Раньше я с восторгом следила, как работает отец, считала его талантом. Теперь он уже не молод – 50 лет, как художника его никто не знает, да и манеру он поменял как-то резко, я не успела привыкнуть. На его картинах какие-то крошечные существа, словно из другого – игрушечного мира, они живут по своим законам, а точнее пребывают в вечной неподвижности на фоне ярких драпировок. Такой живописи я не понимаю, и она меня раздражает, так же, как и маму. Правда, мама считает, что Натанчик впал в детство, а я думаю, что отец погнался за модными течениями в современной живописи. Это так на него не похоже. Вообще он человек глубокий. Так вот, о моем рисовании – рисую я цветы. Это моя главная и любимая тема. Причем цветы не мертвые – сорванные, а как бы растущие на грядках, в лесу или в поле. Ужасно не люблю букетов, цветы в них раненые и умирающие и даже пахнут гнилью. Мама считает, что мне нужно идти в Художественное училище, отец протестует, говорит, что моих данных недостаючно. Там видно будет. Пока ясно, что я – четко выраженный гуманитарий. Меня интересуют литература и история, но только не как школьные предметы – учите от сих и до сих, остальное не входит в программу. В программу не входит как раз самое интересное. Летом прошлого года у меня была одна незабываемая встреча. Мы с папой в августе поехали в дом отдыха. Мама осталась дома, она плохо себя чувствовала, решила отсидеться в Москве, поближе к поликлинике. Мы с папой заметно выделялись из толпы отдыхающих – отец и дочь, чинно гуляют и беседуют, не участвуют в шумных увеселениях, сторонятся компаний. Как-то отец решил съездить в Москву, проведать маму, ему не хватало долгих разговоров по телефону вечерами. И вот я осталась одна на целый день. Дни стояли теплые, солнечные, в воздухе было растворено ожидание чего-то радостного, неожиданного. После завтрака я читала в беседке. На звук шагов подняла глаза. В нескольких шагах от меня стоял очень высокий мужчина в странной шляпе, сделанной из газеты. «Тутанхамон», – представился он, – поклонившись. Действительно, его шляпа походила на головной убор Тутанхамона. Я поняла, что назначенное на сегодня приключение начинается. Я большая трусиха и всего боюсь, в доме отдыха полно пьяных и прилипал, но туг у меня даже мысли не возникло, что он из этих. Простая рубашка в клетку, сильная худоба и очки – это был человек интеллигентный. А Тутанхамон – это так понятно, самое трудное для всех – начать разговор. Тутанхамон продолжал: «Вы читаете Диккенса, это меня удивляет, неужели современная молодежь интересуется писаниями слезливого старичка?» Я сказала, что взяла Диккенса из любопытства; если быть до конца честной, причина была в том, что одна английская рок-группа назвалась именем диккенсовского героя – Юрай Хип, и я, хоть и не фанатка рока, решила как-нибудь на досуге заглянуть в «Давида Копперфильда», о котором слышала от мамы. Я поинтересовалась, откуда Тутанхамон знает, что за книгу я читаю, ведь титульного листа он видеть не мог. На это Тутанхамон ответил, что за те несколько часов, что находится на территории здешнего дома отдыха, успел пересмотреть все содержимое местной библиотеки, что ничего стоящего здесь нет, да и быть не может, и что собрание сочинений Диккенса большой ценности для массового читателя не представляет и посему его можно встретить и в здешней избе-читальне. А узнал он книгу по ядовито-зеленой обложке. Он замолчал, молчала и я. Я редко нахожу, что сказать, при встрече с незнакомыми людьми. А он, казалось, что-то обдумывал. «Хотите, юная леди, я немного расскажу вам о вас?» – спросил он вдруг. – Обо мне? Что же вы можете обо мне знать? – О, я ведь не зря отрекомендовался Тутанхамоном, небольшая толика египетской мудрости и ясновидения перешла ко мне какими-то не вполне понятными путями. Он засмеялся. Я поняла, что он шутит. – Думаете – шучу? Вы – молодая особа, шестнадцати лет, с ярко выраженными гуманитарными наклонностями, мечтательная, не очень современная, при этом весьма привлекательная, но это к слову. Любите и умеете рисовать, подумываете о художественном вузе, но еще ничего конкретно не решили. Новая молодежная музыка вам не по вкусу, вы предпочитаете классику, в чем-то даже из чувства противоречия; школа, юная леди, не может вас увлечь из-за своей скуки и скудоумия, вас привлекают книги. Любимые поэты Блок и Мандельштам, писатель – Булгаков. Итак, что я не угадал? Я рассмеялась: «Почти все угадали, кроме некоторых деталей». Признаться, о Мандельштаме я только слышала, но стихов его не читала. Поэзия мне очень близка, последнее время открыла для себя испанскую поэзию, но назвать любимого поэта… это бы меня затруднило, не сумела бы я назвать и писателя. Булгакова, стыдно сказать, я до сих пор не читала. Всего этого я не сказала, неудобно как-то сознаваться в своей «серости». Все это время Тутанхамон стоял довольно далеко, полуприкрытый зеленью. Когда я засмеялась, Тутанхамон приблизился и присел на скамейку со словами: «Стало быть, я не зря преодолел свою природную робость, вы именно то, что я предполагал». А дальше… дальше он начал говорить и говорил без передышки весь день до вечера. Мы сидели на скамейке, потом гуляли по аллеям, выходили за территорию, снова возвращались. Про обед забыли, за ужином папа удивлялся моему неожиданному аппетиту. Тутанхамон в это время уже ехал на электричке в Москву – он вырвался в Дом отдыха всего на один день, приехал к своим знакомым, но весь этот день провел со мной, юной леди, не читавшей Мандельштама и Булгакова, в чем я ему в конце концов созналась. Олег Николаевич – так его звали – обещал дать мне почитать их книги. Человек он – необыкновенный, начитанный, разбирается и в литературе, и в кино, и в живописи. Он немного странноват, из породы «чудаков», такие не должны нравиться. Он филолог, работает в институте, за эти несколько часов я, пожалуй, узнала больше о литературе, чем за все школьные годы. Некоторые его взгляды меня буквально поразили, так смело он говорил о вещах, над которыми я не привыкла задумываться. Например, о революции. Он считает, что это не метод, ссылается на Достоевского. Достоевский – предмет его исследований. О нем он тоже много говорил, мне запомнилось, что он сказал: «Одного не понимаю – его отношения к полякам и евреям». Тут я поспешила сказать, что отец у меня еврей и сама я тоже считаю себя еврейкой, – я вдруг испугалась, что он скажет что-нибудь не то, не зная, кто перед ним. Но он, оказывается, понял. И сказал, что вклад евреев в русскую и в западную культуру безмерен; тут он начал перечислять имена, многих я никогда не слыхала и о половине не подозревала, что и они – тоже, например, композитор Бизе. Олег Николаевич – настоящий русский интеллигент, вел он себя очень сдержанно, даже слегка церемонно, но втайне я понимала, что весь этот всплеск красноречия был бы невозможен, если бы я ему немного не нравилась. Когда мы прощались, он поглядел мне в глаза: «Знаете, на кого вы похожи? На женщин с картин Рембрандта. Гордитесь, юная леди!» Я дала Олегу Николаевичу свой телефон, и он обещал позвонить. Аня Безуглова В прошлом году я распрощалась с Веткой, моей подружкой. Она отвалила в ПТУ, учиться на телефонистку. Совсем девочка сбрендила. Её уход я понимаю так: захотелось птичке на волю. Ну, и парней там много, нравы легкие – все курят, пьют и кое-что еще делают. Ветка такая, ей главное, какое она впечатление произведет, чтобы шмотки были модные, краска импортная, чтобы все девчонки вокруг завидовали. Давно мы что-то с ней не встречались, интересно бы послушать, что она еще отколола. В прошлый раз рассказывала, как ее угощали в ресторане какие-то полублатняги. Описала свой наряд, закуску, импортное видео, кое-что еще пыталась рассказать, да я слушать не стала, бесстыжая девка стала, ужас! И как только ее родители дома держат! Хотя она с родителями совсем не считается. Тетя Клава говорила моей мамаше, что Ветка ее избивает, требует денег. И даже приводила какого-то из своей компании на ночь – неужели правда? – это в смежной-то комнате, кошмар! Себе желаю никогда не быть такой, как моя бывшая лучшая подруга Вета Воробьева. Моя самая большая мечта – полюбить хорошего человека и чтобы он меня полюбил. Чтобы была семья, а не как у моей мамаши. Многие девчонки в наше время думают, что никакой любви нет, что все это выдумали Пушкин и прочие писатели. Я могу привести свой пример, есть любовь. Я, например, люблю. И не скрываю. Потому что это не как у Ветки – любой подойдет. Пока моя любовь без взаимности, не обращает он на меня внимания. Хотя я ничего себе девушка, одеваюсь тоже неплохо: мамаша – закройщица, в лепешку расшибается. Но я упорная и знаю: за счастье надо бороться. В пятницу у нас урок был по Достоевскому, по-моему, я очень удачно высказалась, и мысли у нас с Андреем похожие. Он тоже против пьянства и пьяниц. Такие, как он, не выпивают, он сильный, волевой, не то что какой-нибудь размазня Витька Гладков или эта скотина Милых. А чувство у меня к Андрею еще с детского садика. Я тогда была очень крупным ребенком, а Андрей, наоборот, мелким. Я его опекала, помогала одеваться и играли мы иногда вместе, правда, когда подходил какой-нибудь пацан, Андрюша быстренько на него переключался. А я ревела. Не любила играть с девчонками. Кажется, у меня уже тогда было это чувство, что Андрюша – мой и никто больше не имеет на него права. Очень боялась, что Андрея отдадут в другую школу, какую-нибудь с уклоном, но отдали в ближайшую, как и меня. Правильно, какая разница, где учиться? Сейчас все школы одинаковые, учиться везде неинтересно. Я, например, хожу в школу через силу и исключительно ради общения – с девчонками потрепаться, новости обсудить, себя показать. В этом году мамаша собственноручно сшила мне форму, так что я не выгляжу такой уродиной, как большинство наших девчонок в формах фабричного пошива. У меня пепельно-желтые волосы (я их слегка взбиваю), зеленоватые глаза, хорошая кожа, щеки я румяню, но не очень сильно. Однажды Крыса вперилась в меня, а потом вдруг говорит: «А ну пойдем!» – хотела тащить к умывальнику, так я ей и позволила, но неприятно; глаза я в школе не мажу, хотя, как Ветка говорит, с накрашенными глазами и распущенными волосами я похожа на Пугачеву. Я не против – Пугачева мне нравится, она не эта преснятина Ротару, в ней есть огонь и любовь к выдумкам. Вообще в нашем классе все девчонки любят Пугачеву, а к Леонтьеву что-то охладели в последнее время, слишком стал дерганый, был такой лапочка – видно, вышел в тираж. А Пугачевой, когда ее на всю страну ославили в газете и по радио, мы с девчонками (я, Катя Прохорова, Ирка Хвостова, Танька Яковлева) письмо написали, чтобы не тушевалась, мы с ней, ее поклонницы из девятого. Эх, до чего же я ей завидую! И почему меня мамаша в музыкалку не отдала! Голос у меня неплохой, фигурка вполне (лучше, чем у Пугачевой, – это точно), музыкальная школа буквально в нашем дворе. Да мамаша всю жизнь чего-то боится, например, что в компанию попаду, так и музыкалки испугалась. Когда человек один ребенка воспитывает, у него психология деформируется. У меня будет нормальная полноценная семья, двое детей – девочка и мальчик, девочка будет похожа на Андрея, а мальчик – на меня, и назову я его тоже Андреем. У детей будет отдельная комната, а не как мы с мамашей в шестнадцати метрах вдвоем, у нас коммуналка; вечером я уложу детишек спать, в детской горит ночник, в соседней комнате тихо работает телевизор и Андрей просматривает газеты, а у меня на душе так хорошо-хорошо. У Андрея характер, конечно, не сахар. В пятом классе учитель математики со злости швырнул его портфель в угол, а Андрей побледнел и громко сказал: «Сволочь». Меня прямо дрожь забила. Но ничего – обошлось. Правда, двойку по поведению он схлопотал. Анна Андреевна, Андрюшина мать, тогда приходила в школу, я стояла под дверями учительской и слышала, как она говорит нашему директору что-то об уважении к личности ребенка. Чего захотела: у нас Эдуард Павлович, физкультурник, подзатыльники направо и налево раздает (правда, малышам), а Крыса как только ни обзывается (мы ей давно уже не спускаем). Я мамаше ничего про школу не рассказываю – учусь – и ладно, не хуже других, даже активисткой считаюсь (помощник комсорга, член комитета комсомола школы, ответственная за атеистическую работу, бригадир на шефском заводе – вон сколько нагрузок). У меня шутка, что я свои нагрузки солю. Больше с ними и нечего делать. Андрей тоже в активе, по сравнению с прочими ребятами, он прямо комсомольский вожак, ребята у нас пассивные. Андрей отвечает за спортивную работу, Витька Гладков и Ванька Милых – его помощники. Они трое от нашего класса участвуют в школьных и районных соревнованиях. Что Андрей нашел в Витьке и в этой скотине Милых – непонятно. Витька все посмеивается – чего ему не смеяться? отец полковник, сплошной импорт, японские магнитофоны, видео: в пятом классе я у него на день рождении была. Нам бы с мамашей такие апартаменты! В прошлом году купили Витьке кинокамеру. Правда, ею больше Андрей пользуется. Летом нас Нина Петровна, бывшая наша классная, возила на экскурсию, так Андрюша меня с Ольгой снимал. Неприятная эта Ольга, и чего я с ней дружу, – сама не понимаю. Задавака, все-то она знает, обо всем имеет свое мнение, напускает много на себя, а сама-то: ни рожи, ни кожи. У них и отец такой же – маленький, горбатенький, и как только Валентина Ивановна решилась судьбу свою с ним соединить, с таким уродцем. К тому же, он слегка чокнутый. Рисует какие-то детские картинки, как ясельный. Я у Ольги была несколько раз – живут бедновато; книг, правда, много, но мебель старая, типовая, никакого комфорта, а на столе хрустальная ваза с яблоками. Ясно, что для понта. Мы с мамашей яблоки в момент съедаем. Мамаша у меня не старая – тридцать семь лет, еще думает устроить свою судьбу, только вот площадь у нас маленькая, и с соседкой. Мамаша у меня очень легковерная и несколько раз уже нарывалась. Мне Ивановна, соседка, все уши прожужжала: «Мать твоя такая-сякая, мужиков водит». У нас с мамашей было несколько разговоров на моральные темы, и Ивановна перестала зудеть; видно, мамаша как-то по-другому устроилась. Когда мамаша нарывается, она становится плаксивой. А меня обида забирает, я на нее ору, как это она опять влипла, есть же какие-то средства, вот и Ветка говорит про таблетки, мамаша только плачет еще горче, ей жалко неродившихся ребяток. Она вообще очень жалостливая, по субботам, я знаю, она ходит в церковь и ставит там свечки за убиенных. Мамаша моя родилась в деревне и жила там до 16 лет, в Москве она по лимиту, так что воспитана в старых понятиях. Страх перед жизнью у нее патологический, оттого и в церковь ходит. А я, хоть и занимаюсь антирелигиозной работой, ничего не могу с ней поделать. Да, насчет моей антирелигиозной работы. В пятницу, как раз после концерта, устроенного на уроке биологии Ванькой Милых, Крыса меня подзывает и говорит: «Нужно собрать антирелигиозный штаб и отчитаться о проделанной работе». А я ей говорю, что работы никакой не было, так что собираться ни к чему. Она мне на это, что мое безответственное отношение к общественным обязанностям мне даром не пройдет и отразится на моей оценке по биологии, а я ей: «Наплевать, пусть отразится». Так мы препирались минут пять, наконец, она проблеяла: «Собери сведения, кто в нашей школе посещает церковь, – это задание городского штаба». С тем и отвалила. Странный я человек, другой бы поддакнул, посмеялся про себя и ничегошеньки бы не стал делать – с какой стати? Кому нужно? Крысе нужно, пусть и делает, а про городской штаб она, наверняка, бреханула. А я по нашим временам прямо-таки сверхсознательная, да и Крысу мне временами жалко бывает. Все над ней издеваются, директор ее со света сживает, родители учеников на нее во все инстанции жалобы строчат, дома у нее ребенок бандитом растет без надлежащего надзора – это она сама нам говорила, а Крыса еще жива, еще двигается, даже иногда в хорошем настроении бывает. Разве какой-нибудь нормальный человек, после того, что на уроке творилось, вспомнил бы про антирелигиозную пропаганду? Да гори она синим пламенем! В общем я решила сведения собрать. Только вот как это сделать? Прийти в класс и спросить: ребята, кто из вас верующий? Дураков нет. Короче говоря, в следующую субботу я пошла в церковь, соседствующую с нашей школой, подумала: может, увижу кого-нибудь из наших. Вообще-то в церкви я была и раньше, но в детском возрасте. Помню, мне стало плохо от сладкого какого-то запаха и духоты, и мамаша меня увела. А пение мне понравилось, и вообще было на что посмотреть – тут тебе и поп, и молящиеся старушки, и свечки передают туда-сюда. Но и страшно было тоже: все-таки я школьница, мне здесь не положено находиться. В этот раз тоже было как-то неловко, все казалось, что старушки на меня косятся и перешептываются на мой счет, в общем пробыла я внутри минут десять, не больше, никого из наших не увидела (вот и хорошо, так и напишу в отчете) и выбежала почти бегом. И столкнулась на выходе с Катькой Прохоровой. Катька удивленно так на меня взглянула и испарилась, я не успела рта раскрыть. Выбежала я из церкви, остановилась у ворот – в себя прихожу, Катька же комсомолка, как же она может? Родители вроде у нее нормальные. Отец, правда, без ноги и выпивает, мать в садике работает, я у нее в группе была. Оглянулась, а на меня нищие смотрят, одна старушка крестится и тянет: «Девонька, подай ради Христа, подай ради Христа». Я вообще принципиально нищим не подаю, у меня и денег-то гривенник – на булочку в буфете, а тут от неожиданности стала в кармане рыться, все какие-то крошки попадались, так и не нашла ничего. И откуда у нас нищие? Вроде все работают, а кто не работает, – болеет или на инвалидности, – тот пенсию получает. Наверное, мало им перепадает, но на хлеб-то должно хватать. А эти с протянутой рукой, может, у них документов нет соответствующих? Или родственники все прикарманили? Раньше-то у меня таких мыслей не было, считала: раз нищий, значит бездельник, работать не хочет, а тут… это меня Катька сбила, да и старушка больно жалостная, девонькой назвала. В понедельник Катьки в школе не было, у нее здоровье слабое, и она день-два каждую неделю пропускает, к тому же, в понедельник была контроша по истории, а во вторник на перемене я к Катюше подкатилась. – Чего ты, Катька, в церкви делала? – А ты? – Я из любопытства. – И я тоже. – Тогда сделай доклад на антирелигиозную тему, что, мол, Бога нет. – Не буду. – Почему? – Потому что Бог есть. Я рот раскрыла. – Так ты верующая? Катька подумала-подумала, посмотрела на меня с минутку и тихо так отвечает: «Да, я верующая». Ну и ну! Катька Прохорова из нашего класса – верующая. После того раза в церкви я больше не была, с Катькой мы на эту тему не разговариваем, а Крысе я сказала, что верующих среди учеников нашей школы нет. Сегодня у меня сшибка – районное соревнование медсестер, заседание антирелигиозного клуба и репетиция вечера, посвященного 23 февраля – у нас будет дискотека. Когда я перечисляла свои школьные нагрузки, забыла сказать что я еще медсестра. Мамаша прочит меня в медицинское училище, а потом в институт, сама я пока не решила, но, наверное, попробую. Будешь врачом – будут у тебя нужные импортные лекарства, будут знакомые среди врачей – кто по горлу, кто по сердцу, кто по женским болезням. Мамаша, хоть этого не говорит, но я знаю, так думает. Прикинула, куда можно не ходить. На атеистический клуб? Но Крыса на этой неделе звонила к нам домой, говорила, что я безответственная, что грублю старшим, что могу получить тройку по биологии и так далее. Довела мамашу до слез. Мамаша пообещала, что клубом я заниматься буду и грубить перестану. После чего у нас дома был крупный скандал насчет того, какое право мамаша имеет вмешиваться в мою школьную жизнь и за меня ручаться. Мамаша опять захлюпала, и я сжалилась, обещала, что с Крысой все улажу. В общем пошла в кабинет биологии. Поскорее отделаюсь и побегу на репетицию. А медсестры обойдутся без меня. Крыса сидела расстроенная, уставившись в одну точку. Когда я зашла, она первым делом спросила меня: «Я что, очень плохо сегодня выгляжу?» Оказывается, директор сказал ей, что у нее нездоровый цвет лица, я ее успокоила, но выглядела она, действительно, хуже некуда. «Аня, – сказала Крыса, – ты себе не представляешь, как мне тяжело. Последние силы я отдаю школе, а получаю в ответ одни насмешки и неприятности, родители из 7 класса опять накатали на меня письмо в РОНО, а тут еще этот Центральный атеистический штаб, вынь и положь им список верующих, иначе они меня вгонят в гроб». Неужто и впрямь этот Центральный атеистический штаб существует? Крыса продолжала: «Ты Аня, знаешь, характер у меня не золото, но учитель я хороший, предмет свой знаю назубок и того же требую от своих учеников. А ученики ленивы и распущенны, если в пятом классе они еще что-то делают, то в седьмом стараются или пропустить или сорвать урок, и управы на них не найдешь». Мне это стало надоедать. – Альбина Анатольевна, я на репетицию опаздываю! – И ты, Аня, и ты меня предаешь! А я такого высокого мнения о твоих способностях к биологии. Тебе нужно их развивать. Я могу с тобой заниматься после уроков. Я слушала в пол-уха, хотелось поскорее уйти. Насчет занятий, если не врет, стоит подумать. Вдруг решусь поступать в институт – без репетитора не обойдусь, а денег нет. А Крыса все тянула и тянула. Наконец, я не выдержала, встала и пошла к двери. – Куда ты? – быстро проговорила Крыса, – мне НУЖНО с тобой поговорить, есть сведения, что у тебя мать – верующая. Я села. – Какие сведения? Откуда? – Из одного источника, я обещала не называть. – Ну и что? верующая? Вообще-то она не верит, так иногда… И при чем тут это? – Ты, Аня, успокойся, – тон был снова обычный, фальшиво ласковый. Про маму твою знаю только я, ну и еще тот человек, который информировал. Тебе это ничем не грозит, даже если раскроется. Подумаешь – мать верующая, в наше-то время! Плохо, конечно, что ты отвечаешь как раз за этот участок работы. В общем будь спокойна, надейся на меня. А список верующих все же надо собрать, с меня требуют. – Да нет у нас верующих. – Ни одного? – Ну, может, один… – Кто? И тут, не знаю, что со мной стало, я назвала Катьку Прохорову. Эвелина Александровна Опять с утра жуткие головные боли, все говорят про магнитные бури, может, и правда. А вообще никакие не бури, а просто старею, надо признаться. Кто-то когда-то сказал: после сорока уже под горку бежишь, словно тебя в спину толкают. Да, быстро время летит. На днях встретила своего ученика на улице, имя его забыла, а лицо помню. Увидел меня – поздоровался. А то бывает – на другую сторону переходят, только чтобы не здороваться. Учитель сегодня словно черный монах для современников Пушкина. Да, Пушкин. Не выходит из головы последнее время, что бы ни делала: «Тебе я место уступаю, мне время тлеть, тебе цвести». Как это он так просто сказал, совсем без жалости к себе, без горечи, уступаю место – и все. Он, Пушкин, уступает место Любому, просто потому, что таков закон природы, закон жизни. А во мне все восстает против этого закона, я не хочу его принимать, мне он кажется безжалостным и диким. Зачем уходить? Почему? А если уходить, то хотя бы знать, для чего все это. Каждое утро молю Бога о здоровье мамы. И это от эгоизма. Не представляю себе жизни, когда мамы не будет. Боюсь этого не пережить. На сердце ужасная тоска. И не с кем ею поделиться. Мама на пенсии, занята своими делами, гуляет, готовит, соблюдает режим и вообще ее нужно щадить. В школе ни одного мыслящего человека, даже просто не затюканного, мало-мальски интеллигентного. Со всеми сохраняю видимость дружеских отношении, но общаться не хочу ни с кем. Ученики тоже не радуют. Кажется, единственное их желание на уроке – скорей бы он кончился, то и дело смотрят на часы, спрашивают друг у друга, сколько времени, ждут звонка, как избавления. Я настолько к этому притерпелась, что стала точно такой: то и дело взглядываю на часы и спрашиваю учеников, скоро ли звонок. Нам всем не интересно. Им – учиться, мне – учить. Я думаю, что и сны нам снятся одинаковые: родимая школа горит синим пламенем. И маленький штрих: с ведерком вокруг горящего объекта бегает только один человек – Директор, бегает с криком: «Там материальные ценности, материальные ценности». Увы, духовных уже давно нет. Сегодня после урока ко мне подошла Оля Сулькина, комсорг, девочка очень способная, но довольно замкнутая, с какими-то своими идеями. Она сказала, что один ее родственник занимается Достоевским и мог бы вести литературный кружок на общественных началах. Я не знала, что ответить. С одной стороны, это не принято, и, конечно, Директор не разрешит, если узнает, с другой… Господи, как мне все надоело! Я сказала Оле, что в субботу после уроков я могла бы встретиться с ее родственником. В субботу он пришел. Я предупредила Ольгу, чтобы она проводила его прямо в кабинет литературы, где он и разденется. Первое впечатление было благоприятным: лицо строгое и умное, одет весьма скромно. Ольга сказала, что Олег Николаевич учился в нашей школе много лет назад, теперь он живет совсем в другом районе, на окраине, но наши места для него связаны с детством и юностью. Поэтому-то он… Пока она говорила, я пыталась вспомнить, откуда я знаю это лицо. Знаю – это точно. Наконец, в памяти всплыла фотография, вчера вечером мне под руку попался старый журнал, я его перелистала, наткнулась на какую-то странную поэму, которую когда-то благополучно пропустила. Перед поэмой был помещен портрет автора. Не дослушав Ольгу, я спросила: «Вы поэт?» Оля с удивлением на меня посмотрела: «Олег Николаевич работает в институте, я вам говорила». А Олег Николаевич, замявшись, ответил: «Пишу немного». – И печатаетесь? – Тоже немного. Теперь Оля смотрела с удивлением на него. Значит, скрывал. И как странно сошлось, что именно вчера мне попался этот журнал.