Браун ошалело озирался. Одна половина лица у него вспухла и побагровела. Мари лежала, невидяще глядя в небо. Все было как во сне. – Вперед, – сказал кто-то, и Хорнблауэра потащили под локти. Колени у него были как ватные, стертые ноги отказывались двигаться, он бы упал, но его поддержали с двух сторон и поволокли дальше. – Смелей, трус, – бросил один из конвоиров. Никто еще так его не называл – только он сам. Хорнблауэр попытался вырваться, но его только схватили крепче, и по плечу прокатилась новая волна боли. Третий солдат уперся ему в спину, и Хорнблауэра без всяких церемоний вытащили из лощины. Сотня лошадей взволнованно била копытами. Его усадили на коня и разделили поводья: гусар слева взял одну половину повода, гусар справа – другую. То, что он сидит в седле, но не держит уздечку, еще усиливало ощущение беспомощности. Лошадь под ним беспокойно переступала. Брауна с графом тоже усадили в седла, и кавалькада тронулась к дороге. Здесь они перешли на рысь, и Хорнблауэр ухватился за луку. Его мотало из стороны в сторону. Один раз он чуть не свалился, но солдат справа его поддержал. – Если упадешь в такой колонне, – добродушно заметил гусар, – то всем твоим печалям конец. Его печалям! Мари лежит там мертвая, и он, можно сказать, убил ее собственными руками. Она умерла… умерла. Безумием было начинать мятеж, еще большим безумием – не отослать Мари с герцогиней. Зачем он позволил ей к ним присоединиться? А человек более сообразительный, более ловкий успел бы пережать артерию. Хэнки, врач на «Лидии», говорил как-то (почти причмокивая губами), что с перебитой бедренной артерией живут самое большее тридцать секунд. Не важно. Он дал Мари умереть. У него было тридцать секунд, и он ничего не сделал. Полный крах – на войне, в любви, с Барбарой… Боже, отчего он вспомнил о Барбаре? От умопомешательства его спасла боль в плече. Мучения, причиняемые тряской рысью, не замечать дальше было невозможно. Хорнблауэр просунул болтающуюся руку между пуговицами сюртука, так что получилась импровизированная повязка. Стало немного легче. Еще легче стало, когда офицер во главе колонны скомандовал перейти на шаг. Изнеможение тоже брало свое: в голове все так же проносились мысли, однако они утратили определенность – скорее, то были образы, кошмарные, но расплывчатые. Кавалькада вновь перешла на рысь, и боль в плече вернула его из лихорадочного полузабытья. Шагом, рысью, шагом, рысью – гусары торопились вперед, увлекая пленников к их участи. Штаб Клаузена располагался в замке, охраняемом полубатальоном пехотинцев. Пленники вместе с конвоирами въехали во двор. Здесь все спешились. Графа было почти не узнать за густой щетиной; у Брауна, такого же заросшего, на пол-лица расплылся багровый синяк. Они только обменялись взглядами и не успели сказать ни слова, когда к ним вышел щеголеватый адъютант. – Генерал вас ждет, – объявил он. – Вперед, – приказал гусарский офицер. Два солдата взяли Хорнблауэра под локти, чтобы вести в дом, и вновь его ноги не пошли. Мышцы отказывались сокращаться, волдыри не давали на них ступить. Он попытался сделать шаг, но колени подогнулись. Гусары подняли его, он попытался снова – бесполезно. Ноги заплетались, как у изможденной лошади, и по той же самой причине. – Живей! – прикрикнул адъютант. Гусары потащили Хорнблауэра, волочащего ноги, по широкой мраморной лестнице, через вестибюль, в обшитое деревом помещение, где за столом сидел генерал Клаузен – дородный краснощекий эльзасец с голубыми глазами навыкате и щеткой рыжих усов. Голубые глаза вытаращились еще сильнее при виде трех несчастных, которых привели гусары. Генерал, не в силах скрыть изумление, переводил взгляд с одного на другого. Щеголеватый адъютант, который опустился на соседний с ним стул и придвинул к себе бумагу и перья, старательно проявлял сдержанность. – Кто вы? – спросил генерал. Через мгновение граф заговорил первым. – Луи Антуан Эктор Савиньен де Ладон, граф де Грасай, – произнес он, чуть задрав подбородок. Круглые голубые глаза устремились на Брауна. – А вы? – Моя фамилия Браун. – Слуга одного из главарей, ясно. А вы? – Горацио, лорд Хорнблауэр. – Горло у Хорнблауэра пересохло, голос хрипел. – Лорд Орнблор. Граф де Грасай, – повторил генерал, поочередно их оглядывая. Он ничего не сказал, но этот взгляд сам по себе был достаточно красноречив. Глава древнейшего французского рода и самый прославленный капитан британского флота – два измученных оборванца. – Трибунал соберется сегодня вечером, – продолжал он. – У вас есть день на то, чтобы приготовить свою защиту. Он не добавил: «Если вам есть что сказать». Хорнблауэру пришла в голову мысль, и он заставил себя заговорить: – Этот человек – Браун. Он военнопленный, мсье. Изогнутые светлые брови выгнулись еще больше. – Он – моряк флота его британского величества и выполнял свой долг по моему приказу как старшего по званию, а следовательно, не подлежит трибуналу. – Он сражался на стороне бунтовщиков. – В данном случае это несущественно, мсье. Он – служащий вооруженных сил британской короны в звании… э… Даже ради спасения своей жизни Хорнблауэр не вспомнил бы, как по-французски «старшина», поэтому за неимением лучшего употребил английское слово. Голубые глаза Клаузена сузились. – Тот же довод вы будете выдвигать в свою защиту на трибунале. Вам он не поможет. – Я не думал о своей защите. – Это было сказано так чистосердечно, что прозвучало убедительно. – Я думал только о Брауне. Вам не в чем его обвинить. Вы сами солдат и должны понять. За мыслями о том, как выгородить Брауна, он забыл про усталость, забыл, что ему грозит смерть. Искренняя забота о подчиненном со стороны человека, которому так мало осталось жить, тронула генерала. В голубых глазах блеснуло что-то вроде восхищения, но Хорнблауэр, при всей своей обычной проницательности, этого не заметил. Для него вступиться за Брауна было настолько естественно, что он не видел никаких поводов восхищаться. – Я рассмотрю этот вопрос, – сказал Клаузен и добавил, обращаясь к эскорту: – Уведите пленных. Щеголеватый адъютант что-то быстро зашептал ему на ухо, и генерал с эльзасской суховатой важностью кивнул. – Примите те меры, какие сочтете нужными, – сказал он. – Ответственность возлагаю на вас. Адъютант встал и вслед за солдатами, которые вели Хорнблауэра, вышел в коридор. Здесь он сразу принялся отдавать приказы. – Этого, – он указал на Брауна, – в кордегардию. Этого, – указывая на графа, – в комнату. Сержант, вы будете его стеречь. Лейтенант, за арестанта Орнблора отвечаете вы лично. Возьмите двух рядовых и ни на секунду не спускайте с него глаз. Ни на секунду. Под замком есть подземелье. Отведите его туда и оставайтесь с ним. Я буду иногда заходить и проверять. Четыре года назад он бежал от жандармов и уже заочно приговорен к смерти. Он хитер и готов на все. – Есть, сэр, – отвечал лейтенант. Каменная лестница вела в подземелье – пережиток времен, когда владетель поместья самолично вершил суд над своими вассалами. Лейтенант отодвинул тяжелый железный засов. Все свидетельствовало, что люди давно здесь не бывали. Подземелье оказалось не сырым; напротив, в воздухе висела сухая пыль. Через высокое зарешеченное окошко падал узкий сноп света. Лейтенант оглядел голые стены: всю мебель составляли две тяжелые цепи, прикрепленные к полу большим кольцом. – Принеси стулья, – сказал он одному из своих людей, потом глянул на арестанта. – И какой-нибудь матрас или хотя бы мешок с соломой. В подземелье было зябко, но у Хорнблауэра на лбу выступил пот. Ноги подгибались, перед глазами плыло. Едва тюфяк принесли, он рухнул на солому. Все было на время позабыто, даже тоска о Мари. Не осталось места для горя, для страха перед будущим. Он лежал ничком в полузабытьи, между сном и бодрствованием: жжение в ногах, гул в ушах, боль в плече, уныние в сердце – все отступило. Когда грохот засова возвестил о приходе адъютанта, Хорнблауэр немного пришел в себя. Он по-прежнему лежал ничком, но испытывал почти радость оттого, что не надо двигаться или думать. – Говорил ли арестованный? – донесся до него голос адъютанта. – Ни слова, – ответил лейтенант. – Бездна отчаяния, – нравоучительным тоном произнес адъютант. Слова эти разозлили Хорнблауэра, а еще больше разозлило, что его застали в таком недостойном виде. Он повернулся, сел и неприязненно глянул на адъютанта. – У вас есть какие-нибудь пожелания? – спросил тот. – Быть может, вы хотите написать письмо? Он не хотел писать письмо, на которое тюремщики набросятся как коршуны. Однако надо было срочно что-нибудь потребовать, развеять впечатление, будто он сломлен. И тут же Хорнблауэр понял, чего хочет, причем хочет отчаянно. – Вымыться. – Он провел рукой по заросшему лицу. – И побриться. Чистую одежду. – Вымыться? – с легким удивлением повторил адъютант. И тут же на его лице проступило подозрение. – Я не могу дать бритву. Вы попытаетесь уйти от расстрела. – Прикажите своему человеку меня побрить, – сказал Хорнблауэр и, подыскивая, как бы задеть адъютанта за живое, добавил: – Можете на это время связать мне руки. Но сперва ведро воды, мыло и полотенце. И хотя бы чистую рубашку. – Хорошо, – сдался адъютант. На Хорнблауэра накатила странная эйфория, и она его спасла. Он без всякого стеснения разделся под взглядами четырех тюремщиков, смыл с себя грязь и, превозмогая боль в плече, насухо вытерся полотенцем, зная, что их жадный интерес вызывает не столько легендарный и непонятный англичанин, сколько человек, обреченный на смерть. Этот худой мужчина, трущий себя мылом, раньше их пройдет сквозь врата, которые ожидают всех; его бледное тело скоро прошьют ружейные пули. Он телепатически ощущал острое любопытство зрителей и с гордым презрением позволял им наглядеться вволю. Пока он одевался, они все так же следили за каждым его движением. Вошел солдат с помазками и бритвами. – Полковой цирюльник, – сказал адъютант. – Он вас побреет. О том, чтобы связать Хорнблауэру руки, больше не упоминали. Пока бритва скребла ему горло, он думал о том, чтобы резко ее выхватить. Его яремная вена, его сонная артерия так близко – один раз чиркнуть себя по шее, и все будет кончено, а что особенно приятно – адъютант останется в дураках. Целое мгновение соблазн был неимоверно велик: Хорнблауэр живо представлял, как его тело валится со стула, кровь хлещет из горла, тюремщики в ужасе. Почти минуту он упивался этой картиной. Однако самоубийство не вызовет такого возмущения, как убийство юридическое. Надо исполнить последний долг перед страной, позволить Бонапарту его убить. И Барбара – он бы не хотел, чтобы она думала о нем как о самоубийце. Эту новую цепочку мыслей вовремя прервал цирюльник, поднеся ему зеркало. На Хорнблауэра смотрело его прежнее, знакомое лицо, черное от загара. Может быть, складки у губ стали чуть-чуть заметнее, глаза – немного печальнее, а безобразная залысина, как ни гадко признать, еще увеличилась. Хорнблауэр одобрительно кивнул цирюльнику и, как только тот убрал полотенце, встал, заставляя себя стоять прямо, несмотря на волдыри. Он вызывающим взглядом обвел тюремщиков, и те потупились. Адъютант вытащил часы – вероятно, просто чтобы скрыть неловкость. – Трибунал соберется через час, – сказал он. – Желаете поесть? – Конечно, – ответил Хорнблауэр. Ему принесли хлеба, вина, сыра, омлет. Разумеется, и речи не было о том, что кто-нибудь разделит с ним трапезу: они сидели и провожали взглядом каждый кусок, который он нес в рот. Последний раз он ел очень давно и после мытья почувствовал зверский голод. Пусть себе пялятся. Ему хочется есть и пить. Вино было превосходное, и Хорнблауэр пил с жадностью. – На прошлой неделе император одержал две крупные победы, – внезапно произнес адъютант. Хорнблауэр, вытиравший рот салфеткой, замер. – С вашим Веллингтоном наконец-то покончено, – продолжал адъютант. – Маршал Ней разбил его наголову в месте под названием Катр-Бра, к югу от Брюсселя. В тот же день его величество разгромил Блюхера и пруссаков у Линьи – согласно карте, на поле древних сражений при Флерюсе[58]. Это две победы столь же решающие, как Иена и Ауэрштедт. Хорнблауэр заставил себя с видом полной невозмутимости вытереть рот, затем налил второй бокал вина. Он чувствовал, что адъютант, раздосадованный внешним безразличием пленника, пытается этим разговором задеть его побольнее. Надо было придумать ответный выпад. – Откуда у вас эти известия? – светски полюбопытствовал он. – Нам доставили официальный бюллетень от третьего дня. Император шел маршем на Брюссель.