– Может, начнем? Или еще кто-нибудь придет? – он бегло взглянул на девиц. – Не, сейчас вроде больше не должны, – неопределенно протянул Говенда. Девчонки начали о чем-то перешептываться, искоса поглядывая на Гогу. У него действительно было что-то нелепое во внешности, возможно, их смешил торчащий на его голове «петух», а, может, выбившаяся из-за пояса мятая рубашка. Во мне закипал гнев. Единственное, почему я не уходил, это ожидание, что хоть что-то произойдет. Внезапно Говенда поднялся. Девчонки замолчали, В руках у Говенды оказалась бутылка со странной жидкостью ярко-красного цвета. – Что это? – он спросил, высоко поднимая бутылку. Все молчали. – Не знаете? Это кровь. Кровь невинных, замученных, погубленных наших людей. Вы думаете, убивали раньше, а сейчас нет? И сейчас да. И у меня друг, друг мой, Андрюша, он погиб, ему было шестнадцать… что сделали со страной, с людьми? Он, Андрюша, такой был парень, такой… Говенда заплакал. Все молчали. Говенда вскинул голову, голос его уже не дрожал. – Давайте поклянемся, Андрюшиной кровью поклянемся, что будем мстить, мстить и мстить, тем кто его убил, кто убил всех невинных, чтобы спасти всех прочих. Он оглядел нас и отпил из бутылки. Затем протянул бутылку ботану, тот сделал маленький глоток. Очередь была за накрашенной, она взвизгнула: «Это кровь, я не хочу». Ботан пояснил ей как дурочке: «Выпей, это не кровь, кровь – это метафора». – Что-что? – Она и была дурочкой. – Ну помнишь, в легенде об Иисусе Христе? – напоминал ботан. Что эта кукла могла помнить? Неожиданно заговорила Катька. – Почему в легенде? Это правда. Было на самом деле, ученики пили его кровь, как мы сейчас. И она взяла у ботана бутылку и сделала глоток. За ней уже без слова выпила долговязая. Очередь была за мной. Все смотрели на меня. Катька даже раскрыла рот. Что-то мне мешало отшвырнуть бутылку в сторону и покинуть грот. Если я это сделаю, я автоматически выбываю из игры. Между тем, мне крайне важно в ней участвовать, пусть это и комедия. Говенда в роли Иисуса – смешно. Я не знаю никакого Андрюши и не уверен, был ли он на самом деле, и вообще мысль мстить за невинно убиенных кажется мне глубоко неверной. Все так. Но что делать сейчас, сию минуту? Я сделал глоток. Все вздохнули. Говенда подошел и крепко стиснул мне руку: – Я думал, ты сдрейфишь, – сказал он тихо, а затем заорал на весь грот: «Принц Гарри с нами, виват». Бутылка снова пошла по кругу. Вино было сладкое и противное, к тому же я брезглив. Накрашенные губы долговязой и слюнявый рот Тураевой меня не вдохновляли на питие. Когда кровь Андрюши иссякла, Гога робко прошептал: «Я пойду, у меня встреча назначена насчет того, чтоб оставили в Москве, в аспирантуре». Чем жалобней он говорил, тем смешнее всем становилось. Наконец, под общий хохот, Говенда произнес строгим тоном: – До восемнадцати часов все свободны – личное время. Ровно в восемнадцать ноль-ноль собираемся, – он помедлил, – у четырнадцатого дома (и в самом деле, где еще собираться?) Отметим наше обращение! И он захохотал, присоединяясь к остальным. Так – хохоча, с диким шумом, – мы и выкатились из грота. Уважаемые, я отчетливо слышу ваши голоса, ваши возмущенные крики. Как ты, Геннадий Корсаков, о котором мы были совсем иного мнения, оказался в этой компании и не воспротивился дурацкому обряду?! Неужели тебя прельстило стать членом самодеятельного общества мстителей, под руководством полупридурка? Кому ты будешь мстить? По чьей указке? Кто стоит за всем этим действом? и что это за Андрюша, погибший в шестнадцать лет? Ясно, что он существовал, у Говенды не хватило бы фантазии его выдумать. И еще: откуда Говенда взял весь этот сброд – девиц, Гогу? Пардон. Вы, наверное, поняли, что я не утаиваю от вас своего комплекса превосходства? Сейчас вы опять усмехаетесь. Комплекс превосходства, а оказался в стаде, барашек… говорите, говорите еще. Я ведь и сам все это себе говорю. Во мне все эти вопросы, все эти язвительные колкости сидят занозой. Сердце ноет, хочется кричать. Не должен, не должен я был пить из проклятой бутылки. С другой стороны, как иначе ответить на все вставшие вопросы? Ведь иначе никак не ответишь. А знать надо. Это ведь еще одна ниточка в узор моей жизни, ниточка существенная, основная. Вы не согласны? Считаете меня слабаком, конформистом? Ну что ж – время покажет, ой, – что-то сегодня и вправду сердце сильно ноет. Извините, я прервусь – выпью чего-нибудь. * * * Что, вы думаете, я пил? Какие-нибудь капли сердечные, да? А где вы их взяли? И где их мне взять, коли нет их нигде? Чай я пил – вот что. Крепкий чай. Я вот уже несколько лет от всех болезней лечусь исключительно чаем. Не так давно у меня от смородины разболелись зубы. Зубы у меня на вид вполне приличные, но если бы я показал их дантисту… так вот разболелись зубы, адская боль, ночью было – спать не могу, бегаю по комнате и стенаю. И так до утра. Первое: нет анальгина. А у вас – есть? Мамочка увезла с собой две штучки – последние, и правильно – им нужнее, мамочка вообще слабенькая, чуть что – за сердце хватается, нервы, сосуды – даром что ли школьный работник? лет пять назад валокордин пила как воду – пузырек постоянно у нее на тумбочке стоял возле кровати. А теперь я ее научил – только чаем, чаем спасается. Ну и второе – насчет зубов. Нет дантиста. То есть хорошего нет, чтобы вылечил нормально, не обругал, спидом не заразил. Но все это вам знакомо, поэтому от конкретики я сразу перейду к рассуждениям. Не пугайтесь, они будут понятны и не слишком длинны – мы обложены. Обложены кругом. У нас нет лекарств, нет нормальной еды, нужной не только для поддержания жизни, но и для здоровья и для радости, черт возьми (сам я спартанец в еде, но речь не обо мне, а обо ВСЕХ нас). Вода, которую мы вынуждены пить, вредна, воздух, которым мы дышим, – отравлен. Все мы – маленькие, большие – обречены. Мы в западне. Мы заложники некоей машины, бесчеловечной, бездушной. Ее главная и основополагающая черта – ложь, глобальная и всеохватная. Ей, этой машине, нельзя ни верить, ни доверять. Она самодостаточна, существует исключительно для себя, человек для нее – помеха. Люди, которые стоят у руля этого бесчеловечного механизма, сами несчастны, сами ничего не могут с ним поделать. Попав между шестеренок, они занимают доставшиеся им ячейки и продолжают функционировать в прежнем духе. Они довольны уже тем, что на их долю перепадает чуть лучше еда, больше лекарств, импортные шмотки – все остальное то же, что и у прочих. Когда-то Раскольников хотел встать вровень с теми, кто имеет власть. У меня нет ни малейшего желания. Они такие же рабы. Их жизнь порой многократно тяжелей и страшнее жизни людей из стада. Власть развращает – с одной стороны, а с другой – всенародно выявляет твои пороки, слабости, претензии; редко кто из великих, особенно в нашей стране, сохранил это звание до конца своей карьеры или в ближайшем потомстве. Всех в итоге вываляли в грязи, назвали (и по праву) бездарями, садистами, дураками и честолюбцами. Да к тому же, представьте, каково человеку ощущать бремя такой ответственности – за страну, за народ, если и за себя отвечать мучительно трудно? Так хочется, чтобы с тобой эту ношу кто-нибудь разделил – родители, учителя, помощники, Господь Бог. Может быть, потому и правители так часто сходят с катушек, лютуют, бесчинствуют, что не по человеческим силам такая ответственность. Представьте себе: вы царь. Сумеете вы заснуть в эту ночь? Даже если на дворе нет войны, засухи и мора? Итак, некоторый итог: физиологические основы жизни в нашей стране подорваны, речь здесь может идти не о жизни, а разве что о существовании – с болезнями, недомоганиями, вечной усталостью, угасанием и отсутствием импульсов жизни. Таким образом, подорвана не только естественная, физиологическая, но и психологическая основа жизни. Говорю и вспоминаю мамочку, она у меня молодая и красивая, но, Господи, до чего же замученная! Школа ее доконала. В юности, я уверен, она пыталась бороться, выпендривалась, искала, где получше администрация, полиберальней атмосфера, потом устала, смирилась, вошла в ячейку. Ей осталось десять лет до вожделенной «пенсии», и пенсии-то крохотной, урезанной, не по ее гигантским трудам; вы попробуйте-ка войдите в класс с тридцатью десятиклассниками! Это же страшнее, чем в клетку с тигром! Ведь их нужно заставить слушать, и без всякого хлыста. А тут все эти педсоветы, тетради, совещания, директор придирается, завуч сделала плохое расписание, болеть нельзя – программа. Мамочка живет сейчас только мыслями о пенсии и мной. Да, это так. Главное теперь в ее жизни – моя жизнь. Вы – чувствуете? Если человек пустоту своей жизни прикрывает тем, что он дал жизнь еще кому-то – разве это не абсурд? Ведь эта, другая жизнь, тоже может оказаться бессмысленной и бесцельной и так до бесконечности. Недавно я услышал: у несчастных родителей не может быть счастливых детей. И это правда! Не обольщайтесь, что ваши дети будут счастливы, счастливее вас, и не приносите, ради всего святого, себя в жертву. Мы не стоим ваших жертв, но главное, – они неискренни, вы за наш счет хотите обрести смысл жизни, ведь так? Дудки. Не получается. Сами должны быть счастливы. Тогда, может, и мы… А отец? У отца не лучше, всю жизнь проработал на кафедре, которой руководил болван, но болван почетный, со званиями и регалиями, ни аза не смыслящий в настоящей философии. Марксизм-ленинизм – вот его поле, здесь он пасся и пас свое стадо. А когда несколько лет назад было разрешено заниматься любимыми отцовыми идеалистами, тот же болван запретил брать Льва Шестова для диссертации. Мол, не входит в обойму, к тому же не русский, займитесь лучше Бердяевым, о нем сейчас за границей много пишут. И отец смирился. – Шестова, – сказал он нам с мамой, – придется пока отложить. Интересно, до каких пор? До новой конъюнктуры, до того, как за границей о нем вспомнят, до смерти? До каких пор скажите мне, нужно откладывать заветное, то, что греет душу и дает силы для существования без нормальной еды, без лекарств, наедине с бесчеловечной машиной, растаптывающей в тебе человека? А насчет растаптывания – особь статья, не хочется много распространяться о вседневном унижении нищетой, глупостью правительства и законов и ложью, ложью, ложью… Закругляюсь, уважаемые. Я хотел ввести вас в круг своих вседневных мыслей, я думаю, несмотря на сумбур изложения, вы нашли в них много сходного со своими, так как в них правда, правда нашей жизни. Кто виноват в этом и почему именно нам суждена такая плачевная судьба – эти вопросы я сразу отбросил, я знаю, что не смогу на них ответить. А если попытаюсь, то приду к маразму типа: коммунисты виноваты или Ленин-Сталин виноват. Или вот эдак: Россия расплачивается за грехи мира и прочая подобная чушь. Нет, на эти вопросы я не ответчик. А вот как спастись… Возникла у меня идея, возможно, тоже на грани маразма. Кто-то и посмеется. Но об этом в другой раз. Я утомил вас. Извините. Адью. * * * Доброе утро! Сегодня вторник. Целый вечер и ночь я с вами не общался. Соскучились? Я ведь не рассказывал, как мы отпраздновали посвящение? Но все по порядку. Сейчас я расскажу вам свой сон; вы знаете, я суеверен и верю снам. Так вот, мне привиделась странной формы металлическая конструкция, громоздкая, ржавая и нестерпимо скрипящая. Прорезь, обозначающая рот, производила жевательные движения, прорезь на противоположном конце выплевывала переработанную жвачку. Я не видел, что оно жует, но мне слышались какие-то пугающие звуки, шепоты, шорохи, вздохи, явно не относящиеся к бездушному механизму, здесь было живое. Лязг разболтанного чудовища заглушал эти живые звуки; я подошел поближе. Неожиданно в прорези мелькнуло что-то похожее на человеческую руку, я различил тонкое женское запястье, на нем что-то поблескивало. Железный рот заглотнул добычу. Я заглянул с другой стороны. На мертвой потрескавшейся земле лежал какой-то предмет. Я наклонился и поднял его. Это был маленький браслет, такие носят дети, девочки, еще не ставшие барышнями, играющие в куклы. Скорее всего, мельхиоровый, с поддельными ярко-красными камушками, я узнал этот браслет. И я его отбросил, как вполне ненужную вещь. И проснулся. И вспомнил, что Катька Тураева говорила мне вчера бесстыдные слова. Чудище. Напилась и… Это ее дурацкий браслет привиделся мне только что. Правда, в этот раз она его не надела. А надела она его… Придется вам кое-что рассказать из моей прошлой жизни. Мы переехали в центр по обмену из окраинного района два года назад. Я пошел в восьмой класс новой для меня школы. Школа вполне рядовая, средней паршивости, но с претензией. Претензия заключалась в том, что наш класс считался гуманитарным. Что в нем было такого гуманитарного, я так и не понял. Учителя, все до одного, знали свой предмет на тройку с минусом, ученики учились соответственно. Было несколько умненьких, старательно скрывающих свой ум от окружающих, не дай бог подумают, что им больше всех надо. Только одна девчонка не скрывала, что хочет чему-то научиться. Все считали ее ненормальной, к тому же ее внешность… Когда я впервые пришел в новую школу, возле двери класса стояла светлая девчонка с желтовато-зелеными чуть выпуклыми глазами. Увидев меня, она неожиданно заулыбалась, и зря, так как обнажились ее редкие неровные зубы, эмаль на передних была повреждена, что делало ее бесповоротной дурнушкой. Проследив мой взгляд, девчонка быстро захлопнула рот и покраснела. Помню, как в первые дни она встречалась мне на всех переменах: куда бы я ни направлялся, везде ловил на себе ее подстерегающий взор. Смотрела она уже без улыбки и, если встречалась со мной глазами, когда с кем-нибудь разговаривала, мгновенно осекалась и наглухо закрывала свой рот. Если бы не зубы, она бы могла сойти даже за хорошенькую… эти зеленые глаза, русалочьи, с блеском, прямые светлые волосы; впрочем, не в моем вкусе. Я люблю брюнеток, даром что сам блондин. Уже через два дня за моей спиной стали шушукаться: Катькина любовь. Еще через два дня новость перестала быть новостью, все к ней привыкли и заткнулись. Может, и хотела Катька Тураева скрыть свои чувства, но не получалось: в моем присутствии с ней явно что-то творилось. Для меня все это было в диковинку, немножко льстило самолюбию, но больше раздражало. Ведь втюрилась в меня не Ленка Кожухова, первая классная красотка, а какая-то там Катька Тураева. Чудище. Почти чокнутая, по общему мнению. К которому я присоединился, но с некоторыми поправками. Могу привести несколько характерных примеров. Дело было в том же восьмом классе на уроке эстетики, в гуманитарных классах преподавался сей ни на что не похожий предмет. Ни на что не похожим делала его наша учительница Светлана Сергеевна, приходящая на урок с толстой общей тетрадкой, в классе она зачитывала нам несколько страничек из своей тетрадки. Ко времени моего рассказа мы находились где-то на ее середине. Основная часть класса на уроке эстетики болтала и развлекалась, кое-кто переписывал из соседских тетрадей, я обычно размышлял на различные философские темы, отчасти заданные мне фразами из лекции по эстетике. В том, что они не принадлежат Светлане Сергеевне, я не сомневался; ее интеллект позволял ей монотонно, с неуверенными и неверными ударениями читать этот наукообразный текст. Некоторые сентенции я машинально фиксировал в тетради. Так, помню, я записал: «Королевой искусств является живопись». Не успел я записать эту фразу, как среди общего шума раздался голос: «Это неправильно! Явная неправда. Живопись – королева, чушь какая!» Голос был Катьки Тураевой. Она сидит в третьем ряду на три парты впереди меня. Я хорошо видел ее покрасневшее ухо. Светлана Сергеевна осеклась, подняла глаза. Вообще-то у наших учителей воистину железное терпение. Кто еще способен читать неудобочитаемый текст перед не слушающей, болтающей аудиторией? Святые, а не учителя, согласитесь! Так вот Светлана Сергеевна была неприятно удивлена, вперилась в Катьку: «Что, что ты сказала?» Та повторила. Светлана Сергеевна пошла в наступление: «Так… значит, ученый написал ерунду, а ты, Тураева, хочешь его поправить. И, пожалуйста, встань, когда разговариваешь с учителем!» Катька встала. Я видел её в профиль. Профиль у нее ничего – нос с горбинкой, как у Ахматовой. – Мне кажется, – сказала она в настороженной тишине, – что, если уж говорить о королеве искусства, то ею следует считать… – она помедлила, – музыку… или поэзию. Нет, все-таки музыку. Класс взорвался: «музыку, музыку. Конечно же, музыку!» Кричали и топали ногами. Катька обратила к топающим пунцовое гневное лицо. – Да, музыку, но не ту, которую вы любите. Я говорю о серьезной музыке. Кто из вас слышал Шестую симфонию Чайковского? Вчера по радио передавали. Она обвела глазами класс, намеренно не задерживая на мне взгляда. Это такая музыка, такая… Там есть одна часть. И она запела. Никогда не слышал, чтобы симфонию исполнял один человек, без всяких инструментов, у нее был высокий, но слабый голос; мелодия и вправду была потрясающая. Все замерли, даже Светлана Сергеевна. Мелодия оборвалась, Катька выдохнула: «Это его последняя симфония, в ней вся его жизнь. Полчаса и вся жизнь. Разве не чудо? И при этом каждый думает о своем, каждый за эти полчаса проживает свою жизнь». Она еще что-то хотела сказать, но Светлана Сергеевна ее перебила. «Садись, Тураева, мы тебя поняли. Мне кажется, тебе еще рано выносить подобные суждения. Ведь это наука, эстетика». Прозвенел звонок. Катька сидела за партой вся красная. Класс расходился, обсуждая случившееся. – Зачем ей это нужно? – прозвучал громкий голос, и в ответ: «выпендривается». Дома я нашел среди папиных пластинок Шестую симфонию. Не слышал ее раньше. Я вообще ужасно серый по части классической музыки. Поставил пластинку, настраиваясь на скуку. Но скуки не было. Я сразу узнал ту мелодию, что пела Катька, не в начале, нет; она повторяется несколько раз. В ней действительно есть что-то такое, не хочется говорить банальных и громких слов. Вот тогда я подумал, что Катька чем-то похожа на Чацкого. У нее есть ум и вкус, и она, дуреха, не пытается их скрывать, а все говорит как есть. Чудачка. Ведь Россия – страна горя от ума. Все и считают ее чокнутой. Как Чацкого сумасшедшим. А она, пожалуй, единственный человек в классе, с кем можно иметь дело, так я тогда подумал. И додумал: «Но не мне. Влюбленная чудачка – слишком хлопотно». Да, я уже тогда считал себя знатоком женщин. Уже тогда меня коснулось их сладостное внимание. Я красив – вот разгадка. Женщины падки на красоту, это так. Иногда мамочка, поглядывая на меня, говорит: «И в кого ты такой, – она не находит слова, – победительный?» «Победительный» – мне не нравится, так же, как прозвище «красавчик». Моя внешность случайна. Она не отражает моей сути. Иногда мне кажется, что в другой жизни я был человеком некрасивым, и даже с каким-нибудь уродливым недостатком в лице или фигуре: с кривыми ногами, горбом или с чем-нибудь подобным. Я думаю, из этого комплекса – комплекса некрасивости – родился талант кривоногого золотушного Лермонтова. Некрасивость ищет вокруг красоту, а чего ищет красота? Красота самодостаточна. Впрочем, по закону единства противоположностей, красота должна тяготеть к некрасивому, болезненному, странному. Однако я заболтался. Вернемся к женщинам в моей жизни. Верите ли, что я сейчас сижу с отключенным телефоном? иначе я не смогу общаться с вами, уважаемые: звонки будут следовать непрерывно. Маши, Вали, Даши, Оли, Поли будут требовать моего внимания. Думаете – шучу или выставляюсь? Давайте на спор? Так. Включаю телефон. Минуточку. Ага, слышите? Не успел включить, как… Подождите, я сейчас. Это Ленка звонила. Кожухова. Удивилась, что я в городе, конечно, притворно; думаю, она уже все разузнала, говорит, что вернулась с дачи – помыться, а то грязью заросла. Я предложил ей потереть спинку. Засмеялась. Там видно будет. Приехала одна, без родителей, завтра обратно. А сегодня вечером заглянет на часочек, хочется пообщаться. Что ж, пусть заглядывает. Мы с Ленкой – идеальная пара – одного роста, хорошо сложенные, она кареглазая брюнетка, я синеглазый блондин. Поклонников у нее уйма, но почему-то она вцепилась в меня. Она из тех, кто твердо знает, чего хочет. Ей непременно хочется ухватить меня в придачу к другим жизненным благам: даче, машине, будущему институту иностранных языков, где у ее папы блат. Ленка неплохая, вернее – обычная, я зря говорю о ней зло: когда она впервые подошла ко мне и спросила, не провожу ли я её домой, я был бесспорно польщен. И потом, когда она пригласила меня к себе, – родители были в отъезде, – разделась и села ко мне на колени и гладила мои волосы, разве это можно забыть? Уважаемые, я чувствую, что вы, боитесь. Боитесь, что дальше последует фривольная сцена. Успокойтесь, я пощажу вашу нравственность, хотя мне и хочется вас подразнить. Вам нравится картина «Завтрак на траве» Клода Моне? Ну та, где мужчины одеты, а дамы нет? Что – не любите похабщины? Какая же это, пардон, похабщина, это – классика. И она мне, признаюсь, нравится. И Венеру Джорджоне я люблю, и Венеру Тициана, и несчастную эрмитажную Данаю. Я люблю их не только «за неувядающую красоту», но и за те истинно мужские чувства, которые они во мне пробуждают. Да, да, и я говорю об этом прямо, не обращая внимания на то, что вы затыкаете уши и шипите: «порно, порно». Какое, к черту, порно? Это же жизнь, в ней нет ничего отдельного, все в смеси. Так вот, обнаженное женское тело в жизни и на картинах мастеров вызывает во мне не только эстетические чувства, а и некоторые другие, например, я радуюсь, что я мужчина, что во мне зреет и наливается мужская сила что, в свою очередь, является залогом того, что я сумею передать эту радость женщине. Обнаженное женское тело дает мне импульс к жизни, избыток сил, необходимый для деятельности. Не берусь утверждать, что живопись – королева искусств, но с детства собираю репродукции с картин великих мастеров. Кстати, в тот вечер, когда Ленка прилегла на мой диван, она чем-то напомнила мне «Обнаженную маху» Франсиско Гойи. Я окончательно отвлекся, а одернуть некому. Мамочка далеко, на зеленой травке и ржавой водичке, начиненной тяжелыми металлами. Как-то: кадмий, ртуть… а вот интересно, мельхиор – что это за сплав? Я ведь, если вы еще не забыли, с мельхиора начал, точнее, с мельхиорового браслетика, который приснился мне во сне, а до этого, до этого… В прошлом году было. На экзамене по литературе, принимали его две абсолютные дуры: одна – уже знакомая вам Светлана Сергеевна, другая – наша литераторша Людмила Лукьяновна. Что о ней сказать? Человек прошлой эпохи, безнадежно устаревший по своим вкусам, взглядам, манере поведения. Она преподавала не литературу, а программу по литературе, от официально запланированной скуки на уроке хотелось выть. Администрация ценила Людочку за умение «держать класс», у нее на уроках не развлекались и не болтали, ее побаивались. И вот им-то, этим двум абсолютно глухим к искусству засушенным старым воблам (прошу прощения) наш гуманитарный класс должен был сдавать литературу. Мне досталась «песня о Соколе», так что я не особенно волновался, даже не готовился. Передо мной отвечала Тураева. Не знаю, случайно ли получалось так, что мы с нею всюду пересекались, наши фамилии назывались друг за другом, в списках мы неизменно соседствовали. Нас объединяли, но ни я, ни она не делали и шага друг к другу. Да, да, она тоже. Она меня избегала, я это прекрасно видел. И поговорили-то мы с ней всего два раза за два года, первый раз – после экзамена по литературе, второй – вчера вечером после сборища. Странно, не правда ли? Тогда на экзамене она меня снова удивила. Людочка попросила ее прочитать любимое стихотворение, и она начала из «Демона», монолог Тамары, знакомый мне о детства. Отец, отец, оставь угрозы, свою Тамару не брани, я плачу – видишь эти слезы? Уже не первые они. Напрасно женихи толпою спешат сюда из дальних мест. Немало в Грузии невест, а мне не быть ничьей женою. Все отвечающие до Тураевой, сидевшие перед столом экзаменаторов, говорили еле слышно, стихи читали вполголоса. Тураева же встала и прочла стихи в полный голос. Опять все вышло жутко глупо, как всегда у нее. Разве можно такие стихи читать этим двум бабам? Да еще так искренне, словно на исповеди, я еще тогда подумал: «Что-то есть в ней от этой Тамары, что-то есть, недаром так совпадает образ». В классе сидело человек пять-шесть, еще не отвечавших, все замерли, прекратили писать, все уставились на Тураеву. Она кончила, и Людочка ехидненько так спрашивает: «А это зачем нацепила, для сходства с Тамарой что ли?» – и хватает Тураеву за запястье. А у той на запястье, рядом с часами, что-то поблескивает. Я даже не сообразил сразу, что это браслет. Когда Людочка сказала про Тамару, несколько лизоблюдов из класса как по команде рассмеялись. Тураева мгновенно покраснела и отняла руку: – Это браслет. – Я вижу, – продолжала Людочка, – но тебе должно быть известно, что в школе носить украшения запрещается. – Ничего, ничего, – вмешалась Светлана Сергеевна, – пытаясь замять конфликт, – зато как прекрасно она прочитала стихи. В другой раз она не забудет насчет украшений, верно, Тураева? – Я не забыла. – Катька глядела прямо на Светлану Сергеевну. – Сегодня экзамен, а браслет приносит удачу, это талисман – вот я его и надела.