Ох, Россия, вечно у тебя все не как у людей, вечно мальчишки мнят здесь себя учителями жизни. И как он кончил, этот Гена? должно быть, что-то с ним случилось? Конечно, случилось. С такими вечно что-то случается. Да он и говорит об этом, все время говорит, и начинает с этого: «Смерть, старый капитан, в дорогу, ставь ветрила». Я, сказать правду, никогда раньше не слышала этих стихов. Не так давно отыскала в первом томе Цветаевой (у меня блат в библиотеке). Огромное такое стихотворение, перевод из Бодлера, называется «Плаванье». Плаванье, – понятно, человеческая жизнь. И вот этот Гена только вышел в плаванье, шестнадцать лет, как говорится, дороги открыты. Но он предпочел, он предпочел… Даже не знаю, как выразиться. Сказать небытие, слишком бесцветно; лучше сказать по Бодлеру – «неведомую глубь». Да, он предпочел неведомую глубь. Прочтите, прочтите его исповедь, прошу вас. Сердца сейчас загрубели, всем хватает своих забот, и все же ему, Гене этому, так хотелось, чтоб его услышали, недаром ведь неглубоко зарыл. А справок я о нем не наводила. И о себе ничего не скажу. Так – обычный человек, женщина, как у нас говорят, домохозяйка, хотя и с университетским образованием. Игорек вон подрастает, не дай Бог, и он, чтобы и с ним… чтобы вот так же… в неведомую глубь. В расцвете жизни. Прочтите, прочтите, заклинаю вас, люди, прочтите ужасные бредни Гены, мальчика, отказавшегося от жизни за нас с вами, за моего Игорька… * * * Вы меня слушаете? Ага. Так я начал. Гм, гм – это я откашливаюсь, хочу стих прочитать. Слушайте. Смерть, старый капитан, в дорогу, ставь ветрила. Нам скучен этот брег, ну, смерть, скорее в путь, Пусть солнце и вода куда черней чернила, Знай – тысячами солнц сияет наша грудь. Обманутым пловцам открой свои глубины, Мы жаждем, обозрев под солнцем все что есть, На дно твое нырнуть – ад или рай – едино. В неведомого глубь, чтоб новое обресть. Это конец, там больше ничего нет. Как вам – понравилось? я этот стих прочитал, чтоб вы поняли – я и есть тот самый обманутый пловец. Я живу в постоянном ощущении обмана: все врет, все врут. И деться от этого некуда, ты в западне, мы все в западне. Но вы как-то приспосабливаетесь, выкручиваетесь, а что если вот так попробовать, а что если эдак, тем боком, этим, у вас нет ощущения, что это навсегда, глобально, безысходно. А у меня есть. Пусть я моложе многих из вас, но интуицией не обделен, умом, кажется, тоже. И гордость во мне есть, еще не убита, не вытравлена всем ходом жизни. Мне шестнадцать – я уже многое понял и со многим не примирился. И я говорю нет вашему миру. Правда, я еще не знаю, что мне с этим делать. Есть одна идея. Но об этом не сейчас. Сейчас я хочу представиться. Гена Корсаков. Спорю: кто-то из вас подумал – из потомственных дворян. Да, по отцовской линии. Я про свою прапрабабушку Марью Ивановну читал в книжке «Грибоедовская Москва». Хитрая была, ловкая. Семейные дела устраивала, дочек выдавала за богатых. Вы не думайте, что я из моды заинтересовался – сейчас все ищут предков-дворян. Нет, у меня вообще интерес к истории и к философии также. И прочитал я не так уж мало – книг дома навалом: отец преподает философию в университете. Дальше что там идет по пунктам в биографии? Ага, национальность. Ага, русский. Не угадали. То есть я еще сам не знаю, какой я национальности. В мае мне исполнилось шестнадцать, и вот тут-то… Короче, перед тем как мне паспорт получать, у нас в доме был семейный совет. Выяснилось то, что, впрочем, я давно знал, интуитивно: папочка и мамочка – полукровки, по паспорту русские, так как отцы у них русские, а вообще… то есть я не правильно сказал, не вообще, а с какой стороны посмотреть. У русских, например, национальность по отцу считают, у евреев в то же время – по матери. Поняли, да? ну правильно. По матерям мои мамочка и папочка евреи. Значит, и я в какой-то там степени… ну что – дух перевели? Кто-нибудь уже выругался? ругайтесь, ругайтесь, я и сам чуть не вслух ругался, когда меня официально, так сказать, оповестили – мол, идешь паспорт получать – выбирай, кем будешь. Как будто это кепку выбрать. Это же жизнеощущение, это же СУДЬБА. Неужели не понятно? Взрослые люди. Отец кандидат наук, почти доктор, мама тоже далеко не дура, в школе преподает историю. Сидят унылые такие, словно прибитые, тебе говорят, решать. МЫ, говорят, до сих пор этот вопрос не поднимали, так как ты был мал, юн, не разумен, да к тому же, не та, говорят, была обстановка. А сейчас кое-что вроде бы переменилось, хотя далеко не все, как ты должен сам понимать, так что тебе, Гена, и карты в руки, сам определяйся. Примерно такое мамочка проговорила тихим и усталым голосом, а отец, папочка, молчал и смотрел в пол. Корсаков Александр Петрович, из потомственных дворян, родившийся в глухой уральской деревне, пишущий «из крестьян», самородком пробившийся к науке, к городу, к университету, к русским идеалистам XX века, вот так-то, сидел молчком, глядя в пол. И мамочка замолчала. А мне хотелось материться. А потом я – представьте – рассмеялся. – Так что же, я – еврей, а? И вы молчали? Все шестнадцать лет? Ну и конспирация. И мы засмеялись, уже втроем. Мама почему-то сквозь слезы. Короче, в мае мне паспорт не дали – в конторе был ремонт, регистраторша ушла в отпуск, сказала – прийти осенью. Так что время еще есть – пол-лета впереди. Сегодня, кстати, пятнадцатое июля, понедельник. Родители – приняв экзамены на школьном и университетском уровне – две недели назад благополучно отбыли на дачу. И вот я один, то есть не один. Я с вами. Я чувствую ваше присутствие. Я хочу рассказать вам о себе, о своих планах, может быть, об идее. Но не сейчас. Сейчас я немного передохну. Выпью минеральной водички. Двенадцать дня – жарко, к тому же, на полдень назначено одно дельце, договорились с Говендой. Понятно, вы не знаете, кто такой Говенда. Все расскажу. Но после. Часа через три. Адью. * * * Тот же день, понедельник. Три часа пополудни. Ну и жарища! Слава Богу, мамочка с папочкой в своем рязанском домике, по травке ходят. Правда, в остальном… Я в этом году отказался от подобного «отдыха». Представьте: маленькая деревушка в низинке, вся окруженная заводами, куда ни взглянешь – кругом дымы, где слабее, а где синие, зловещие. Потом кто-то из местных мне объяснил, что самый страшный дым почти незаметен, тоненькая желтая змейка, там, мне сказали, атом. Что же, возможно. Две были в округе реки – Верда и Проня – отравлены, следа не сыскать, да и вода из местного родника, сроду никем не проверяемая, чего только не содержит. Прошлым летом, когда мы приобрели это сокровище – дом, хоть и пили только кипяченую, во рту горело огнем и слегка поташнивало. А местные жители ничего – привыкли, говорят, в роднике сладкая водичка, вкусная. Что со старух возьмешь? Они родниковую, за которой под горку, а потом в горку ползти, только по праздничкам употребляют, а так пьют из колонки – грязную, ржавую, такую и скот не захочет. В общем промахнулись родители, поспешили, садом прельстились, огородом, домом крепким. Мамочка и по сию пору говорит: «А где она – хорошая экология? В нашей стране и нет таких мест. Так что надо примириться или…» Мамочка искоса взглядывает на меня. Последнее время, особенно после семейного совета, она часто так взглядывает, я знаю, о чем она думает: может, ты уедешь, Гена, может, спасешься. Нам-то уж не по силам. Я встречаю мамочкин взгляд, глаз не отвожу. Куда ты хочешь, чтобы я дернул? В Израиль? В Америку? В ЮАР? А кто же здесь останется, если я, Геннадий Корсаков, уеду? Нет, до этого я еще не дошел, хотя мысли были, мысли всякие были, ведь думаешь же о спасении. Все думают о спасении, верно? но у меня другая идея. Впрочем, это потом, я что-то отвлекся. Да, хорошо мамочке с папочкой, они там огурчики выращивают с помидорчиками, смородинку поливают ржавой водичкой, а я тут в самое пекло в центре престольной, да по Садовому, да по Садовому. А что вы думаете? Пришлось и по Садовому, Говенде на ум взбрело. Да, обещал сказать про Говенду. Это приятель мой, не друг, друзей у меня нет. Говендой я его прозвал, так как мне его фамилия не нравилась – Говядин, Пашка Говядин. Я в то время – прошлой зимой было – увлекался языками, во всех словах вычленял их индоевропейскую основу, пракорень, ну и переделал его в Говенду, он не обиделся. Вообще что-то с этим Пашкой не так, он меня четырьмя годами старше, три года как кончил школу, в армию не взяли, причину не говорит; или что один он у матери, без отца, или мать дала кому-то в лапу. Сейчас Говенда не учится и не работает, так шляется, вечно у него какие-то дела, то с кооператорами, то еще с какой-то шушерой; огромный, морда сытая, на ней выражение скуки, но когда дельце есть, в глазах что-то загорается, вроде и не дебил. Как он ко мне пристал – даже не вспомню. Кажется, попросил закурить, я ответил, что не курю, он свистнул и пошел за мной, я шага не прибавил, шел, слышал за собой его посвистыванье да сопенье. Я оглянулся, остановился. Его морда была на уровне моего лица, он крупнее, но роста мы одинакового, я худощав и высок. – Эй, парень, – сказал я, – когда я хочу слушать музыку, я беру с собой маг, твой свист мне не нравится. Я готовился предупредить удар. Но его не последовало. Парняга заулыбался. – Тебе сколько годков, а? Ты мне сразу понравился – потому и подошел. Ты случаем не у Шувалова карате занимаешься? Я кивнул. Год назад я еще ходил на секцию. – Бросай, переходи к нам, на самбо, российский кулачный бой, – и он, шутя, ткнул меня в бок. Проходящая мимо женщина вскрикнула «Пашка, опять к человеку пристал!» – Тс, теть Дусь, иди своей дорогой, это я знакомлюсь, – и парняга протянул мне свою лапу, – Павел Говядин. Так мы познакомились. Конечно, знакомство предосудительное, и родители мои про Пашку ничего не знают, но я Пашкой дорожу. Благодаря ему, я вошел в некоторые сферы, кое-что понял, мысль моя двинулась; кроме того, я стал участником некоторых событий, вернее, не стал, а становлюсь. Потому что сегодня было лишь самое начало. Что именно было? Вам интересно? Вот видите, а вначале не хотели слушать. Мне самому интересно, ибо история моей жизни еще продолжается, еще не отзвучала, еще не записана, не зафиксирована. Я вместе с вами прокручиваю свои часы и минуты, свои мысли и ощущения. Сейчас, например, мне захотелось поесть – я не ел с утра, только воды выпил. Что вы думаете я буду есть? В доме ничего, кроме черствого хлеба, консервов не считаю. Но мне и этого хватит. Я спартанец в еде. В холодильнике трехлитровая банка черносмородиного варенья, экологически грязного – но что поделаешь? Черную смородину я люблю. Буду есть черный хлеб с вареньем, запивать крепким чаем, блаженствовать. Про дельце – через полчаса. Гуд бай. * * * Продолжаю. Где-то в середине июня, после практики, я встретил Говенду, и тот спросил, что я делаю летом. Я отвечал, что остаюсь в городе, уточнять не стал. Вообще-то я остался не только из-за экологии, здесь она во много раз хуже, сплошной бензин; мне захотелось пожить одному, без родителей, как я хочу, без присмотра и призора. Хотелось подумать, довести до конца мою… ну в общем я уже говорил, родителям я сказал, что буду штудировать язык, английский, разумеется, и историю древнего мира, и что через год на репетиторов тратиться им не придется, возражений не было. Мама попросила почаще писать, так как телефона там, естественно, нет, а отец подмигнул и проговорил полувопросительно: «Надеюсь, ты не пустишься в загул, а, малыш?» Они отбыли, я остался. Свобода! Так вот Говенда тогда, еще в июне, спросил, есть ли у меня на примете верные люди, можно девчонки, чтобы как скала, для хорошего дела. Какого дела? Это тайна, он, Говенда, может только сказать, что дело не коммерческое, не фарц какой-нибудь, а связано со спасением. Он взглянул со значением. Повторил еще тише и с нажимом: со спасением наших людей. У меня даже губы пересохли. Вот оно. Все эти месяцы, дни, часы, минуты я только о том и думал. Вначале, правда, я думал лишь о собственном спасении, прикидывал так и эдак. Здесь был полный тупик. Тогда я наконец понял, что одному спастись вряд ли удастся, да и не стоит. Ведь жизнь человека имеет же какую-то цель. И эта цель не ограничена, по-видимому, только сохранением данной конкретной особи, иначе все это слишком глупо. Короче, я начал думать о всеобщем спасении, и вдруг почти эти же слова произнес мой дебильный, пардон, приятель. Говенда увидел мою заинтересованность. Я сказал, что в данный момент никого на примете у меня нет и что хотел бы знать конкретнее все дело, так как в темную играть не хочу. Говенда заулыбался: «Ну ты… выражаешься, точный принц, как его… Гарри». Тут я должен пояснить. Пашка не обиделся, когда я стал звать его Говендой, но, в свою очередь, захотел дать мне какое-нибудь прозвище. Я терпеть не могу всякие клички, в случае когда это касается меня, тем более; у Пашки выходило все как-то нелепо: то выдумал звать меня Корж, Коржик, то какой-то Корсунчик; я сам ему подсказал, как меня следует называть: принц Гарри, в подробности не вдавался, сказал только, что герой шекспировской хроники. Кажется, Говенда сильно меня уважает за мои «знания». Сам он косноязычен и книг, даже тех, что в школьной программе, отродясь не читал. В тот раз от Пашки ничего путного я не добился, он хмыкал, оглядывался, говорил, что даст знать, когда придет время. Вчера утром, часов в одиннадцать, я еще лежал на диване, Пашка ко мне заявился. В первый раз, видно узнал как-нибудь, что родители в отъезде… Странное дело, Говенда в курсе всех дел нашей округи, знает, кто и с кем живет, чем занимается, когда приходит с работы. Незаменимые качества для наводчика. Я же весьма слабо знаю даже своих соседей по лестничной площадке, выходя из дому, со всеми здороваюсь, чтобы не прослыть гордецом, хотя никого толком не знаю – так, два-три лица. Не интересуюсь. Так вот Говенда, когда я открыл (а я открываю сразу, правда, в руках у меня обычно что-нибудь тяжелое), быстренько вбежал в мою комнату, минуя гостиную и родительскую спальню, словно был у меня не раз и знаком с расположением комнат. Я невозмутимо улегся на диван. Говенда захохотал: – Ну ты и… этот… Обломов. Стало быть, что-то все-таки прочел, даже запомнил. – Садись, – я указал на кресло, он плюхнулся. Возникла пауза, заполненная его сопением, я ждал, когда он начнет. И тут в дверь позвонили. Что, уважаемые, страшно? Конечно, кое-кто из вас подумал о ворах, которых Пашка привел за собой, о грабеже квартиры. Угадал? Помню, прошлым летом иду по куцему лесочку, еще не дорубленному рязанскими мужичками, он отделяет исторический городок Скопань от нашей деревеньки, а навстречу старушечка движется, еле ногами перебирает, жарко, а она, бедная, еще мешок тянет, небось с хлебом из города – коровку кормить. Поравнялась со мной, как-то странно ахнула, приостановилась даже и дальше засеменила. Я оглянулся: – Бабусь, может, что нужно, может, помочь с мешком? А она мне: – Милый, я ведь смерти от тебя ждала. Время у нас такое: встретишь на безлюдьи хоть чужого, хоть своего – так и ждешь: сейчас ножом пырнет. – Бабусь, да ты в уме? Взять-то у тебя нечего. – А хлебушек? Да иному и взять не нужно, дай только позлодействовать… И дальше потопала. Я это к чему? Психология у нас сейчас у всех, как у той бабуси: мы боимся. Мы ищем гадости. Ждем подвоха. Ждем худшего или самого худшего. Дальше куда? Я открыл, в руке у меня была гиря. Оказалось, почтальон принес посылку от родителей, мама уезжала – специально договаривалась, знает, что я на почту не пойду. Яблоки и огурцы. Все слегка испорченное, но не в конец – слава нашей почте! Мы с Говендой одновременно хрустнули – я яблоком, он – огурцом. Хрустя огурцом, Говенда поведал, что пригласил нескольких человек на встречу в Детский парк. Собираться будем группами, мы с Говендой и еще один ботан – он так сказал – встречаемся в двенадцать часов возле четырнадцатого дома. Какая цель? О цели разговор будет на месте. – Я уже сказал, что в эти игры не играю, выкладывай цель. И тут Говенда заорал: – Да говорил же я, – спасение, чего тебе – мало что ли? Спасение наших людей. И я сдался: – Потише, Говенда, соседи подумают: квартиру грабят. Иди себе. Я приду. И я пришел. Возле четырнадцатого дома – он, кстати, в двух шагах от моего, – уже ждал Говенда и еще какой-то тип в очках, тот самый «ботан». Звали его Гога. Приглядевшись, я начал обнаруживать в нем грузинские черты, хотя не ярко выраженные. Минут пять постояли на солнцепеке на всеобщем обозрении. Четырнадцатый дом образует одну из сторон широкого прямоугольника – нашего двора. В середине песочница, окруженная несколькими чахлыми деревцами, несколько зеленых деревянных скамеек, на которых обычно летом дремлют пенсионеры, во всем этом была бы тихая идиллия, если бы не одно обстоятельство. Двор проходной, из него ведут дороги во все соседние магазины, так что по дорожкам вечно снуют женщины с авоськами – туда-сюда, туда-сюда, от их взглядов скрыться невозможно. На нашу группу смотрели с подозрением, окидывали внимательным оком. Зачем собрались? С какой целью? Жутко противно. Мы поспешили на остановку троллейбуса. Не хотелось переться в жару пешком, но пришлось – после десяти минут ожидания, Говенда сказал, что у него нервы не выдерживают, и мы двинулись. Жара, пыль, бензин, грохот. Адище города. Мамочка с папочкой хотя бы по травке ходят. В Детском парке я не был сто лет, может, поэтому его запустение так бросилось в глаза, островок чахлой и погибающей природы в океане машинного бедлама. Говенда вел к небольшой искусственной горке в центре парка. Взобравшись на нее, мы по разрушенным ступенькам спустились в темный грот; когда-то здесь было кафе. Сейчас об этом времени напоминал только поржавевший столик в центре грота, стекла выбиты, на стенах паутина. Возможно, из-за полдневного жара поблизости не было ни мамаш с колясками, ни любопытствующих пацанов, в гроте мы были одни. Говенда растянулся на земляном полу, ботан подошел ко мне. – Простите, Гена, вы не знаете, сколько все это может продлиться? У меня назначено свидание, деловое, – он покраснел. Видите ли, я поступаю в аспирантуру. Ботан явно студент-филолог. Я спросил: «Что – „это?“» – Ну собрание, принятие клятвы… – Какой клятвы? Я посмотрел на Говенду, тот зашевелился, потом пошел к выходу, выглянул, раздался его характерный свист. Через несколько минут в грот вошли две девицы. Одну из них я знал. Из нашего класса. Катька Тураева. Чудище. Влюблена в меня, дуреха. Вторую я видел впервые. Высокая, немного сутулая, худая, с ярко накрашенными губами на белом напудренном лице. Это в такую– то жарищу! Обе были в джинсах, впрочем, как и мы трое. Говенда вновь уселся на земляной пол, все последовали его примеру, кроме меня. Я остался стоять. Гога проявил нетерпение: