразу после казни бунтовщика Грасая. – Пиратов вешают, ваше превосходительство, – вмешался прокурор. – Приговор военной комиссии: Орнблора расстрелять, – повторил Клаузен. – Уведите арестованного. Заседание объявляю закрытым. Итак, это произошло. Хорнблауэр, поворачиваясь к выходу, знал, что все взгляды устремлены на него. Он хотел бы выйти широким шагом, гордо подняв голову, но мог лишь торопливо ковылять, опустив плечи. Ему не дали сказать ни слова в свою защиту, и, может быть, так даже лучше. Он бы запинался и мычал, поскольку не подготовил речи. Вот и ступени в подземелье. По крайней мере, его расстреляют, а не повесят, но будут ли пули безболезненнее стягиваемой на шее веревки? В камере было совершенно темно. Хорнблауэр нашел в темноте соломенный тюфяк и сел. Это полное поражение – с такой стороны он еще дело не рассматривал. Бонапарт выиграл последний раунд борьбы, которую Хорнблауэр вел с ним последние двадцать лет. С пулями не поспоришь. Тюремщики принесли три свечи, и в камере стало очень светло. Да, это поражение. С горьким презрением к себе Хорнблауэр вспомнил, как гордился жалкими словесными победами над адъютантом. Глупец! Граф приговорен к смерти, а Мари… о, Мари, Мари! На глазах выступили слезы, и он торопливо повернулся на тюфяке, чтобы тюремщики их не увидели. Мари любила его. Безумие – вот что ее сгубило. Его безумие – и превосходящий гений Бонапарта. Боже, если бы только прожить эти три месяца заново! Мари, Мари! Хорнблауэр чуть было не закрыл лицо руками, но вспомнил, что на него смотрят три пары глаз. Пусть никто не скажет, что он умер как трус. Ради маленького Ричарда, ради Барбары он должен держаться. Барбара будет любить Ричарда и заботиться о нем, – в этом Хорнблауэр не сомневался. Как она будет вспоминать покойного мужа? Барбара узнает – догадается, – зачем он поехал во Францию, поймет, что он ей изменил, и будет сильно страдать. Коли так, она не обязана хранить верность его памяти. Она вновь выйдет замуж. Молодая, красивая, богатая, с прекрасными связями – конечно выйдет. О боже, это было еще мучительнее – воображать Барбару в объятиях другого мужчины, смеющуюся от счастья. А ведь он изменил ей с Мари. О, Мари… Ногти вонзились в ладони, так крепко он сжал кулаки. Оглянувшись, Хорнблауэр поймал на себе взгляды тюремщиков. Нельзя выказывать слабость. Если бы не начался ливень, если бы Луара не разлилась, он был бы свободен, Мари – жива, а мятеж продолжался бы. Лишь объединившись, злой рок и гений Бонапарта сумели его одолеть. Сражения в Бельгии… может быть, бюллетени лгут о победах Бонапарта. Может, эти победы не решающие. Может, не удержи он в Ниверне дивизию Клаузена, они стали бы решающими. Может быть… какой он глупец, что утешается подобными фантазиями! Он умрет, он разрешит ту загадку, о которой лишь изредка позволял себе думать. Завтра – уже через несколько часов – он ступит на дорогу, пройденную столькими до него. Зажгли новые свечи – старые догорели. Неужели ночь проходит так быстро? Скоро рассветет – в июне светает рано. Он встретился взглядом с одним из тюремщиков, тот быстро отвел глаза. Хорнблауэр заставил себя улыбнуться и тут же понял, что улыбка – кривая и вымученная. Шум за дверью. Не может быть, чтобы пришли за ним! Так и есть. Загромыхала щеколда, дверь открылась, вошел адъютант. Хорнблауэр попытался встать и, к своему ужасу, понял, что ноги не слушаются. Снова попробовал встать, снова безуспешно. Придется сидеть, и его потащат, как труса. Он заставил себя задрать подбородок и посмотреть на адъютанта, стараясь, чтобы взгляд не был совсем уж стеклянным. – Это не смерть, – сказал адъютант. Хорнблауэр хотел заговорить, но ни звука не вырывалось из открытого рта. Адъютант изобразил чарующую улыбку. – Новости из Бельгии, – сказал он. – Император проиграл великую битву. В месте под названием Ватерлоо. Веллингтон и Блюхер перешли границу и идут на Париж. Император уже там, и сенат требует его отречения. Сердце Хорнблауэра билось так сильно, что он по-прежнему не мог выговорить ни слова. – Его превосходительство генерал, – продолжал адъютант, – решил по этому поводу отменить назначенный на сегодняшнее утро расстрел. Хорнблауэр наконец обрел дар речи. – Я не буду настаивать, – сказал он. Адъютант продолжал говорить что-то о реставрации его христианнейшего величества, но Хорнблауэр уже не слышал. Он думал о Ричарде. И о Барбаре. Адмирал Хорнблауэр в Вест-Индии Святая Елизавета Венгерская Контр-адмирал лорд Хорнблауэр, хоть именовался громко – главнокомандующий его величества кораблями и судами в Вест-Индии, – с официальным визитом в Новый Орлеан прибыл на его величества шхуне «Краб», имевшей на вооружении всего две шестифунтовые пушки и команду в шестнадцать человек, не считая сверхштатных. Его британского величества генеральный консул в Новом Орлеане, мистер Клаудсли Худ, не преминул по сему поводу заметить: – Решительно не ожидал встретиться с вашей милостью на столь маленьком судне. Он огляделся. К пирсу, возле которого пришвартовался «Краб», консул подкатил в экипаже и о своем прибытии отправил возвестить ливрейного лакея, однако приветствовали его лишь двое боцманматов с дудками (ими оркестр «Краба» и ограничивался), а на шканцах поджидали, помимо самого адмирала, только флаг-адъютант и простой лейтенант – командир шхуны. – Вынужденные обстоятельства, – пояснил Хорнблауэр. – Однако, если вы позволите проводить вас в каюту, я предложу вам все возможное гостеприимство моего временного флагмана. Мистер Худ (трудно было бы придумать менее подходящее имя, ибо он был непомерно тучен – целая груда одутловатой плоти) втиснулся в кресло за столом в маленькой, уютно обставленной каюте и на предложение Хорнблауэра перекусить ответил, что уже завтракал, – видимо, сочтя, что на таком суденышке не могли приготовить ничего путного. Флаг-адъютант Джерард ненавязчиво примостился в уголке с карандашом и блокнотом на коленях. Хорнблауэр вернулся к начатому разговору. – «Феба» ударило молнией у мыса Моран, – сказал он. – Я намеревался прибыть на нем. «Клоринда» чинится в доке. «Косуля» возле Кюрасао приглядывает за голландцами – они бойко продают оружие Венесуэле. – Мне ли не знать! – отозвался Худ. – Вот три мои фрегата, – продолжал Хорнблауэр. – Поскольку визит был объявлен заранее, я счел за лучшее прибыть хотя бы на шхуне. – Как пали могучие! – процитировал мистер Худ. – Ваша милость, главнокомандующий, располагает лишь тремя фрегатами и полудюжиной шлюпов и шхун. – Четырнадцатью шлюпами и шхунами, – уточнил Хорнблауэр. – Самые подходящие суда для здешних моих целей. – Без сомнения, милорд, – отвечал Худ. – Но я помню дни, когда в распоряжении главнокомандующего была эскадра линейных кораблей. – Так то во время войны, сэр. – Хорнблауэр вспомнил разговор с первым лордом Адмиралтейства накануне своего вступления в должность и добавил: – Палата общин скорее сгноит королевский флот на приколе, чем увеличит подоходный налог. – Как бы то ни было, ваша милость здесь, – продолжал Худ. – Ваша милость обменялись салютами с фортом Сент-Филип? – Выстрел на выстрел, согласно договоренности, о которой вы извещали в своей депеше. – Прекрасно! – воскликнул Худ. Сказать по правде, церемония получилась довольно нелепая. Вся команда «Краба» выстроилась по уставу вдоль борта, офицеры на шканцах застыли навытяжку, но «всей команды» осталось до смешного мало: четверо матросов заряжали пушку для салюта, один стоял у сигнального фала и один – у штурвала. К тому же лило как из ведра – парадный мундир на Хорнблауэре промок и обвис. – Ваша милость воспользовались услугами парового буксира? – О да, клянусь Богом! – воскликнул Хорнблауэр. – Вероятно, для вашей милости это было внове? – Да, конечно, – сказал Хорнблауэр. – Я… Он сдержался, чтобы не выложить разом все свои соображения по поводу паровых судов – весьма необычные и неуместные. За время от восхода до заката паровой буксир протащил «Краба» против течения сотни миль от моря до Нового Орлеана и прибыл минута в минуту, как и обещал шкипер. И вот Новоорлеанский порт: множество кораблей, причем не только океанские парусники, но целая флотилия пароходиков, – шлепая лопастями, они на удивление резво спорили с течением, а поворачивали куда проворнее даже оснащенного косыми парусами «Краба». – Пар открыл дорогу вглубь континента, милорд, – в тон мыслям Хорнблауэра заметил Худ. – Целая империя. Судоходные реки – тысячи и тысячи миль. Через несколько лет в долине Миссисипи будут жить миллионы людей. Хорнблауэр вспомнил, как еще капитаном на половинном жалованье присутствовал при споре о «паровых чайниках». Кто-то предположил, что со временем появятся движимые паром океанские суда. Идею должным образом подняли на смех – как губительную для подлинного мореходного искусства. Хорнблауэр не был вполне согласен ни с той ни с другой стороной, но смолчал, не желая прослыть опасным безумцем. Он не намеревался обсуждать эту тему и сейчас, даже со штатским. – Есть ли донесения для меня? – спросил он.