Пролог Ричард Джеффи торопливо спускался по лестнице здания нью-йоркского суда. Почему-то он более напоминал адвоката, только что проигравшего дело, а вовсе не одержавшего блестящую победу. Он почти что бежал, и пряди тонких иссиня-черных волос метались в такт его шагам. Прохожие не обращали на него внимания. В Нью-Йорке все спешат — кто-то опаздывает на поезд, кто-то торопится поймать такси, а кто-то хочет успеть перебежать дорогу, пока не переключился сигнал светофора. Часто люди просто несутся по артериям Манхэттена, подчиняясь некоему импульсу невидимого, но вездесущего гигантского сердца, заставляющего город пульсировать в темпе, недоступном ни одному другому городу мира. Клиент Джеффи, Роберт Фанди, остался позади. Репортеры облепили его с бессмысленной энергией рабочих пчел. Всех их интересовало одно: что думает владелец крупнейшей частной водопроводной компании в Нижнем Ист-Сайде о том, что его освободили от всех обвинений в вымогательстве? Не был ли суд политически ангажированным — ведь ходили слухи об участии Фанди в президентской гонке? Почему главный свидетель обвинения не сказал на суде того, что говорил в ходе следствия? — Дамы… Господа… — Фанди вытащил из верхнего кармана пиджака кубинскую сигару. Репортеры замерли, ожидая, пока он ее раскурит. Фанди посмотрел на них и широко улыбнулся. — Все вопросы, пожалуйста, к моему адвокату. За это я ему и плачу. Фанди рассмеялся. Свора репортеров, словно посаженная на один поводок, повернулась к Ричарду как раз в тот момент, когда он уже садился в лимузин юридической фирмы «Джон Милтон и партнеры». Самый молодой и рьяный репортер метнулся вниз по лестнице, выкрикивая: — Мистер Джеффи! Мистер Джеффи! Минуточку, пожалуйста! Дверца лимузина захлопнулась, водитель обогнул машину и уселся за руль. Небольшая группа судебных репортеров разразилась хохотом при виде незадачи, постигшей их коллегу. Лимузин тронулся. Ричард Джеффи откинулся назад, напряженно глядя перед собой. — В офис, сэр? — спросил шофер. — Нет, Харон. Домой, пожалуйста. Высокий египтянин с оливковой кожей и миндалевидными глазами смотрел в зеркало заднего вида, словно в хрустальный шар. Он прищурился, и на безупречно гладком лице в уголках глаз появились морщинки. Водитель почти незаметно кивнул, подтверждая, что понял хозяина. — Очень хорошо, сэр. Харон откинулся на спинку и повел машину со стоическим видом помощника гробовщика, ведущего катафалк. Ричард Джеффи не пошевелился. Он словно замер на сиденье роскошного лимузина, глядя прямо перед собой. Казалось, что 33-летний адвокат старится с каждой минутой. Лицо побледнело, светло-голубые глаза стали тускло-серыми, на лбу прорезались морщины. Он поднес руки к щекам и осторожно похлопал по ним, словно чтобы убедиться, что их еще не тронуло разложение. Наконец он погрузился в спинку кресла и закрыл глаза. И почти сразу же он увидел Глорию — какой она была до переезда на Манхэттен. Он увидел ее такой, как в день их первой встречи — яркой, невинной, искрящейся весельем, но в то же время очень нежной. И очень доверчивой. Ее оптимизм и вера были такими освежающими. Она наполняла его силой. Рядом с ней он испытывал острое желание дать ей все, работать изо всех сил, лишь бы сделать мир таким нежным и счастливым, каким видела его она. Ему хотелось защищать ее и заботиться о ней, пока смерть не разлучит их. Однако смерть разлучила их очень быстро… Это произошло меньше месяца назад, в родильной палате манхэттенской мемориальной больницы. А ведь за ней ухаживали лучшие врачи, и беременность протекала абсолютно нормально… Глория родила прекрасного сына, красивого, здорового, крепкого. Но родов она не пережила. Врачи не понимали, что произошло. Ему сказали, что у нее просто остановилось сердце — казалось, что оно поморщилось, вздохнуло и перестало биться навсегда. Ричард знал, почему умерла Глория. Его подозрения подтвердились, и теперь он винил во всем только себя. Ведь это он привез Глорию сюда. Она доверяла ему, а он привез ее сюда, словно агнца на заклание. Теперь его сын мирно спал в их квартире, жадно сосал молоко и рос совершенно нормально, не сознавая, что он вошел в этот мир без матери, которой пришлось умереть, чтобы он мог жить. Ричард понимал, что психологи сочли бы его чувства совершенно нормальными: в такой ситуации любой винил бы ребенка… Но психологам было неведомо… Они просто не знали… Конечно, ненавидеть младенца — трудно, просто немыслимо. Он был таким беспомощным и таким невинным. Ричард пытался убедить себя — сначала взывая к логике, потом к памяти Глории. Ее искрящееся жизнелюбие должно было помочь ему вновь обрести смысл жизни и рассудок. И все же ничего не помогало. Он поручил ребенка няне и почти не интересовался им, лишь изредка заходя взглянуть на малыша. Ричард никогда не спрашивал, почему его сын плачет, не спрашивал о его здоровье. Он просто с головой ушел в работу, чтобы на другие мысли не оставалось времени. Работа поглотила его, и он старался не вспоминать ни о чем — иначе чувство вины просто сожрало бы его. Работа стала плотиной, сдерживающей его личную трагедию. Однако сейчас, в лимузине, страдание обрушилось на него воспоминаниями об улыбках Глории, ее поцелуях, ее восторге, когда она узнала о беременности. Глаза Ричарда были закрыты, но он видел череду кадров из их жизни. Казалось, он смотрит семейный фильм в собственной гостиной. — Приехали, сэр, — произнес Харон. Приехали? Ричард открыл глаза. Харон уже открыл дверцу и стоял, ожидая, когда он выйдет. Ричард прижал к себе кейс, вышел из лимузина и посмотрел на водителя. Почти двухметровый гигант был на голову выше Ричарда, а широкие плечи и пронизывающий взгляд делали его еще выше. Он казался настоящим великаном. Какое-то время Ричард смотрел на него. В глазах Харона он прочел странное понимание. Водитель не отличался разговорчивостью, но прекрасно понимал, что происходит вокруг него. Казалось, что он живет на этой Земле уже много веков. Ричард молча кивнул, Харон закрыл дверцу, вернулся за руль. Ричард проводил лимузин взглядом, повернулся и вошел в дом. Отставной нью-йоркский полицейский Филипп, служивший дневным охранником, оторвался от газеты и вскочил: — Поздравляю, мистер Джеффи. Только что слышал новости. Приятно, наверное, выиграть еще одно дело? — Спасибо, Филипп, — улыбнулся Ричард. — Все в порядке? — Само собой, мистер Джеффи, — улыбнулся Филипп. — Как всегда. И не заметишь, как состаришься. — Да уж, — кивнул Ричард, — да уж… Он вошел в лифт и замер, дожидаясь, когда закроются двери. Поднимаясь на свой этаж, он прикрыл глаза и снова вспомнил, как они с Глорией впервые оказались в этом доме. Как она радовалась тогда… Она буквально визжала от счастья, когда они осматривали квартиру. — Что я наделал? — пробормотал Ричард. Двери лифта открылись, и он открыл глаза. Какое-то мгновение он стоял неподвижно, потом вышел из лифта и подошел к двери квартиры. Как только он закрыл за собой дверь, из детской вышла няня, миссис Лоншан. — О, мистер Джеффи… Няне было всего 50, но она выглядела как настоящая бабушка — совершенно седая, грузная, с теплыми карими глазами и пухлыми щеками. — Поздравляю! Я только что видела новости! Ради них даже прервали сериал… — Спасибо, миссис Лоншан. — С тех пор как вы начали работать в компании мистера Милтона, вы не проиграли еще ни одного дела, верно? — Да, миссис Лоншан. Я не проиграл ни одного дела. — Наверное, вы очень гордитесь собой… — Да… — С Брэдом все хорошо, — сказала няня, хотя он ее об этом не спрашивал. Ричард кивнул в ответ. — Я собираюсь дать ему бутылочку. — Занимайтесь своими делами, миссис Лоншан. Няня улыбнулась и вернулась обратно в детскую. Ричард поставил свой кейс, огляделся и медленно направился через гостиную в патио, откуда открывался прекрасный вид на реку Гудзон. Но он не стал любоваться видом. Он шел как человек, который точно знает, что делает. Ричард поднялся на кресло, поставил левую ногу на парапет и подтянулся, держась за кованые поручни. А потом одним решительным, ловким движением кинулся вперед, словно хватаясь за протянутую кем-то руку. Ричард Джеффи головой вниз полетел с пятнадцатого этажа. Глава 1 Двадцативосьмилетний Кевин Тейлор оторвал взгляд от бумаг, разложенных на длинном темно-коричневом столе, и сделал паузу, словно о чем-то задумавшись перед перекрестным допросом свидетеля. Такие мелкие драматические жесты были для него совершенно естественными. В них сочеталось актерское искусство и тонкое понимание психологии. Драматичная пауза между вопросом и взглядом на документы всегда нервировала свидетеля. Сейчас Кевин пытался запугать директора начальной школы Филиппа Корнбле — худого, бледного, почти лысого мужчину 54 лет. Свидетель ерзал на стуле, сцепив руки перед собой и нетерпеливо перебирая пальцами. Кевин мельком взглянул на собравшихся в зале. Ему на ум пришла старая метафора: «Слышно, как муха пролетит». В зале царила напряженная тишина. Казалось, что все затаили дыхание. Неожиданно сквозь большие окна зала судебных заседаний Блисдейла хлынул солнечный свет, словно невидимый осветитель нажал на выключатель. Не хватало только крика режиссера: «Мотор!» Зал заседаний был переполнен, но взор Кевина остановился на хорошо одетом, привлекательном мужчине в заднем ряду. На губах его играла теплая, гордая, почти отцовская улыбка. Однако мужчина был слишком молод, чтобы быть отцом Кевина — слегка за сорок. Его буквально окутывала атмосфера большого успеха. Кевин хорошо разбирался в стиле и сразу же узнал темно-серый костюм в полоску от Джорджо Армани. Он и сам тайком посматривал на этот костюм перед тем, как купить двубортный темно-синий из тонкой шерсти, выбранный для сегодняшнего заседания. Но его-то костюм был куплен на распродаже, за полцены. Мужчина заметил взгляд Кевина и слегка кивнул ему. Тишину в зале заседаний подчеркивали резкие покашливания — то там то сям. Судили Лоис Уилсон, 25-летнюю учительницу пятого класса. Ее обвиняли в сексуальных домогательствах к подросткам. Все произошло в небольшом городке Блисдейл, графство Нассау. Блисдейл — своего рода спальный район: практически все его жители по утрам отправляются на работу в Нью-Йорк. Городок выглядит довольно провинциально и служит оазисом высшего среднего класса. Элегантные дома, ухоженные газоны и лужайки, чистые широкие улицы с красными кленами и дубами, довольно тихий деловой квартал… Никаких огромных торговых центров, переполненных покупателями магазинов, заправок, ресторанов и мотелей. Все вывески подчиняются строгим правилам. Ярким, кричащим цветам здесь не место, а огромные рекламные плакаты попросту под запретом. Местным жителям всегда нравилось ощущать себя здесь словно в коконе. Они могли уезжать в Нью-Йорк и возвращаться по своему желанию, но, возвращаясь, они снова вели свое надежно защищенное существование Алисы в Зазеркалье. В Блисдейле не случалось ничего особенного. И жителей это вполне устраивало. И вдруг одну из новых учительниц начальной школы, Лоис Уилсон, обвинили в сексуальных домогательствах к десятилетней девочке. В ходе расследования, проведенного в школе, обнаружилось еще три аналогичных случая. Имевшаяся информация и ходившие по округе слухи подтверждали, что Лоис Уилсон была лесбиянкой. Вместе со своей подругой, учительницей иностранного языка в соседней средней школе, они снимали домик на окраине Блисдейла. Ни одну из них ни разу не видели с мужчиной. У них просто не было никаких отношений с мужчинами. Никто в фирме «Бойл, Карлтон и Сесслер» не обрадовался тому, что Кевин взялся за это дело. Он сделал это по собственной инициативе — сам предложил свои услуги Лоис Уилсон, узнав о ее проблеме. Взявшись за дело, Кевин пригрозил уйти из фирмы, если кто-то из старших партнеров запретит ему участвовать в процессе. Фирма все больше его раздражала. Его выводило из себя здешнее консервативное отношение к закону — он прекрасно представлял, какой будет его жизнь, если он тут задержится. Дело Лоис Уилсон стало первым по-настоящему драматическим процессом в его карьере. Кевину впервые представилась возможность продемонстрировать свое умение и профессиональные навыки. Он чувствовал себя, словно спортсмен, которому наконец-то удалось выйти на важные соревнования. Пока что это была не Олимпиада, но уж точно не турнир старшеклассников. Об этом деле уже писали нью-йоркские газеты. Окружной прокурор Мартин Балм сразу же предложил Кевину сделку с правосудием, надеясь, что дело не выплеснется на страницы газет и не превратится в ненужную городу сенсацию. Главным его аргументом — и в этом он рассчитывал на понимание Кевина — была возможность не вызывать детей в зал заседаний и не заставлять их снова переживать этот ужас. Если Лоис признает свою вину, ей дадут пять лет условно и обяжут обратиться к психологу. Конечно, об учительской карьере придется забыть. Однако Кевин посоветовал Лоис не идти на сделку, и она с ним согласилась. Теперь она сидела на скамье обвиняемых, скромно потупившись и сложив руки на коленях. Она вняла совету Кевина и теперь выглядела не высокомерной стервой, а страдающей, уязвленной женщиной. Время от времени она промокала глаза платочком. Кевин заставил клиентку отрепетировать свое поведение. Он научил ее пристально смотреть на свидетелей и с надеждой на присяжных. Репетицию он записал на видео, а потом просмотрел запись вместе с Лоис. Он научил ее всему — как и на кого смотреть, как поправлять волосы, какую позу принять, какие делать жесты. Наступила эпоха видео: теперь важна мимика, позы и жесты. Кевин мельком взглянул на свою жену. Мириам сидела в четырех рядах от него. Она показалась ему напряженной, и неудивительно — ведь она так беспокоилась за него. Мириам считала, что Сэнфорд Бойл прав и браться за это дело не следует. Но в этом процессе Кевин поставил на кон больше, чем в любом другом за три года работы. Он не мог говорить ни о чем ином. Он долгими часами репетировал, изучал материалы дела, работал по выходным. Он сделал многое сверх того, что полагалось за обещанный гонорар. Кевин уверенно улыбнулся Мириам и резко развернулся, словно сработала невидимая пружина. — Мистер Корнбле, вы лично побеседовали с тремя девочками во вторник 3 ноября? — Да. — О них сообщила вам предполагаемая первая жертва, Барбара Стэнли? — Кевин кивнул, подтверждая ответ, прежде чем свидетель успел ответить. — Вы правы. Поэтому я пригласил их в свой кабинет. — Можете ли вы сказать нам, что вы сказали им, когда они пришли? — Извините? — Корнбле нахмурился. Вопрос показался ему странным.